Руслан Белов
Сердце Дьявола 2
3. Баламут. – Водка, рябчики и ананасы. – Двадцать тысяч погружений. – Нырок № 1.
Увидев себя сидящим на стуле у кабинета Судьи, Баламут решил повести себя "пофигистом", то есть зевнул, устроился удобнее и задремал. Разбудили его настойчивые толчки в плечо. Открыв глаза, Николай несколько секунд смотрел в глаза раздосадованного Судьи, потом, только лишь из чувства независимости, спросил, стараясь казаться простодушным:
– Закурить есть? Черный все сигареты у меня перетаскал…
Судья полез, было, в боковой карман пиджака, но, вспомнив, что он при исполнении, чуточку покраснел, отдернул руку и попросил Баламута пройти в кабинет.
Устроившись на стуле, Николай, внимательно оглядел небесную канцелярию. Интерьер показался ему унылым и он, принявшись растирать ладонью заспанные еще глаза, подумал, что было бы гораздо лучше, если бы Судья принял его где-нибудь в тихом баре за стойкой, в непринужденной обстановке, скажем, летнего пятничного вечера. И тут же услышал:
– Пиво? Водка? Джин-тоник? Текила? Рябчики с ананасами?
Моментально отняв руку от глаз, Баламут увидел, что обстановка кардинальным образом изменилась и причем изменилась в лучшую сторону: он сидел уже не в пропахшем застаревшими обоями унылом кабинете, а за стойкой уютного бара. Полутьма, приятная тихая музыка, перемежаемая популярными российскими и зарубежными шлягерами, дружественное лицо бармена, шеренги бутылок, готовых к немедленному самопожертвованию, значительно улучшили настроение Николая, и он, показав главнокомандующему спиртного золотой свой клык, заказал две двойные водки.
– Ему, – показал он подбородком на Судью, сидевшего рядом, – безалкогольную.
И загоготал во весь голос, разогнав по углам начавшийся полонез Огинского. Бармен понимающе улыбнулся и, не мешкая, принялся откручивать голову любимой Баламутом "Столичной".
Закусив маслиной, фаршированной осетриной, Николай опустил локти на стойку, сверкавшую полировкой, обхватил ладонями голову и, уставившись в неубранную бутылку, впустил в себя пришедший в сознание полонез.
– Мне на Кырк надо… – сказал он Судье, когда полонез сменился задорным "ней-на-на-на". – Там Софа…
– Пожалуйста, – ответил служащий небесного распределителя. – Но только на восемнадцать с половиной суток.
– Почему на восемнадцать с половиной? – не понял захмелевший Баламут.
– Через восемнадцать с половиной суток у вас закончится лимит времени. Все закончится…
– И будущих жизней тоже не будет? – чуть не всплакнул Коля (водка небесного разлива действовала весьма результативно).
– И будущих жизней тоже. Все будет обновлено. Никакой реинкарнации, никакой реабилитации, никакой…
– Коллективизации… – вздохнул Баламут.
– Да. Никакой коллективизации.
– Так не бывает.
– Как не бывает?
– Без вариантов. Ваш босс ведь тоже человек.
– Всего лишь в некотором роде…
– Ну так, может, устроите мне с ним встречу? Мы ведь знакомы – я в прошлом году Адамом был, любимцем его, можно сказать… До сих пор помню, как подолгу мы беседовали о смысле жизни, о грехе, о знаниях, которые умножают печали…
– Вы его предали… Он сердит…
– Дык, я помолюсь! Не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься…
– Ну, есть один вариантик… Но очень неперспективный при вашей склонности к алкоголю и непродуманным поступкам.
– Не надо ля-ля! – закачался из стороны в сторону указательный палец Баламута. – Мы все свои не… недостатки при необходимости обращаем в при… преимущества! Какой там у вас вариант?
– Если вы попадете на корабль Трахтенна, и вовремя попадете, то он у вас появится.
– А как мне туда попасть? Шатл с мыса Канаверал угнать?
– Пустое! Пока вы на нем до Марса долетите, мы в новой "Четверке" уже первый миллениум отмечать будем.
– Ты, начальник, мне лапшу на уши не вешай! Если есть вариант остановить корабль Трахтенна, то есть и вариант попасть на его корабль.
– Выход, мой дорогой алкоголик, там же где и вход. Вот вам двадцать рублей командировочных и прощайте! – сказал Судья и, уже соскочив со стула, подмигнул:
– А, может быть, лучше восемнадцать с половиной суток со златокудрой Софьей?
