Борис Батыршин
Флот решает всё
II
Российская Империя, Москва. Большая Бронная.
– Ну, что скажете, друзья? – высокий молодой человек, по виду студент, критически обозрел рукав своей шинели и принялся стряхивать с ней следы побелки. Лестничные пролёты в доме, из которого он вышел в компании двух спутников, были узкими, тесными, и к тому же дурно освещались, и молодой человек невольно вытер светло-серым сукном шинели обшарпанную стену. Дом не видел ремонта тех самых пор, как в стенах бывшего владения дворянина Чебышева было устроено самое известное в Москве общежитие для малоимущих молодых людей, съезжающихся в Первопрестольную со всех уголков Российской Империи ради поступления в высшие учебные заведения.
– А что тут говорить? – отозвался худощавый парень, на вид лет шестнадцати, в гимназической фуражке и курточке. – Кровь Серёжина на руках царских сатрапов, и неважно, что он не был повешен, как бомбисты из Народной Воли, после неудавшегося покушения в восемьдесят втором году! Тоже, между прочим, беззаконие и издевательство – процесс затянули на год с лишним, то приговаривали к повешенью, то назначали новые слушания, то откладывали без всяких видимых причин, а ведь несчастным приходилось всё это время мучиться в невыносимых условиях! Где, скажите, такое видано, в какой из европейских держав? Трое подсудимых за это время покончили с собой и ещё один, инженер Кибальчич, скончался от скоротечной чахотки! Я порой думаю: а может, их решили просто-напросто заморить в застенках, чтобы не возиться с вынесением приговора и приведением его в исполнение? Опять же, и либерально настроенную публику не придётся лишний раз дразнить, у нас всё-таки многие не одобряют смертную казнь…
Высокий студент, судя по гербу на фуражке, из Технологического Императорского училища, слушал горячую, полную пафоса речь гимназиста, едва скрывая ироническую ухмылку. Всего собеседников было трое; они неспешно шли по Большой Бронной в сторону Тверской, беседуя на ходу, и совершенно не беспокоясь о том, что могут быть услышаны кем-то ещё. И неудивительно – большая часть тех, кто попадался им навстречу, одеты были дурно, по большей части, в сильно поношенные студенческие шинели, что безошибочно выдавало в них обитателей всё тех же «Чебышей» – а в этой среде, как известно, заведомо поощряется самое отчаянное вольнодумство.
– И всё же, Матвей, самоубийство я не могу одобрить. – покачал головой студент «техноложки», дождавшись, когда у визави закончится воздух в лёгких, и он невольно сделает паузу в своей обличительной речи. – Я ещё понимаю, когда лезут в петлю, отчаявшись, из-за долгого заточения в каземате, не выдержав непереносимых, пыточных, унижающих человеческое достоинство условий. А тут – ну, подумаешь, выписали волчий билет – так что, он один такой? Тоже мне, чувствительная барышня…
– Как ты можешь так говорить, Аристарх? – возмутился гимназист, которого назвали Матвеем. – Ты ведь прекрасно знаешь, сколько сил положил Серёжа на то, чтобы поступить в гимназию!
– Всё этот указ о кухаркиных детях[3], – поддакнул третий, невысокий крепыш, на чьей фуражке красовался вензель реального училища. – Если бы не творение господина Победоносцева – до волчьего билета дело бы не дошло. Ну, исключили из гимназии – поступил бы в другую, хоть здесь, хоть в Киеве. Да хотя бы к нам, в реальное пошёл, чем плохо?
Циркуляр 18823-го года, прозванный «указом о кухаркиных детях», требовавший очистить гимназии «…от детей кучеров, лакеев, поваров, прачек, мелких лавочников и тому подобных людей, детям коих не следует стремиться к среднему и высшему образованию» был составлен обер-прокурором Святейшего Синода Победоносцевым – и именно о нём говорил сейчас реалист.
