Борис Батыршин
Мартовские колокола
Глава 3
Пф-ф-хлоп! Бах!
На мешке с землей, почти в центре нарисованной углем мишени возникло ярко-синее пятно, окруженное мелкими брызгами.
Пф-ф-хлоп! Бах!
Второй шарик с краской задел угол мешка и разбрызгался красным веером – так в иных боевиках принято изображать последствие попадания пули в голову.
Пф-ф-хлоп! Бах!
И третья красная блямба украсила мешок – почти поверх второй.
– Что ж, весьма недурно, штабс-капитан, – заметил барон. – А скажите на милость, удар, наверное, получается достаточно болезненный?
Нессельроде усмехнулся.
– Ну мы же не с детишками в пятнашки играть собрались, барон, – ответил он. – Солдату хорошая плюха пойдет только на пользу. Заодно и запомнит, что лишний раз голову под пулю подставлять не следует.
– Но ведь можно, наверное, как-то защитить стрелков? – поинтересовался Фёфелов. Он с интересом вертел в руках «краскометное ружье». – Ну, скажем, нечто вроде фехтовального колета. Да и маска, как мне кажется, не помещает – ваш красящий снаряд, попав в физиономию, может и глаз вышибить.
– Излишне, – отрезал штабс-капитан. – Этим мы только изнежим солдат. Вполне достаточно, как я указал в моем «Практическом руководстве по организации занятий с краскометами», дать команду нижним чинам стрелять только в нижнюю часть тела. И, разумеется, следует одевать солдат в особые балахоны из мешковины – дабы не замарать краской казенной формы. Мешковину же потом отмачивать, отстирывать и использовать по второму разу. Защитные очки я полагаю необходимыми только для надзирающих за занятиями офицеров.
– Все-то мы о казенном имуществе печемся, – отозвался барон. – Нет чтобы о людях… Да и какой болван, скажите на милость, во время боя будет думать о том, чтобы занизить прицел? Вы же сами говорили – диковина сия предназначена для обучения стрельбе при столкновении с противником на небольшой дистанции – например, во время боя в городе или захваченной крепости, так?
– Верно, – подтвердил Нессельроде. – Француз Гюстав Реклю как раз и разработал свое краскометное ружье по заказу капитана зуавов Дюруа. Тому предстояло обучать своих людей действовать против алжирских мятежников в небольших деревнях и городках, где на первый план выходит не столько слаженность при стрельбе подразделения, сколько умение отдельного бойца. В итоге ударный отряд четырнадцатого линейного полка, которым командовал Дюруа, блестяще показал себя в Алжирской кампании 1879-го года в Оране и потерял в боях в Оране и Сиди-Брахиме только двух солдат ранеными.
– Вот видите, капитан! – кивнул Фефелов. – Выходит, зуавов учили воевать отнюдь не в атаке цепями, как вы предлагаете, а в перестрелке на местности с массой искусственных укрытий – например, домов. А как вы будете действовать в таких условиях? Правильно – высунулся из-за укрытия, стрельнул – и обратно. Какая уж тут стрельба в нижнюю часть тела…
– Ну не знаю, не знаю, господа… – покачал головой Нессельроде. – Возможно, вы в чем-то и правы. Но – увы, в нашей армии сию диковину похоже, все равно оценить некому. Как ни старался Михаил Иванович внедрить обучение с краскометами, поддержки эта затея так и не нашла. Только вот я да Арсеньев с Толстым и увлеклись. Остальные, увы, мыслят до сих пор в категории «пуля-дура, штык-молодец» и не желают замечать прогресса военной техники. Неповоротливость наша российская…
При этих словах Корф иронично переглянулся со своим спутником – молодым человеком, тем самым, памятным офицерам батальона по недавней демонстрации приемов рукопашного боя.
– Скажите, капитан, – обратился барон к Нессельроде. – А генерал Драгомиров приглашал каких-то специалистов из Франции для обучения солдат владению этими…
– Маркерами, – добавил его спутник.
– Простите, как вы сказали, юноша? – переспросил Фефелов.
– Ну, маркер – ствол пейнт… краскометный. – ответил молодой человек. – Интересная конструкция, пневматика. Только вот заряжать хлопотно – дольше, чем винтовку.
– Да, – ответил штабс-капитан. – Это модель «два-семьдесят шесть», то есть двуствольная, семьдесят шестого года. Заряжается с казенной части вот так… – и Нессельроде, завладев ружьем, ловко переломил его и вложил в стволы два латексных шарика с краской. Потом клацнул стволами, запирая ружье, – и с натугой взвел рычаг газового механизма.
