bannerbannerbanner
Соотечественники

Борис Батыршин
Соотечественники

Полная версия

– Началось! – заорал оператор. – Вот, смотрите!

Видимо, ракеты прошли рядом с беспилотником – изображение дернулось из стороны в сторону, а они все летели и летели мимо хрупкого аппаратика, обдавая его клубами выхлопных газов. Андрей ждал, что земля под ногами дрогнет, и над горизонтом встанет до неба стена огня и вывороченной земли. Но нет, экран заполонили облачка мелких разрывов, как ковром, накрывая конницу.

– Кассетные бэче. – пояснил старлей. – По сорок пять на ракету. Штатно пополам должно быть, кумулятивные и осколочные, но для нас, по спецзаказу, сделали чисто противопехотные.

Андрей понимающе кивнул: в 1854-м неоткуда взяться бронированным целям.

– А сейчас что, дадут еще залп?

– Зачем? – удивился офицер. – Там и так живых не осталось! Если кто уцелел – разбегутся, пока будут перезаряжаться. Нет, думаю, довольно. Сейчас, пыль осядет, и броня пойдет вперед, зачищать.

Андрей поежился, представив себе, как колеса БТР-ов давят конские и человеческие трупы.

– Старлей, а тебе не жутко? С твоей помощью сейчас отправили на тот свет несколько сотен живых душ. А раненых сколько, перекалеченных… Не турки какие-нибудь, не англичане с французами – русские!

Старший лейтенант озадачено посмотрел на Андрея.

– Что вы такое говорите, товарищ майор? Какие русские? Русские – это те, что с Фрунзе, красные то есть. А эти – бандиты, укропы, мать их, бандеровцы!

– Не бандеровцы, а махновцы. По-твоему, красных «Градами» долбать нельзя, а этих – сколько угодно? А Махно, между прочим, украинским националистом никогда не был, это ты его с Петлюрой путаешь. У того верно, сплошь западенцы, галицийцы, сечевые стрельцы, которых австро-венгры вооружали против России. А что до бандитов – не слыхал, как махновцы в 19-м навели шороху в деникинских тылах? Белые тогда на Москву шли, корпус Мамонтова чуть ли не под Тулой объявился…

Андрей видел, что собеседник стервенеет с каждым его словом. Он понимал, что выглядит смешно и уже жалел, что затеял этот разговор. Это вам не Серега Велесов, истинный гуманитарий с тонкой душевной организацией.

– А не пошел бы ты, майор, к бениной маме! – вызверился наконец старлей. От прежней его доброжелательности не осталось и следа. – Совсем охренели в своем ФСБ! Лекции он мне читает – петлюровцы, не петлюровцы… расскажи мне еще, что этих, мать их за ногу, селюков напрасно обидели! Да я на таких свидомых хлопцев насмотрелся в четырнадцатом, под Иловайском!

Ну конечно, с запоздалым раскаянием подумал Андрей, в экспедицию набирали людей с боевым опытом. Донбасс, Сирия, кто постарше – вторая чеченская. У старлея приказ, а он лезет к нему с идиотской рефлексией, которая подошла бы либералу с известной московской радиостанции…

Морпех, похоже, увидел в словах Андрея совсем другой смысл:

– Слушай, Митин, а может ты проверить меня решил? Ну, так запомни и в донесении напиши, чекист хренов: старший лейтенант Астахов ваши голимые проверки на конце вертел, вместе с проверяющими! А будешь парить мне мозг – не посмотрю, что старше по званию. Начищу рыло, а там хоть трибунал!

IV

Дорога на Севастополь

– Что это вы, граф, примолкли? – спросил юнкер Шестобросов, устраиваясь поудобнее на дощатом дне кузова. – А раньше все с хиханьками да хаханьками, на всякое слово у вас два, с заходцами. Язык проглотили?

Адашев забился в угол кузова и сидел там в обнимку со своим карабином. После второго ракетного залпа у него случилась истерика – пришлось успокаивать, отпаивать водой из колодца, под руки, сажать в грузовик. Роту принял Теленников из третьего взвода – сейчас он катил в кабине «Пирс-Эрроу» в голове колонны.

– Оставь его в покое, – посоветовал Михеев. – Не видишь, человек в шоке?

Поредевшая колонна константиновцев тянулась по пыльной дороге за машинами морпехов.