– Серёжа собирался дальше пойти по юридической части, потому и приехал в Москву. – гимназист Матвей явно не был намерен уступать. – Зачем ему реальное училище? Он и всё отцовское наследство потратил на репетиторов. Да и того не хватило – много ли может оставить сыну крыжопольский портной?
– А прочие родные от него отреклись, когда узнали, что он крестился, и сменил имя с Соломона на Сергея. – вздохнул реалист. – Ни копейки не прислали! В Москве, на Стромынке у него дядя держит аптеку лавку, так он выгнал племянника взашей, и велел больше на порог не пускать. Как же, выкрест! А ничего не попишешь, всё проклятая черта оседлости, этот позор России! Как бы он ещё смог поступить в московскую гимназию, да ещё экстерном, в последний класс?
– Вольно же ему было баловаться с прокламациями… пробурчал студент. – Нет-нет, я понимаю, дело святое, но хоть прятал бы получше! Сейчас, после того, как новый царь выиграл войну – между прочим, ценой пролитых рек крови наших солдат, которым эти самые Балканы даром не нужны – многие, слишком многие поддерживают тираническую власть, а потому следует быть особенно осторожным. А таскать с учебниками, да ещё и попасться гимназическому надзирателю – как хотите, а это верх дурости!
– Не смей! – срываясь на фальцет, закричал гимназист. – Не смей так говорить! Серёжа считал, что должен раскрыть глаза товарищам по гимназии на расправу с народовольцами-революционерами, а ты…
– И дурак, коли считал. – сказал Аристарх. – Не слишком-то популярная это сейчас тема. Как же: император, одержавший невиданные со времён Александра Благословенного победы, при котором вернули крест на Святую Софию, унизили Османскую империю, создали братское для России, государство балканских славян, да ещё и саму Англию исхитрились победить на море, в их природной стихии! К тому же, не забывай, что отец царствующего императора, царь-освободитель, был убит такими же бомбистами. А твой друг собирался против него народ агитировать – и не где-нибудь, а в Москве, где всякий лабазник мнит себя патриотом, а гимназисты, кто поглупее, как один грезят возможностью сложить голову за престол-отечество, а уж смертному приговору цареубийцам все эти господа хором аплодировали и требовали повторить? Вспомни, ты же сам говорил, что товарищи по классу Серёжу и его сдали гимназическому надзирателю, да ещё и рожу перед этим хорошенько набили!
– И, тем не менее, – не сдавался Матвей, – не будь он сыном еврея-сапожника из-под Винницы, отделался бы исключением! А волчий билет – куда с ним податься? Вот он и не вынес позора…
– И всё равно, стреляться – это не выход! Мог бы найти для револьвера употребление получше! Вот, скажем, инспектор казённых гимназий, коллежский советник Скрынников – редкий негодяй, который, как мне известно, и настоял на волчьем билете.
– А откуда ты это знаешь, Аристарх? – подозрительно спросил реалист. – Остальные слухами питаются, а ты сообщаешь такие подробности?
– Ну… – замялся студент. – Мой дядя – он по четвергам играет у нас в карты, – служит в канцелярии московского градоначальника, по просвещению. Дядя, когда выиграет, всегда пропускает пару рюмок домашней наливки, вот и в тот раз не удержался, принялся рассказывать. Серёжина история наделала много шума. Инспектор, этот самый Скрынников, оказывается, требовал не ограничиваться исключением, а отдать провинившегося под суд, а потом и законопатить на каторгу. Серёже ведь было уже шестнадцать, возраст позволял…
– Семнадцать. – поправил товарища Матвей. – Семнадцать ему было. Но Скрынников – каков палач! Мало ему было опозорить человека, так собирался ещё и ввергнуть в узилище? Недурно было бы напомнить и ему, и всем подобным типам о Вере Засулич! Ты прав, Аристарх, вот на что надо было употребить револьвер!
– Что ты такое говоришь, Матвей! – ужаснулся реалист. Лишать человека жизни нельзя, это смертный грех!