– Вали отсюда! – зло прищурив глаза, выцедил Баламут и отвернулся к бармену. Тот улыбался. И было от чего: на стойке перед Колей стоял во фрунт шкалик водки.
Выпив, Николай задумался. Он чувствовал, что над последними словами Судьи стоит подумать. Что-то в них было, какой-то намек, подсказка как ему попасть на смертоносный корабль Трахтенна. Но водка было очень хорошей и вокруг Баламута уже несколько минут клубился плотный туман, пропитанный только что исполненной песней "Все мы, бабы, стервы". В нем ему привиделась София, распускающая свои золотые струящиеся волосы. Отчаявшись дотянуться до жены, он спросил бармена:
– Ты чего-нибудь из его слов понял?
– Он сказал: "Выход там же, где и вход", – просто ответил бармен, придвигая тарелочку с бутербродами.
– А-а-а… – закачал головой Коля, сделав вид, что понял намек.
– Я думаю, что выход и вход в колодце.
– А-а-а… – понял Коля. – А где тут колодец?
– Там, в середине зала, – кивнул бармен. – Аккурат под столиком, на котором лампа с оранжевым абажуром.
– И что, он предлагает мне нырять в него до посинения, пока я на корабле не вынырну?
– Ну да.
– Ария Гусинского из оперы Баратынского "Поле чудес"… – пробормотал Баламут. Ему не хотелось покидать бара, который, вне всякого сомнения, назывался "Седьмым небом".
– "Поле чудес" – это точно… – проговорил бармен, всем своим видом показывая, что его главная задача – до дыр протереть полотенцем фужер светло-желтого стекла.
– Так… Восемнадцать суток с лишним… – начал считать Коля. – Это примерно… примерно двадцать шесть тысяч минут. Значит, если погружения будут проходить нормально, без телесных и иных повреждений, то я смогу нырнуть примерно двадцать шесть тысяч раз. Но в промежутках между нырками, мне иногда надо будет согреваться, значит, остается тысяч двадцать погружений… Гм… Шансы есть.
– Ну тогда за дело? – спросил бармен. – Деньги только возьмите, они вам пригодятся, – и придвинул к клиенту две мятые десятки, оставленные Судьей.
– Так что ж ты стоишь? – удивился Баламут, механически пряча в карман деньги. – Наливай, давай!
* * *
Под стол Баламут не полез – просто отодвинул его в сторону. Он понимал, что никогда уже не вернется в этот полюбившийся ему бар. Бармен почувствовал его настроение и жестом предложил ему опрокинуть на дорожку еще один шкалик. Николай отказался: рабочая норма была давно достигнута, а начинать благородное предприятие в основательно нетрезвом виде ему не хотелось. Махнув бармену на прощание, он перекрестился, опустил ноги в колодец и был таков.
Из колодца он попал в детскую комнату, вернее в обширный платяной шкаф, стоявший в детской комнате. В ней находились Константин Иванович Ребров – представительный сухощавый сероглазый человек с едва намечающимся животиком – и его дочь, очаровательная бойкая Катя.
По наитию Николай понял, что Константин Иванович, хозяин квартиры, весь этот день провел с дочерью. Полтора месяца дела не позволяли ему видеть Катю более двух-трех часов в неделю и вот, сегодня, он смог выкроить целый день.
Константин Иванович боготворил шестилетнюю дочь. Она была умницей, красавицей и любила его, как никто другой. После завтрака они вдвоем поехали в зоопарк – мама второй месяц лечилась в Ницце от "нервного переутомления". Катя долго водила отца от клетки к клетке, и он устал (дочь почти всю прогулку просидела на его плечах). Дома неугомонная Катя придумала игру, в которой папа был мужем, а она – женой. Начали с того, что муж пришел с работы и потребовал ужина. Стол Катя накрыла самый настоящий: порезала холодную телятину, сделала окрошку и овсяную кашку моментального приготовления. Еще она хотела приготовить "мужу" омлет с сыром, но "муж" отказался, сославшись на отсутствие аппетита.
Баламут расстроился – свою дочь он не видел уже полтора года. "Невеста уже", – высчитав ее возраст, вздохнул он и решил еще немного побыть с этой счастливой семейкой.
После ужина Константин Иванович и Катя помыли посуду и устроились на диване читать книжку Маяковского "Что такое хорошо и что такое плохо". Но дочь не смогла слушать и, отняв у отца книжку, рассказала о знакомых мальчиках.