– Те самые, «Торнадо». – Штакельберг кивнул на трубчатые короба. – Как они по махновцам вдарили – страшное дело!

– Скажите, Никол, где вы раздобыли такое козырное подкрепление? – поинтересовался Рыбайло. Оставшись без «Остина», он перебрался в "Фиат" второго взвода. – Весной бы, под Армянск таких «органов» хоть десяток – краснюки бы до Харькова драпали, а то и до Москвы.

– А мне их бронемашины больше нравятся. – отозвался Михеев. – Вот бы порулить таким! Непременно упрошу майора, чтобы позволил…

– Букреева, что ль? – осведомился Шестобросов. – Не, этот не даст.

Отчетливый служака!

– Не его, другого, Митина. Я с ним, пока сюда ехали, познакомился. Вы не поверите, господа, что у них еще есть! Особенно эти, как их… дрыны. Маленький такой, вроде аэроплана, и летает. А на земле – коробка со стеклом, и в нем все видно, как в синематографе! Они, прежде чем стрелять своими ракетами, послали эту дрыну, сверху все разглядели и ка-ак врежут! Майор Митин говорил – штаб махновцев с землей перемешали!

– Нет, я больше так не могу! – Шестобросов развязал вещмешок, извлек из него стеклянную, в суконном чехле, флягу. Зубами выдернул пробку и, привстав, протянул Адашеву. – Глотните, граф, сразу полегчает…

Штакельберг принял фляжку и чуть ли не насильно всучил Адашеву. Тот некоторое время сидел, безучастно сжимая флягу по-детски, обеими ладонями, потом сделал большой глоток – и зашелся в кашле.

Штакельберг похлопал юнкера по спине, тот помотал головой и просипел что-то матерное.

– Вот так! – довольно сказал Шестобросов. – Теперь еще глоточек – и совсем отпустит.

Штакельберг осторожно понюхал фляжку.

– Вы звери, господа! – выдавил, наконец, Адашев. – Лицо у него раскраснелось, глаза блестели вполне осмысленно. – Я-то думал – коньяк, или на крайний случай, самогонка, а тут…

– Обижаете, граф! Чистейший ректификат, девяносто шесть оборотов!

Сверху затарахтело, над дорогой прошли два этажерчатых аэроплана.

– Это, что ли, ваши дрыны? – лениво осведомился Шестобросов. – А с виду – самые вульгарные «Ньюпоры», у меня брат на таком летал на австрийском фронте.

– Да нет, я же говорю, тот маленький совсем, а эти…

На обочине, шагах в двадцати от «Фиата», вырос дымный султан, по ушам стегнуло рассыпчатым грохотом.

– Возду-у-ух!

Глава девятая

I

База авиаотряда ЮжФронта

«Фарман» зарулил на стоянку. Мотор чихнул несколько раз и замолк.

– Все, съемщики, вылазьте. И не забудьте богу свечку поставить – считай, заново родились!

– Темный ты человек, хоть и авиатор! – буркнул Карякин, перебрасывая ногу через край кабины. – Сколько годков по небу летаешь – вот скажи, видел там хоть завалящего ангела?

– Дурак ты, прости господи! – отмахнулся пилот. – Сам едва в ангела не обратился, а зубоскалит! Что ты за человек такой неосновательный?

– Это ты к товарищу моему обращайся, он тебе про ангелов все основательно обскажет! Некрасов, ты ж из жеребячьего сословия?

– Дядька меня воспитывал, священник. – отозвался из кабины второй, тощий, высокий, с узким интеллигентным лицом. – И вообще, хватит болтать, держи камеру…

– Поп воспитывал? – удивился Карякин, принимая замотанный чистой тряпицей ящик. Из-под тряпицы высовывалась гнутая латунная ручка. – Зачем же ты, едрена шишка, в Красной Армии очутился? Мобилизован, что ли?

– Доброволец.

– Бывают такие чудеса – попович за красных, а мужик за Врангеля!

– Хватит пустозвонить, товарищ! – не выдержал пилот. – Ступай лучше в штаб со своей съемкой. Нам перед вылетом что сказали? Товарищ Фрунзе лично распорядился разведку к нему без промедления!

– И верно, заболтались мы! – засуетился Карякин. – Вот и я говорю, Некрасов – раз с верной линии сойдешь, замешкаешься скажем, революционное рвение не проявишь – и все, ты есть враг и место твое у стенки!