– Это у тебя староверская отрыжка, Коля. – хохотнул Аристарх. – По твоему, народовольцы-террористы тоже непрощаемые грешники, и им назначено гореть в аду? Окстись, ты ведь не в скиту живёшь, а мы не твои родичи-старообрядцы… Тираны должны отвечать за свои преступления кровью, и только так! Вот, недавно мой кузен – он, кстати, тоже учится на юриста, на четвёртом курсе Петербургского Училища Правоведения – привёл замечательную цитату. Постойте-ка…
Студент, покопавшись за пазухой, выудил потрёпанную записную книжку.
– Вот, пожалте: выдающийся немецкий юрист Рудольф фон Йеринг писал: «В борьбе обретёшь ты право своё!» Какая глубокая и смелая мысль! Вы только вдумайтесь: всякий человек должен бороться за свои, природой данные права, а значит – он имеет природное право прибегать к любым орудиям. Ведь противостоящие ему тираны, вооружены, за ними полиция, армия, казаки, суды, виселицы… Ну ничего, найдётся и на них управа!
Гимназист Матвей схватил руку студента и горячо затряс.
– Я с тобой, Аристарх! Надеюсь, и мы сможем внести вклад в святое дело! А ты, Степан? Ты-то с нами?
Реалист-старообрядец замялся.
– Ну… если вы оба, то и я, наверное, тоже. В конце концов, надо же наказать этого мерзавца Скрынникова… Нет такого божеского закона, чтобы человека доводить до того, чтобы он себе в висок из револьвера стрелял. Оно похуже убийства будет этот господин, выходит, толкнул Серёжу на то, чтобы душу свою загубить, ведь самоубийство смертный грех, который теперь никак не отмолить!
– Нам не понадобятся револьверы! – Матвей, опасливо оглянулся и перешёл на шепот. – Помните, я рассказывал о гремучем студне? Так вот, для этого мне нужно….
Спутники гимназиста замедлили шаг, стараясь не упустить ни слова.
* * *
Москва.
Воронцовская улица.
Тот же день.
Улица не относилась к числу престижных. Да что там, даже – приличной её не у всякого повернулся бы язык назвать недаром, москвичи позажиточнее старались лишний раз здесь не показываться. И неудивительно: прямо за Спасской заставой размещалась раньше свалка нечистот, а на самой Воронцовской улице – ассенизационный обоз. Лет пять назад на смену им пришла канализационно-насосная станция, и смрадные бочки золотарей заменили ломовики. На улице появились промышленные предприятия – аптечная и табачно-гильзовая фабрики, колбасный завод. Но репутация улицы не улучшилась; обитали здесь по большей части, чернорабочие и мастеровые. А рядом, на Малых Каменщиках угрюмо высилась Московская губернская уголовная тюрьма, или попросту, «Таганка».
Отец Матвея как раз и служил надзирателем в тюрьме, и его домик – собственный, предмет зависти сослуживцев располагался как раз в середине Воронцовской улицы, напротив парфюмерной артели Луи Буриса. Семья считалась зажиточной; соседи уважительно раскланивались с Анисимовыми, городовой не забывал на престольные праздники и тезоименитства зайти поздравить солидного казённого человека и выпить поднесённую стопку белого хлебного вина с пирожком-курником. А вот для Матвея отцовская должность была всегда предметом острого стыда. В гимназии, куда он поступил без оплаты, как сын состоящего на казённой службе, его постоянно шпыняли, попрекая родом занятий отца. Он не один был в таком незавидном положении – в гимназии учились сыновья ещё двух служащих этого мрачного заведения. Они, крепкие, но несколько туповатые парни, легко давали отпор обидчикам. Матвей мог бы заручиться их покровительством, что спасло бы его от массы мелких неприятностей – но он наоборот, всеми силами избегал общества «товарищей по несчастью», за что и снискал их неприязнь. Это вполне могло бы сделать Матвея изгоем, превратить в угрюмого, затравленного, озлобленного на весь мир человека – если бы не книги. Он читал взахлёб, всё, что попадалось ему на глаза, посвящая этому всё свободное время.