– Миша постоянно меня задирает, за косички дергает, – говорила она, внимательно следя за реакцией отца. – А вчера тараканов в спичечной коробке принес и мне на стол высыпал. Потом говорил, что за сто рублей купил их у Кеши – его мама бедная, но тараканов у них полно.
– Наверное, ты ему нравишься, – улыбнулся Константин Иванович. – Предложи ему дружить, и он станет носить твой портфель и защищать от других мальчишек.
– Он мне не нравится!
– А кто тебе нравится?
– Витя из первого класса. Он так интересно рассказывает всякую всячину. И добрый. Но…
– Что но?
– Больше всего мне нравишься ты! Ты такой сильный, добрый! Я каждый день думаю о тебе, жду, когда ты придешь. Знаешь, если ты поздно-поздно будешь приходить, ну, когда я буду уже спать, ты все равно заходи ко мне. Просто поправь одеяло, посмотри на меня. А я все это во сне увижу, ладно?
На глаза Константина Ивановича навернулись слезы, он обнял дочь и поцеловал ее в головку. Девочка прижалась к нему и прошептала:
– Мне так хорошо с тобой.
Константин Иванович хотел сказать дочери, что кроме нее у него в целом свете никого нет, но тут зазвонил мобильник.
– У нас проблемы, Костя, – раздалось в трубке (к своему удивлению Баламут это услышал, наверное, из-за того, что частью находился во всесильном колодце). – Пень скурвился. Из Праги звонили: пять лимонов месяц назад на свой тамошний счет перевел. И, похоже, сдавать нас собрался – вчера его Копченый на Петровке видел…
– Где он сейчас?
– На даче с семейством отдыхает.
– Ночью сожги. С четырех углов. И смотри, чтобы никто не сорвался.
– У него там два пацана малолетних… И дочь пятимесячная… Ты же знаешь…
– Много говоришь! – Ребров стал малиновым. – О своих грызунах подумай. Пока.
Убрав телефон в карман, Константин Иванович привлек к себе дочь, прижался щекой к ее щеке и принялся рассказывать, как через неделю они пойдут в парк Горького кататься на каруселях, а в октябре уедут в Аргентину и повторят там путешествие знаменитого зоолога Джеральда Даррела, и как им будет хорошо вдвоем.
"Е… вашу мать… – только и смог сказать Коля перед тем, как исчезнуть в колодце.
4. Черный. – Прожить жизнь заново? – ОН хранил меня всю жизнь!!?.
Судья меня встретил как старого знакомого и без промедления ввел в курс дела.
– Хотите вы или не хотите, вам предстоит прожить вашу жизнь заново, – сказал он. – Прожить, чтобы понять, что вы потеряли.
– Ничего из этого не получится, – категорически возразил я. – Вернее получиться то же самое. Через сорок с лишним лет сяду перед вами во второй раз и отвечу на ваше предложение: "Ничего из этого не получится".
– У вас нет выбора. Первую свою жизнь, я имею в виду жизнь Евгения Чернова по прозвищу Черный, вы прожили в уверенности, что его нет. Теперь вы знаете, что он существует и должны прожить ее с верой в него.
– Верой? В него? С чего это вы взяли, что я верю?
– Паясничаете…
– Да нет, я и в самом деле атеист…
– Вы заблуждаетесь, и вам предстоит в этом убедиться.
Сказав это, Судья исчез, а я пошел, точнее, побежал по второму кругу: что-то напоминающее быстро прокручивающийся и очень знакомый фильм прошло перед моими глазами. Когда пленка закончилась, я вновь увидел себя в знакомой комнате.
– Да, тяжелый случай… – вздохнул Судья, слегка брезгливо рассматривая меня. – Вы повторили свою жизнь с точностью 99,99 %, ничему не научились и ничего не поняли.
– Ничего не понял – это понятно, глуп-с. А расхождение на сотую процента? С чем оно связано?
– На этот раз вы сделали предложение Ксении Шевченко на два дня позже.
– Ну и ну!
– Но милость его безгранична. Он совершенно справедливо попенял нам за некоторые досадные методические упущения и, гм, невразумительное напутствие и решил предоставить вам возможность пережить вашу жизнь в третий раз.
Я присвистнул и, до конца осознав услышанные слова, пробормотал:
– Дабы я предложил Ксении Шевченко руку и сердце на четыре дня позже?