Некрасов не слушал напарника. Он спрыгнул на землю, потянулся, провел ладонью по борту кабины, похожей на кургузую лодку. В фанере ершились острыми щепками пулевые пробоины.

– Вон, и крылья издырявленные! – подсказал пилот. – Как мы в живых остались, ума не приложу! Павлов, командир наш, видали, как горел? Лучший военлет Республики, два ордена Красного Знамени! И Дедюлин и Скаурбит… Я всю германскую пролетал, а такого огня с земли не видел! Вы хоть снять дурой своей что-нибудь успели?

– Должны были успеть. – отозвался Некрасов. – А вообще, смотреть надо. Когда в прошлый раз на Турецкий вал летали, я тоже снимал, а как пленку проявил – одно мельтешение. Но сегодня должно получиться!

– Обязательно должно! – встрял напарник. – Иначе это что ж получается, Некрасов – снова сплошное вредительство и перевод матерьялу? Или опять будешь карандашиком карябать, по памяти?

– Могу и накарябать. Такое захочешь – не забудешь! Каракатицы, не броневики: колес несчитано, на гробы похожи…

– А беляки на их сверху расселись, как бабы на возу! – засмеялся Карякин. – Как мы верхом прошлись – то-то они посыпались!

– Они-то может и посыпались, да только нам потом всыпать не забыли. – хмуро отозвался пилот. – Пять машин улетели, две вернулись, все в дырьях. Да еще утром двое сковырнулись, на Альме этой распроклятущей!

– Нет в тебе, товарищ авиатор, оптимизма! – ответил Карякин, взваливая камеру на плечо. – Революция – дело такое, что надо на все смотреть в рассуждении будущей победы. Потому как, ежели затоскуешь – то сразу веру потеряешь, а стало быть…

– … а стало быть ты враг и место твое у стенки. – подхватил оператор. – Такая, Карякин, логика революции выходит?

– Ты мне, Некрасов, слова «революция» не погань! По-доброму предупреждаю – у меня глаз у меня на врагов трудового народа очень зоркий. Ты пойми, к чему я тебе это говорю!

– Понял. – невесело усмехнулся Некрасов. – У косого Егорки глаз шибко зоркий, одна беда – глядит не туда. Ладно, хватит балаболить, пошли в штаб.

II

Бахчисарай

Штаб 51-й стр. дивизии

 

– Значит, все тебе показали? – с подозрением спросил Евдокимов. – Взяли под белы руки, подвели – смотри, товарищ, запоминай, потом расскажешь в красном штабе?

– А что я, брехаю, по-вашему? – задиристо ответил Митяй. – Так и сказали – смотри хорошенько, а будут расспрашивать – все опиши, как есть!

– Странно, – негромко заметил командующий. – С чего бы врангелевцам откровенничать?

Евдокимов шарахнул кулаком по столу.

– Продался он, товарищ Фрунзе! – Я таких насквозь вижу. Глядите, как зрачки-то бегают… в глаза смотреть, кому говорят! Отвечай, с чем тебя подослали!

К удивлению чекиста, «подосланный» не испугался. Наоборот – широко улыбнулся во всю свою простецкую физиономию:

– А не пошел бы ты к такой-то матери, товарищ! И на голос меня не бери, слышали таких, голосистых! Я как есть докладываю, а он орет! Я те шо, карманник, ты меня за руку поймал?

Лицо чекиста медленно наливалось кровью.

– Да я тебя… самолично… как контру!

– Погоди, Ефим Георгич… – Фрунзе смотрел на Митяя с возрастающим удивлением. – Не надо пугать товарища. А ты…

– Митяй, – подсказал тот.

– А ты, Митя, давай-ка еще раз, и постарайся ничего не упустить.

Митяй, и правда, не испугался. Попавшись патрулям у вокзала, он, поначалу брыкался, выдирался, даже кусался. Когда «пятнистый» стянул ему руки тонким белым ремешком, Митяй попытался разорвать странные оковы, и взвыл от боли – фитюлька, вместо того, чтобы порваться, глубоко впилась в запястья. Пятнистый с ухмылкой наблюдал за страданиями пленного, потом полил на пострадавшие руки бесцветной, лишенной запаха жидкости из маленького пузырька. Жидкость сразу вспенилась, окрасившись в розовое, но кровь идти перестала. Митяя бесцеремонно запихнули в большой зеленый автомобиль и отвезли в порт.