Другим увлечением стала химия. Оно началось с романа Жюля Верна «Таинственный остров». Его герой, инженер Сайрес Смит ухитрялся из подручных материалов, найденных на далёком тропическом острове, делать буквально всё – мыло, взрывчатку, устраивал стеклодувные мастерские, получал кислоты, дубильные вещества для выделки кож и многое другое, оказавшееся бесценным для потерпевших кораблекрушение американцев. В этом ему помогало отличное знание химии королевы естественных наук, как уверял гимназический химик. В казённых гимназиях упор делался на математику, языки, историю с литературой и прочие гуманитарные дисциплины.
Химию, как и физику, углублённо преподавали в реальных училищах. «Реалисты» после окончания училища шли по промышленной и технической части, становясь путейскими служащими, техниками на заводах и фабриках, а кое-кто выбивался даже в инженеры. Это были вполне почтенные профессии, но стоило Матвею заикнуться о переводе, как отец пришёл в негодование. Старший надзиратель желал видеть сына выпускником университета, делающим карьеру чиновника. Послужив на своём месте четверть века, он насмотрелся на мастеровых в действующем при тюрьме исправительном работном доме, и не желал, чтобы его отпрыск якшался с подобными типами – а куда без этого на фабричной службе? Хотя и в университетском образовании, которое Фаддей Лукич Анисимов прочил для Матвея, таились свои опасности. С недавних пор Таганскую тюрьму стали использовать, как пересыльный пункт для «политических», и надзиратель вдоволь насмотрелся на смутьянов, многие из которых были как раз студентами или выпускниками университета. Меньше десяти лет прошло с тех пор, как подобная публика взорвала бомбой Царя-Освободителя; а всего несколько месяцев назад в Петербурге вздёрнули негодяев, покушавшихся на нынешнего императора. Надзиратель отлично знал, что грозный обер-прокурор Победоносцев числит студентов в числе главных бунтовщиков – и всё же, страстно желал для сына университетского образования. Именно оно открывало дорогу к государственной службе и, разумеется, при должном усердии, к высоким чинам табели о рангах. А сыну его усердия не занимать – вон как глотает книжку за книжкой, учителя в гимназии не нарадуются на прилежного отрока!
Книг в доме Анисимовых не водилось, старый тюремный служака был прижимист, не желая тратить трудовую копейку на эдакую безделицу. Сын, впрочем, не жаловался – библиотека гимназии была достаточно обширна, да и товарищи по учёбе выручали. Вот, сегодня Воленька Никифоров, сын учителя немецкого, дал на несколько дней свежий номер журнала «Нива». Матвей спешил домой, оскальзываясь на осенних лужах и предвкушал, как устроится на диване и примется за чтение. Не в силах утерпеть, Матвей листал журнал на ходу: вот долгожданное продолжение «старинной» повести писателя Аверкиева «Вечу не быть», повесть Николая Станицкого «История одного таланта», а дальше – заметки на политические и международные темы, непременные ребусы и математические задач. И, конечно, реклама всех сортов – от «продажи гребней роговыхъ, костяныхъ, мамонтовыхъ и всѣхъ прочихъ сортовъ», до солидного объявления «банкирской конторы Ф.А. Клима», которая «предлагаетъ свои услуги по банковымъ операціямъ, которыя выполняетъ со всей аккуратностью за умѣренное вознагражденіе».
А это что такое? Матвей споткнулся, едва не пропахав носом брусчатку. Но драгоценный журнал из рук не выпустил. Учебники, перетянутые по обычаю гимназистов старших классов, кожаным ремешком, выскочили из-под локтя и веером разлетелись по мостовой. Чертыхнувшись сквозь зубы, молодой человек кинулся подбирать книги.