– Нет, чтобы вы поняли одну существенную вещь: если вы будете с ним заодно, если вы выполните свое предназначение, то мир будет лучше… И конца ему не будет никогда…
Глядя на папку со своим именем, я задумался о том, как же это грустно родиться на свет, чтобы выполнить какое-то предназначение. Представьте – вы родились, живете, страдаете и все это для того, чтобы в нужном месте в нужный час нажать какую-то кнопку или подставить кому-то ножку. А если чтобы подать руку Иванову? Спасти от голода Петрова? Или жениться на невзрачной Сидоровой? Это куда не шло, но все равно скучно. Понаблюдав за мной, Судья испарился. Вместе с ним испарился и его кабинет.
…Тысячу веков я бездумно висел во тьме, затем стало светать. Присмотревшись, я увидел, что сижу в небольшом кинотеатре и смотрю на большой мелькающий экран… А сзади кто-то невидимый говорит мне что-то монотонным голосом. И я, загипнотизированный им, устремляюсь всем своим существом к экрану и растворяюсь в нем без остатка. Сначала было темно и тревожно, даже страшно. Мне казалось, что я, испуганный, лежу вниз головой и сосу указательный палец.
– Это ты, обреченный, – объяснил комментатор. – Беременная тобой семнадцатилетняя мама, в пух и прах разругавшись с твоим отцом, идет к повивальной бабке, чтобы договориться с ней насчет аборта. Ты не должен был родиться, и мать твоя должна была умереть после аборта от заражения крови. Но мы спасли тебя.
– Каким же образом?
– Сложная многоходовка. Сестра твоей будущей бабушки умирает при родах – твоя бабушка усыновляет ее мальчика – твоя темпераментная мать, естественно, ревнует и отказывается от аборта, только из-за того, чтобы "подарить" своей мамочке еще одного мальчика… Уже от себя.
– Так вы убили сестру моей бабушки!!?
– Ну что за терминология молодой человек! Это люди убивают. А он дарует. Он берет к себе или не берет. А эта бедная женщина, ваша тетя, должна была умереть годом позже от рака…
Мне стало страшно, а человек за спиной продолжил иезуитскую экскурсию по моей жизни:
– Вот вы идете к маме на работу…
Я увидел на экране задумчивого двенадцатилетнего мальчика. Он шел прямо на меня. В какой-то момент наши глаза встретились, и тут же экран обхватил меня со всех сторон.
…Я стоял у ограды детского сада возле высоченной сосны и, подняв голову, рассматривал шишки. Они были такими недоступными и такими красивыми – ярко-коричневые, резные, по две, по три выглядывающие из пронзительно зеленой хвои и холодно-голубого зимнего неба. И так хотелось взять их в руки, вдохнуть смолистый запах, а потом расколотить одну на асфальте обломком кирпича, расколотить, чтобы вынуть ядрышки, которые так интересно гнездятся внутри…
Лезть было боязно, и я опустил голову, чтобы не видеть этих замечательных шишек, чтобы привыкнуть к отсутствию их в поле зрения и уйти потом к маме на работу, где меня ждал билет в цирк. Но был остановлен голосом Змея-искусителя:
– Испугался, да? Струсил? Ты просто не знаешь, какое это счастье забраться на высокое дерево и посмотреть сверху! Да, это опасно, но взгляни на эти шишки (я посмотрел) – они так прекрасны! Их можно принести в школу и показать одноклассникам! И они не поверят, что ты сорвал их с самого неба!
Я стал раздумывать, как залезть на дерево. А голос в моей душе зашептал:
– Ты упадешь прямо на железные пики ограды, и они пробьют твою грудь.
– Зато мама четыре года подряд будет посылать тебя в черноморские санатории, – не отставал Змей-искуситель, – и ты увидишь, наконец, море и будешь вместе с друзьями ловить крабов, бычков и морских петушков! И через много, много лет твоя дочь Полина раз за разом будет просить тебя рассказать, как маленький Женечка лазал на сосну, и как потом мамочка всю ночь искала его по моргам и больницам…
Я полез на ограду, с нее перелез на обледенелую сосну…
– Ну и что вы думаете по поводу этого эпизода своей жизни? – спросил меня голос сзади, когда экран погас, и в зале воцарилась полная темнота.
– Дурак я, что и говорить…
– В самокритичности вам не откажешь. А чтобы вам все стало ясно, отмотаем пленку назад.
Экран как по команде засветился, маленький Женечка взлетел на сосну, потом спустился, потом постоял немного под оградой с вздернутой головой, потом ушел, пятясь. Некоторое время (минут десять) переулок был пуст, затем к ограде, на которой сидела ворона, задом наперед подошел пьяный простоволосый мужчина с пятикилограммовой кувалдой в руке и с ее помощью начал, то ли выпрямлять загнутые в сторону пики, то ли гонятся за вороной. Выпрямив все или отчаявшись сладить с вороной, ушел, также, пятясь.