Он ожидал допроса, пыток, а вместо этого о нем забыли до середины следующего дня – только утром принесли прозрачную бутыль воды и тарелку гречневой каши с мясом. Увидав бутыль, Митяй обрадовался – можно ее разбить и воспользоваться горлышком-«розочкой», как оружием. Но бутыль оказалась из какого-то гибкого и чрезвычайно прочного материала, вроде целлулоида: разбить ее не удалось.

После обеда Митяя привели в кабинет. Двое пятнистых усадили его на стул, стиснули, а третий кольнул в предплечье какой-то штучкой. Митяй решил, что вот оно, начинается, но этим дело и ограничилось. Амбалы отпустили, и в комнате появился четвертый.

Этот смахивал на учителя гимназии – добрый, разговорчивый, веселый. Вопросы задавал простые, хвалил Митяя, похлопывал по плечу. Тот отвечал – почему не порадовать хорошего человека? А когда нахмурился, Митяй расстроился так, что пустил слезу. Ему что, трудно сказать, от кого получил донесение? Да нисколько! От товарища Евгения, конечно. Что непонятного? Бестолковый собеседник спрашивал про фамилию, внешность, но Митяй искренне недоумевал: кто же не знает товарища Евгения?

Потом его отвели на площадку, уставленную военными машинами и стали говорить. «Учитель» настаивал, чтобы Митяй слушал внимательно. Задавал вопросы – проверял, как запомнил. А еще через час Митяя отвезли куда-то за город и передали конному разъезду. Перед расставанием «пятнистые» повторили трюк с колючей штучкой, и на этот раз он уже не вырвался.

Новые допросчики оказались не такими добрыми. Говорили грубо, раза два дали по зубам. Один – здоровенный, в блестящей кожанке со злым, дерганым лицом, накричал на Митяя. Ну, он и не сдержался, ответил. Тогда второй, невысокий, с густыми унтер-офицерскими усами и высоченным лбом, заговорил вежливо. Ему парень отвечал охотно…

– Что-то с ним не так, Ефим Георгич. – задумчиво сказал Фрунзе, когда задержанного увели. – Ведет себя странно: то отвечает, как на исповеди, то петушится. И не боится, заметил?

Евдокимов кивнул. Он был озадачен – какой-то сопляк, явная контра и предатель, говорит с ним, заместителем начальника Особого отдела так, будто за бычки на привозе торгуется! Тут любой в штаны навалит от страха, а этот ведет себя так, будто все происходящее не взаправду: выслушают, пожурят и отпустят.

– И тем не менее, – продолжал Фрунзе. – то, что рассказал этот Митяй, более- менее соответствует тому, что мы уже знаем. Соображения, товарищ Евдокимов?

– Я сначала подумал – пьян, вот и хорохорится. Но язык не заплетается, смотрит прямо. Да и запаха нет.

– Марафет? Чаек балтийский[4]?

– Ни в коем разе! – уверенно заявил Евдокимов. На этот счет у него имелся опыт.

– Хорошо, оставим пока. Как с воздушной разведкой?

– Аэроплан с кинокамерой вернулся, товарищ комюж. Пленку проявили. Несколько броневиков незнакомой марки, с восемью колесами. О таких, если помните, доносили буденовцы. За броневиками – огромные грузовики, тоже неизвестной марки, на шести колесах. Вот, штабной фотограф напечатал с кинопленки…

Некоторое время Фрунзе внимательно рассматривал еще влажные отпечатки.

– Выглядит устрашающе. Смотри-ка Ефим Георгич, солдаты сидят сверху! Помнишь, как в Москве и Питере, в семнадцатом, верхом на броневиках ездили?

– Еще бы не помнить, товарищ Фрунзе! И, обратите внимание, вот кадры, сделанные на втором заходе: здесь они уже пососкакивали на землю и палят по аэропланам. И метко, надо сказать, палят – три сумели подбить!

– Значит, хорошо обучены. Они и понятно – офицеры, юнкера… Ладно, что мы имеем по городу?

Чекист развернул карту.

– Заслоны белых здесь, здесь и здесь. – он указывал остро отточенным карандашом. – Обойти – плевое дело, мои люди и обходили. В городе тишь да гладь, изредка броневики по улицам ездят, такие же, как на фотографиях. В порту суета, грузят корабли, что-то чинят. За Бельбеком и по всему Инкерману заставы, но не из пятнистых, обычные врангелевцы. Есть дозоры юнкеров. Вроде, все.