Объявление помещалось на предпоследнем развороте «Нивы». Московское купеческое благотворительное товарищество совместно с Императорским Православным Палестинским обществом извещало о проведении лекции. Тема создании духовной православной миссии в Абиссинии и учреждении там же казачьего поселения «Новая Москва». Выступают иеромонах константинопольского Афонского подворья Паисий и атаман Николай Ашинов. После лекции состоится запись желающих отправиться в Абиссинию, а так же представление образованной публике «начального русско-абиссинского словаря», составленного упомянутым Н.И. Ашиновым. Так же будут выставлены на обозрение пожертвования московских купцов: Евангелие в дорогой оправе стоимостью в десять тысяч рублей и другие дары эфиопским церквам – золотые ризы, драгоценные чаши, хоругви, кресты, паникадила…
Матвей слышал, конечно, об этой истории, несколько месяцев назад всколыхнувшей всю Россию, но сейчас ему было не до авантюриста-атамана и даже не до далёкой Абиссинии. Оно, конечно, куда, как заманчиво, но у него есть дела и поважнее. Что до Абиссинии – пожалуй, имеет смысл сделать зарубку в памяти, чтобы вернуться однажды к этой, такой романтической, что ни говори, теме. Но – потом, потом, а пока надо выполнять обещание, данное товарищам!
Собрав рассыпанные учебники, юноша скорым шагом пересёк Воронцовскую улицу и скрылся за дверями под вывеской «Аптечныя склады и торговля. К. Вахтеръ и Ко».
* * *
Узнай старший надзиратель Московской губернской уголовной тюрьмы о том, что затеял его единственный сын, он собственноручно спустил бы с отпрыска шкуру. Нет, он выдрал бы поганца ещё раньше – как только узнал бы о том, что сынок водит компанию с такими подозрительными типами, как обитатель «Чебышей» и реалист-старообрядец. И уж точно он не пощадил бы, услыхав его рассуждения о волчьем билете, негодяе-инспекторе и, тем более, о запрещённых прокламациях. Но увы – Фаддей Анисимов пребывал в блаженном неведении относительно того, куда завела его сына любовь к химии и тяга к справедливому устройству общества.
– Чего изволите-с юноша?
Приказчик не собирался угодничать, и даже это «чего изволите-с?» прозвучало, скорее, лениво, по привычке. Да и что за покупатель из гимназиста? Служащие аптечной торговли Вахтёра и Ко привыкли к оптовым закупкам на десятки, а то и сотни рублей – здесь снабжались многие московские аптеки.
– Мне, пожалуйста, три банки желатина – и он ткнул в картонные цилиндры, стоящие на полке. – И банку камфары. А ещё мне нужен глицерин. У вас есть глицерин?
Приказчик снисходительно усмехнулся.
– А чем мы, по-вашему, здесь торгуем, башмаками, или, может быть, квашеной капустой? Чтобы на аптечном складе, да не было глицерина? Таки да, их есть у нас! Вам сколько надо, молодой человек – пуд, полпуда?
Уши гимназиста вспыхнули.
– Нет, что вы, мне всего семь золотников…
– Всего!.. – скривился приказчик. – К вашему сведению, у нас здесь солидная торговля! Банка с глицерином – два фунта, меньше не продаём. Будете брать?
– Буду, куда ж деться… – вздохнул Матвей, успевший прикинуть, во что ему обойдётся этот «мелкий опт». – А скажите, азотная кислота у вас имеется?
– Азотная кислота? – удивился приказчик. – Имеется, конечно. Только она в вёдерных бутылях, меньше тары нет.
– Не… – гимназист помотал головой, – Это слишком много, мне столько не надо. А скажите, если я зайду со своей бутылочкой – вы не сможете мне отлить? Я заплачу, сколько скажете!
Приказчик снова хмыкнул, на этот раз добродушно.
– Вы что, юноша, думаете, что наше заведение будет делать гешефт на такой незаметной ерунде? Приносите, конечно, отпустим по правильной цене. Только смотрите, чтобы пробка была притёрта, а то пары азотной кислоты – это, знаете ли, та ещё радость. Оно вам надо, я спрашиваю?
– Хорошо, тогда я завтра зайду… – засуетился Матвей, роясь по карманам. – Сколько с меня за глицерин и желатин?