– Ну и что? – спросил я, когда экран вновь погас.
– А вы посмотрите теперь этот клип не задом наперед.
* * *
…Лишь только свет в зале зажегся, я нервно захлопал по карманам в поисках сигарет. Мне было от чего нервничать – оказывается, за двадцать минут до моего падения с сосны пьяному строителю с соседней стройки не понравилась нахальная ворона, сидевшая на ограде детского сада, и он погнался за ней, размахивая кувалдой. И загнул в охотничьем раже две или три пики на ограде. В том числе и ту, которая должна была пробить мое сердце.
– Если бы вы знали, сколько многоходовок нам пришлось применить, чтобы этому пьянчужке пришла в голову мысль прогуляться по переулку с кувалдой… – сказал голос сзади после того, как на моем колене образовалась распечатанная пачка "Мальборо".
Я закурил (зажженная зажигалка образовалась над правым моим плечом), а экран засветился вновь и монотонный голос продолжил меня планомерно доканывать:
– Вот после окончания школы вы собираетесь подавать документы на юридический факультет. Окончив его, вы попали бы в совсем другую категорию людей, стали бы респектабельным юристом, зарабатывающим десять тысяч долларов ежемесячно, да, стали бы юристом, а не геологом, которому все равно, где жить, который мало чего боится, и привык мотаться туда-сюда немытый, несытый. Это мы нашептали вашей мамочке, дабы она убедила вас идти на геологический факультет, на котором на одно место претендовало в три раза меньше абитуриентов…
– Десять тысяч баксов в месяц! Да вы меня ограбили!
– Да, хорошие деньги, ничего не скажешь… Но в тридцать пять вы, юрист, в подъезде своего фешенебельного дома получили бы одну пулю в живот и две контрольные – в голову.
– А вот твоя драка с Житником в камералке, – продолжал голос комментировать. – Если бы Ксения не оттянула его от тебя, ты не смог бы завернуть ему руку за спину, и она бы не сломалась. Смотри, он ей поддается, ты встаешь из-под стола, красный, взлохмаченный, и решаешь хоть как-то восстановить свою репутацию… Я не стану рассказывать, почему Ксения оттаскивала его от тебя.
– Я знаю… Муж я ей все-таки был, да и не хотела она…
– Чтобы ты озлился и выпер его из своей партии… А чтобы такие теплые чувства у нее к нему образовались, мы несколько месяцев от имени Житника шоколадки в ее рабочий стол подкладывали…
– А зачем вам этот эпизод понадобился?
– Ты меня удивляешь! Чтобы тебя лишили загранкомандировки, и ты после окончания следствия уехал работать в Карелию, а не в дружественный Афганистан, где тебя убили бы. А для полноты картины прикинь – всего до своего переезда в Москву ты должен был погибнуть 23 раза: пять раз в штольнях Кумарха и шахтах Карелии, семь раз в высокогорных маршрутах, три раза от лавин и селей, один раз от перитонита, три раза в автокатастрофе…
– В автокатастрофе? – обернулся я к голосу в изумлении. Но, конечно, никого не увидел.
– А помнишь на разведочном участке Западный Женька-шофер при развороте на тракторном серпантине заднюю скорость вместо первой врубил? – хмыкнув, спросило меня пустое место.
– Помню, что побледнел он сильно. Я его спросил, в чем дело, он смолчал. А потом выяснилось, что передний кардан упал.
– Это мы устроили. Если бы кардан этот вовремя не упал и в землю не воткнулся, унеслись бы твои бедные косточки в Ягноб-реку вместе с твоим ГАЗом-66…
– Это точно… – согласился я, воочию вспоминая временную горную дорогу, повороты которой были столь круты, что машины не могли на них развернуться, и поэтому преодолевали серпантины, двигаясь поочередно то передним, то задним ходом.
Прекратил мои реминисценции все тот же монотонный голос:
– Я сейчас исчезну, а ты посиди здесь, подумай. В частности, о том, как нам всем было бы легче, если бы ты хранил его в сердце… Если бы верил, что он тебя любит. Скольких бы неприятностей ты избежал при помощи проникновенной молитвы! Если захочешь увидеть какое-либо событие из своей жизни, только подумай о нем. И увидишь, и не в собственной убогой интерпретации, а так, как на самом деле все было.