– От Каретника нет вестей?

– Ничего, товарищ Фрунзе. После гибели Павлова авиаторы боятся лететь. Два раза посылали аппараты в Джанкой, с донесениями. «Фарман» красвоенлета Гуляева только поднялся в воздух – и сразу два беляка! И откуда только взялись… Прижали к земле, изрешетили крыло, он и хлопнулся. Аппарат вдребезги, спасибо, сам живой… Другого, летчика Киша на «Эльфауге», того, что без ноги летает, догнали верстах в десяти к северу, над степью. Будто знали гады, что он взлетел!

– Тоже сбили?

– Никак нет. Стреляли впритирку, вроде бы, ракетами. Нарочно указывали – садись мол, мил человек, а то долетаешься! Он и сел, а куда деться? Не успел отойти от аппарата – ему на протезе ковылять трудно! – беляки обстреляли аэроплан с воздуха и сожгли. Тоже ракетами.

– Ракетами… – Фрунзе нахмурился. – Вот и комэск говорил, что предупредительный обстрел тоже был ракетами…

Евдокимов развел руками.

– Ну, хорошо. То есть, плохо, конечно. Связи по-прежнему нет?

– Так точно, нет! С утра замначсвязи убыл в Джанкой на автомобиле. Не успел на пять верст отъехать, прилетела какая-то хренотень: аэроплан – не аэроплан, крылья как у мельницы, но сверху и крутятся. На борту царский морской флаг, как на этих… гидропланах. Замначсвязи пальнул по хренотени из маузера, а оттуда в ответ вжарили из пулемета. И как ловко: никого не задели, а радиатор в решето! Пришлось назад, в Бахчисарай, на своих двоих шкандыбарить.

Может, верхоконных послать? – предложил Фрунзе. – Разными дорогами? Хоть один, а доберется…

– Уже послали, ждем.

В дверь постучали. На пороге возник красноармеец-телефонист.

– Товарищ комюж! – вид у бойца был слегка обалделый. – Из Севастополя телефонируют. Какой-то капитан Куроедов. Требует к проводу непременно вас, лично!

– И все же я не понял, кто вы такой?

Комюж не скрывал раздражения – трудно вести беседу, когда не ничего знаешь о собеседнике.

– Морской офицер? Служите во флоте Врангеля? Прибыли в Севастополь с Дальнего Востока? Или представляете Русский Экспедиционный корпус?

Вчера, на совещании штаба Южфронта были и такие предположения.

– Михаил Васильевич, давайте уважать секреты друг друга. Я ведь не спрашиваю, почему вы умолчали о переговорах с Дюменилем, когда докладывали Ленину и Троцкому?

Фрунзе поперхнулся.

– Но откуда… впрочем, ясно. В штабе ваш шпион?

– Все куда сложнее, Михаил Васильевич. И не рекомендую делать преждевременных выводов, все равно ошибетесь. Пока важно вот что: не надо пытаться войти в Севастополь. Поверьте, ничем хорошим это не закончится. Потерпите несколько дней, мы сами уйдем. А в Москву доложите, что попытка взять город силами Второй конной провалилась из-за трусости и измены махновцев. Валите все на Каретника, он уже ничего и никому не скажет.

Комюж насторожился:

– Вы утверждаете, что бригада товарища Каретника разбита, а сам он погиб? Вы в этом уверены?

В трубке раздался едкий смешок.

– «Товарищ», говорите? Таких «товарищей» надо в детстве давить, пока не выросли… Да. Уверен. Доложите господину Бронштейну – он отдельно порадуется. Да, и не стоит обвинять радистов в саботаже: они бы и рады связаться с центром, да связалка не выросла.

– Так эти помехи – ваша работа?

– Наша. Как и провод на Джанкой. И не советую гонять связные самолеты. Пока я отдал приказ не сбивать их, а сажать, но если ваши пилоты будут и дальше лезть на рожон – могу и передумать.

– Хотите лишить нас связи? – немного помолчав, спросил Фрунзе.

– Именно. И, кстати, подумайте – а так ли вам полезна сейчас эта связь? Поверьте, некоторая изоляция пойдет вам только на пользу. А то, знаете, снова начнут «крайне удивляться непомерной уступчивостью», требовать «взятие флота, и не выпускать ни одного судна». И вообще, «расправляться беспощадно». Оно вам надо?