Когда гимназист ушёл, неловко волоча под мышкой покупки и стопку учебников, Шмуль Гуральник проводил его задумчивым взглядом, не забывая скрести пальцами, ногти на которых имели неопрятные траурные каймы, в своей редкой бородёнке. Желатин… глицерин… камфара… азотная кислота? Где он уже встречал этот перечень компонентов?
Ему понадобилось не больше пяти минут, чтобы вспомнить. Сообразив, в чём дело, приказчик зачем-то кинулся к входной двери, вернулся, нашарил листок, на котором были перечислены покупки, сделанные гимназистом и старательно, на мелкие клочки изорвал. И принялся гадать, что он скажет юному прохвосту, завтра, когда тот придёт за кислотой.
А может, лучше вовсе ничего не говорить? Зачем ему эти вырванные годы, как говорит тетя Бася из Егупца? Лучше сказаться больным и договориться с Моисеем Левиным, чтобы тот подменил его – тот не знает ни о желатине, ни о глицерине и продаст гимназисту азотную кислоту с чистой совестью.
Приказчик давно лет состоял при аптечной торговле и прекрасно разбирался в химических реактивах. И он, как и любой московский еврей, знал, кто такие Гольденберг и Арончик[4].
Но разве это его дело? Он, Шмуль Гуральник продаёт людям аптекарские товары, и Бога ради – какой бы этот ни был Бог, оставьте его уже в покое!
III
Российская Империя
Где-то между Санкт-Петербургом и Москвой.
Поездку в Москву Остелецкий откладывать не стал. С утра, перекусив в студенческом трактире – странный выбор для человека, вполне могущего позволить себе столик в ресторане Николаевского вокзала, но у Вениамина и на это имелись свои резоны. За трапезой он переговорил с тощим молодым человеком в шинели Училища Правоведения, причём правовед что-то горячо втолковывал собеседнику, а под конец, воровато оглянувшись, сунул тому в ладонь сложенный в несколько раз листок.
На том рандеву (несомненно, условленное заранее) и завершилось. Правовед отправился по своим делам; Вениамин же, прикончив порцию яичницы и свежевыпеченный крендель, запив всё это крепким чаем, подхватил саквояж и пошёл искать извозчика. До отправления московского экспресса оставалось меньше полутора часов, так что следовало поторопиться.
По истечении этого срока Остелецкий вошёл в синий вагон второго класса, предъявив, как это и полагается, усатому краснолицему кондуктору билет и плацкарту. Тоже, между прочим, невозможное дело для настоящего флотского – строгим, хотя и неписанным сводом правил было категорически не рекомендовано ездить в вагонах второго класса и, конечно, пользоваться конкой. Его же статус офицера по Адмиралтейству позволял и то, и другое; чем он и воспользовался, устроившись у вагонного окна и достав из саквояжа давешний бювар. Поездка предстояла долгая, и потратить время следовало с пользой.
«…Ашинов Николай Иванович. Несомненный авантюрист, получающий искреннее удовольствие от своих затей, буквально упивающийся ими. Причём это относится к любой стороне его жизни – всё в нём противоречиво, всё окутано плотной завесой тайн и мистификаций. Начать хотя бы с происхождения: то он выходец из терских казаков, с отрочества ушедший «гулять» за границы отечества, то некий загадочный «вольный казак» странная для русского слушателя формула, охотно сглатываемая иностранным слушателем, падким до экзотики.
В официальных бумагах Министерства Внутренних дел, он значится то сыном пензенского или саратовского купца, то как мещанин из Царицына, то вообще уроженцем области Терского казачьего войска. Отец его владел девятьюстами десятинами земли в Царицынском уезде, полученной им якобы в подарок от бывшего своего барина, женившегося на его дочери. То есть некоторая авантюрная жилка была у этой семье в крови – и Николай Ашинов унаследовал её целиком.