* * *
…Представьте, что бы вы почувствовали, если бы вдруг узнали, на документированных фактах узнали, что он по отечески вас любит, что вы – его избранник и подопечный! Не знаю, как бы вы к этому отнеслись, а я был шокирован. Но атеизм, с молодых ногтей внедренный в мою душу, не хотел так просто ее покидать.
– Лапшу тебе навешали, а ты и поверил! – шептал он мне в ухо. – Почему тебя он, понимаешь, защищает и оберегает, а миллионы других людей умирают, не познав не только радости, но и сытости?
– Он берет их к себе! – снисходительно улыбнувшись, вспомнил я фразу одного из поднаторевших телевизионных проповедников.
– А сколько негодяев и мошенников упиваются всеми благами земными? Покупая их на деньги, отнятые у нищих?
– Но я знаю, доподлинно знаю, что все негодяи, вредившие и унижавшие меня, стали глубоко несчастными людьми. Вот, посмотри!
И я приказал экрану показать жизнь людей, принесших мне горе. Картинки прозябания моих недоброжелателей были столь жалостными, что через минуту, я прекратил показ. Усилием воли изгнав из головы увиденное представление, я сказал сам себе:
– Если несчастны люди, принесшие мне горе, значит, все люди, принесшие горе, несчастны.
– Ну, наконец-то! – произнес знакомый голос из-за спины. – Зрелые, однако, мысли начали вас посещать, господин Чернов. Я доволен вами и готов вам немедленно услужить…
– А…
– Рай вам показать? – прочитало мои мысли пустое место за спиной.
– Да… Если можно.
– Пожалуйста…
Я очутился на теплом коралловом острове, поросшем пальмами, бирюзовый океан, разлегшийся вокруг, был тих и безбрежен. Везде летали невиданные разноцветные птицы, на песке можно было увидеть следы ланей и стройных женщин. Я стоял, ошарашенный, а голос спросил:
– Ну, что, хорошо?
– Замечательно! – признался я. – Но очень уж он похож на Ад…
– Рай, дорогой мой, отличается от ада только тем, что в нем собираются приличные люди.
– А где они?
– Вон на той яхте, – ответил голос и эхом унесся за мою спину. Я обернулся и увидел большую белоснежную яхту.
– Такая я же, как в аду… – прошептал я, несколько разочаровано.
– Сплавай к ней, видишь, тебе уже руками машут.
Я поплыл, пытаясь, разглядеть, кто же меня ждет на яхте, но горько-соленая вода расстроила зрение, и мне удалось различить на палубе лишь загорелые фигурки оживленно переговаривающихся людей. Еще несколько гребков и, вот, мне подают руку. И чудо – взобравшись по навесному трапу, я оказался в кругу любимых людей… Вот, шизопараноик Шура с Шилинской шахты с радостной улыбкой на лице подает мне пушистое махровое полотенце, вот хитроватой Аль-Фатех с восточной преувеличенной вежливостью предлагает занять почетное место за столиком, за их спинами сестрами стоят смущенные мои женщины. И такая благодать исходит от них на меня, что я растворяюсь от радости и забываю обо всем на свете… И через тысячу тысяч лет абсолютного счастья вновь оказываюсь в кинозале перед загадочно блистающим экраном…
– А могу я молиться ему? – придя в себя, спросил я трепетно. – И станет ли он слушать меня, недостойного человека, презренного грешника?
– Конечно, поскольку вы его избранник, он будет отвечать вам. Отвечать и предостерегать. И нам не придется предпринимать "многоходовки", чтобы вас оберечь. Вот она, благость! И вам хорошо и нам!
– Но…
– Что "но"?
– Мне, видимо, придется бездумно выполнять его приказы? А я так не могу… Бес сомнения сидит во мне прочно…
– Ну, об этом не беспокойтесь! Вы просто выполните бездумно первые десяток-другой его распоряжений, а правильнее – пожеланий. Выполните и поймете, что все они – даже самые вредоносные на первый взгляд – пошли вам на благо. И бес сомнения навсегда покинет вашу душу…
– Хорошо бы… – мечтательно произнес я. – Как здорово, наверное, жить без сомнений…
– Здорово, здорово.
– Ну, а что мне делать дальше?
– Знаете, что… Идите-ка вы к Худосокову на коралловый остров, переварите все, что узнали, отдохните маленько, сил наберитесь. А когда вы нам понадобитесь, мы вас призовем…
И тут же свет в зале погас, и на экране я увидел адский коралловый остров.