Фрунзе потерял дар речи: беляк дословно цитировал депешу предСовнаркома! Хотя, если у них шпион…

Невидимый собеседник будто прочитал мысли комюжа:

– Повторяю, Михаил Васильевич, у меня нет источника в вашем штабе. Да и не нужен он мне, мы и так все про вас знаем. Как, кстати, и про господ Бронштейна, Ульянова и иных-прочих. Так что хватит гадать, и давайте договариваться.

III

Из записок А. Митина

«…последним аккордом драмы стал налет красной авиации: пять бипланов попытались забросать мелкими бомбами и ручными гранатами отходящую в сторону Севастополя колонну техники. Не ожидавшие такой наглости морпехи проворонили первый заход, и это стоило им троих легкораненых, разодранной осколками покрышки и поцарапанной брони. Второй заход встретили изо всех стволов, от «тридцаток», до юнкерских мосинок – три машины из пяти буквально испарились в шквале огня.

Что ж, на войне, как на войне: когда в тебя бросаются бомбами – надо стрелять в ответ, узнав об этом, заметил: «им повезло, что у красных не нашлось флешетт. Сами подумайте: разрывов нет, поди, сообрази, в чем дело! Бойцы на броне, ничем не прикрыты…»

Короче, обошлось. Впредь осторожнее надо быть, вот что…

Стогов встречал константиновцев на том же плацу, откуда они недавно отправились умирать. Юнкера стояли ровным квадратом, в бинтах, с винтовками, в пропыленных, испятнанных кровью и копотью шинелях. На лицах – мальчишеский задор, словно и не было этих кровавых, выматывающих суток. Пошлют снова в бой – пойдут, с шутками, зубоскальством, с лихой песней. Они константиновцы, им иначе нельзя:

 
«Гимназиста бьет по челке —
То Симбирец наш на Волге»!
 

С грузовиков неслись стоны, полные страдания. Вперемешку с гражданскими, деловито суетились фигуры в камуфляже, с красными крестами на рукавах. Для раненых самое страшное позади: через полтора часа они будут на «Можайске», а там… Антибиотики, противошоковое; для самых тяжелых – немедленные операции. Долечивать их будут уже в XXI-м веке.

Были и другие – те, чьи тела сложили в кузов «Бенца», прикрыв наскоро изодранными шинелями. Двадцать три юнкера, двадцать три комплекта несбывшихся надежд, неотправленных писем, неполученных офицерских погон. Цена отсрочки, цена сотен спасенных жизней. Цена сегодняшней победы.

Юнкера слушали в гробовой тишине – слишком невероятные вещи говорил командир неизвестно откуда взявшегося крейсера. Но удивления не было: после того как к ним, расстрелявшим последние обоймы и приготовившимся к безнадежной штыковой, подкатили огромные бронемашины, а взбесившееся небо обрушило на махновцев огненный дождь – чем еще их можно поразить?

Когда прозвучало: «Кто хочет отправляться с «Алмазом», шаг вперед! – шагнули все. А что остается? В эмиграцию? Бегство – это не для семнадцатилетних. Остаться с красными? Благодарим покорно…

 

Что ж, служба продолжается. Корабли пробудут в Севастополе не меньше трех суток. Надо охранять порт, помогать патрулям, выполнять уйму разных поручений. Уже фыркали моторы разболтанных грузовичков, юнкера с прибаутками карабкались на дощатые борта. Первым за ворота выкатился «Пирс- Эррроу» с Михеевым за рулем. В кармане кожанки – сложенный вчетверо листок, исписанный бисерным почерком. Первой строкой значилось: «библиотека Морского собрания. Екатерининская площадь». И пометка химическим карандашом: «выгребать все после 1854-го

Следом за «Пирс-Эрроу» едва поспевал дребезжащий «Фиат». Сидящий за рулем юнкер Рыбайло матерился, понося итальянскую рухлядь, у которой того гляди, закипит вода в радиаторе. А Михееву сам черт не брат – знай, давит на газ, а в кузове во всю глотку распевают четверо его приятелей, да смотрит вдоль улицы толстый кожух «Льюиса»:

 
«…Жура-жура-журавель,
Журавушка молодой!»
 
4Напиток революционных матросов: раствор кокаина в спирте.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26 
Рейтинг@Mail.ru