Будущий «атаман вольных казаков» окончил царицынское уездное училище, поступил в Саратове в казённую гимназию, но окончить её не смог, поскольку был изгнан за неуспехи в учёбе и дурное поведение. Вернувшись в Царицын, он некоторое время зарабатывал верблюжьим извозом, но позже научился извлекать пользу из своего неоконченного гимназического образования – составлял для царицынских торговцев бумаги юридического характера, а иногда даже представлял их интересы в суде.
Но карьера доморощенного адвоката не привлекала прирождённого авантюриста – хотя и помогала добывать средства для сравнительно безбедного существования. Отцовское «имение» к тому времени было продано за долги, и от всех девятисот десятин остался лишь крошечный клочок земли, островок на Волге. Ему-то Ашинов и обязан своей первой скандальной известностью – пока лишь в масштабах уезда.
Дело в том, что царицынские обыватели издавна ловили здесь рыбу, косили сено, заготавливали хворост, и вообще пользовались островком, как общественным владением. Власти, к которым Ашинов обратился с требованием оградить его собственность от вторжения посторонних, защитить свою эту собственность, предпочли устраниться; судебная тяжба тянулась долгие месяцы, а тем временем островок оставался проходным двором, где каждый творил, что хотел. И тогда он решился утвердить свои права силой. Он нанял две дюжины дагестанских горцев из числа сосланных в Царицын за участие в восстании, и запретил не только приставать к острову, но даже ловить возле него рыбу. Горцы, которые несли службу ревностно, охотно пуская в ход не только кулаки, но и плети и дрючки, навеяли на обывателей такой страх, что те оплывали островок десятой дорогой. Царицын полнился рассказами о свирепых головорезах-кавказцах, подогревавшихся в особенности по ночам, когда всякий желающий мог видеть горящие над тёмной водой костры и слышать протяжные песни на чужом языке, исполняемые гортанными голосами. Это было сущее разбойничье гнездо, и тем более было удивительно, что подобное самоуправство в итоге сошло Ашинову с рук. И эта первая одержанная победа, насквозь пропитанная духом авантюры, убедила молодого человека, что наглость и бесцеремонность могут при правильном подходе привести к успеху…»
Остелецкий отложил листок и взглянул в окно. Апрель давно перевалил за середину, но поля были покрыты снегом, ноздреватым, посеревшим, пропитанным талой водой. По обочинам торчали деревья с чёрными, изломанными, словно костлявые руки мертвецов, ветвями; в стороне то и дело мелькали то домик обходчика, то покосившийся амбар, то кучка изб, крытых почерневшей соломой – придорожная деревенька. Больше смотреть было решительно не на что, и он вернулся к бумагам.
«…Царицынские подвиги Ашинова стали началом его скандальной известности. Через два года он объявился в Петербурге, где принялся ходить по просветительским и благотворительным обществам, а так же по редакциям газет. От того, что он там рассказывал, вытягивались физиономии даже у столичных репортёров, съевших собаку на высосанных из пальца сенсациях. Но – наглость берёт не только города, но и кабинеты главных редакторов; к тому же Ашинов в очередной раз пустил в ход своё незаконченное гимназическое образование, и «сказочнику», умеющему гладко выстроить свою речь и заинтересовать слушателей, поверили. Не все, возможно – но ведь лиха беда начало?
В самом деле, мудрено было принять мюнгхаузеновские байки о казачьей вольнице, триста лет назад гулявшей по южному приграничью, а когда Россия железной рукой навела там порядок – перебравшейся в сопредельные азиатские государства. Если верить Ашинову, то в диких горах Анатолии, Курдистана, Турецкой Армении, в камышовых плавнях Прикаспия и по сей день обитает великое множество «вольных казаков». Они унаследовали образ жизни своих лихих предков: не сеют хлеб, не разводят скот, живут с охоты, рыбной ловли, а по большей части – зарабатывают на существование, нанимаясь в охрану купеческих караванов. И вот этим самым «вольным казакам» надоело скитаться на чужбине и складывать буйны головы за чужие барыши, в безвестности, далеко от могил пращуров. Считая себя верноподданными русского царя, они решились просить прощения за былые грехи, свои и предков, и просят разрешения вернуться в пределы Отечества, и не куда-нибудь, а на Черноморское побережье Кавказа, где собираются основать новое, Черноморское казачье войско. Сам же Ашинов, человек образованный, но не чуждый духа «вольных людей» и пользующийся их всемерным доверием, взялся представлять интересы «вольных казаков» перед российскими властями – для чего и явился в Санкт-Петербург.
Следующие несколько страниц – на них шла речь об усилиях Ашинова, направленных на реализацию этой затеи, о поисках высокопоставленных покровителей, о первых опытах в привлечении средств через благотворительные и прочие общества, о планах создания в окрестностях Сухума «станицы Николаевской», на каковые планы тамошнее начальство выделило двести четвертей муки и тысячу семьсот рублей, каковые ценности были немедленно разворованы, – Остелецкий пролистал без особого интереса. Итог был ему известен: авантюра с Черноморским войском оказалась сплошным надувательством, но обрушившись с громким треском и пылью она, как ни странно, не похоронила под своими обломками своего вдохновителя…»
Состав замедлил ход и остановился, лязгнув вагонными буферами. Со стороны площадки кондуктора послышалось бряканье колокола: «Станция Бологое, стоянка час!» Вениамин сложил бумаги в саквояж, надел шинель и вместе с другими пассажирами направился к выходу из вагона. Ресторан на этой станции, служащей своеобразным водоразделом Николаевской железной дороги, соединяющей старую и новую столицы, не может не быть приличным, да и уму дать некоторый отдых не помешает, вернуть восприятию былую свежесть и остроту и, несколько долгим изучением документов. Когда поезд тронется – он вернётся к этому занятию.
* * *
Российская Империя
Николаевская железная дорога.
Станция Бологое, далее везде.
Три коротких гудка, звон станционного колокола, которым ответило звяканье колокольчика кондуктора – «поезд отправляется!» Залязгали сцепки, застучали реборды на стыках, унылые станционные строения поплыли в окошке назад, уступая место столь же унылому пейзажу, состоящему из серого снега, чёрных голых ветвей, да покосившихся домишек. Вениамин открыл извлечённый из саквояжа бювар, попутно пожалев о слишком уж быстро закончившемся отдыхе. Можно, конечно, попредаваться блаженному ничегонеделанью ещё с полчасика – но в апреле темнеет довольно рано, а при тусклых огоньках вагонных свечей, которые с наступлением сумерек зажигает кондуктор, не очень-то почитаешь. …Это была газетная статья из французского, судя по надписи под рисунком, издания. С литографического портрета на Вениамина смотрел человек в черкеске, с копной буйных волос и широким лицом, обрамлённым густой бородой. Здесь же были приложены несколько вырезок с описаниями внешности Ашинова, данными разными людьми, по-разному к нему относившимися. Вот, к примеру, газетная статья, приводящая слова французского финансиста де Константена, большого поклонника «вольного атамана. «Выражение его лица было кротким вопреки светлой бороде, которая, соединяясь с волосами того же цвета, делала нимб у его лица и походила на львиную гриву. Его глаза были голубыми, а руки деликатными и женственными».
Остелецкий покачал головой: это почти поэтическое описание контрастировало с другим, сделанным ашиновским недругом, литератором Лесковым: «Коренастый, вихрастый, рыжий, с бегающими глазами». А вот как отзывается о нём известный петербургский публицист Валериан Панаев: «Ашинов, вообще, был редкий тип, необычайной энергии и смелости. Он обладал благородными инстинктами, широким и тонким политическим умом; при грубоватой, по-видимому, манере, у него крылось деликатное сердце. Имея немало врагов и завистников, можно было любоваться остротой и быстротой находчивости ответов, когда он встречался с ними в обществе. Коротко говоря, это была цельная, могучая натура, возмущавшаяся до глубины души всем неблагородным и подленьким, и сверх всего, несмотря на отсутствие образования, имел стремление и вкус ко всему изящному».