– Дальность стрельбы – всего тридцать пять – сорок шагов. Собственно, это и стало главной причиной отказа от этого метода у нас, в России – слишком малая дальность стрельбы.
– Ну и зря, – отозвался Ромка. – При зачистке больше и не надо. Скорострельность, правда, аховая, но все же два ствола – неплохо…
– При чем? – не понял подполковник. – Боюсь… э-э-э… Роман, кажется? – Боюсь, Роман, я не вполне понимаю ваши термины…
– Ну, зачистка, – пояснил Ромка. – Это когда штурмовая группа входит в аул и чистит его от снайперов и гранатометчиков.
– В аул? Это вы о войне на Кавказе говорите, я правильно понимаю? А что такое…
– Мой молодой друг пользуется несколько непривычными нам терминами, – поспешил вмещаться барон. – Видите ли, он обучался военному делу на… в общем, довольно далеко отсюда. Если вкратце, то Роман говорит о действиях небольших ударных отрядов, действующих на манер казачьих пластунов или башибузуков, в отрыве от крупных подразделений – как раз в таких условиях, как зуавы, о которых вы, капитан, только что рассказывали.
– Ну да, – согласился Ромка. – Я к тому, что господин полковник все правильно сказал: в застройке стреляешь из-за углов, из оконных проемов. Только так: ствол высунул на секунду, шмальнул – и все. Так что, если куда шар и прилетит, то в чан… в голову то есть, – поправился он. – Значит, очки точно нужны. И маска тоже.
– Так вас, значит, тоже обучали пользоваться краскометными ружьями? – спросил Ромку Нессельроде. – Любопытно, крайне любопытно! А не могли бы вы рассказать…
– Вот что, господа, – барон решительно пресек опасный разговор. – Давайте поступим так. Капитан, сколько ружей для краски вы привезли в Москву?
– Ротмистр Арсеньев и капитан лейб-гвардии Финляндского Толстой доставили в Россию четыре набора снаряжения. В 1882-м году мы вместе с этими господами и французом, капитаном Анри Элиаром, которого откомандировал к нам сам Дюруа, продемонстрировали новинку в Красносельских лагерях, на показательных занятиях. В дальнейшем выписали за свой счет из Франции еще полсотни ружей с материалом для красящих шариков, но доставили в Россию только тридцать штук. Из них семнадцать я и привез с собой в Москву.
– Материал, говорите? А из чего их делают? – поинтересовался барон.
– Сам шарик – из латекса, это такая тонкая пленка из каучука. А синяя краска – медный купорос.
– Вот, значит, как… – протянул Корф. – Впрочем, купорос, так купорос, какая разница… полковник, вы сможете устроить так, чтобы для этих ружей было изготовлено достаточное количество зарядов?
– Если капитан продемонстрирует, как это делается, – конечно, – ответил Фефелов. – Толковые люди в батальоне найдутся.
– Да, и дайте команду соорудить для всех защитные маски и балахоны, – добавил Корф. – Давайте все же не пренебрегать мерами предосторожности. Купорос – штука для глаз вряд ли полезная…
– Так, значит, хотите устроить маневры, барон? – спросил Нессельроде.
– А разве вы не для этого приехали сюда? Вот и проведем – а заодно, предлагаю пари, господа.
– Пари? И какого же рода, позвольте поинтересоваться?..
– Чрезвычайно просто, господа, – ответил Корф. – Наш друг капитан обучает всех желающих офицеров батальона управляться с краскометами… всего их семнадцать, кажется? Недостающих кликнете среди унтеров и нижних чинов, думаю, с этим сложностей не будет. А как будете готовы – недели вам, думаю, достаточно? – устроим потеху. Вы все, под командованием капитана Нессельроде – против меня и троих-четверых моих друзей. С проигравшей стороны – ужин для победителей у Тестова. Нижним чинам и унтерам от меня лично по пять целковых при любом исходе пари. Идет?
Удивленный Нессельроде кивнул и обвел взглядом офицеров. Те реагировали по-разному: кто выжидающе молчал, кто пожимал плечами, а кто и согласно кивал. Фефелов, помнивший о сюрпризе, который в прошлый раз преподнесли барон и его гость, только улыбнулся в усы.
– Я, право, не знаю… – заговорил наконец штабс-капитан. Я здесь не хозяин… как решит господин полковник?
– Я, пожалуй, поддержу пари, – ответил Фефелов. Остальные офицеры, дождавшись решения командира, облегченно закивали.
– Одна только деталь, – продолжал подполковник. – У вас, капитан, семнадцать ружей? А барону и его друзьям ведь тоже понадобится оружие. Значит, нас будет только двенадцать человек.
– Нет, именно семнадцать, – ухмыльнулся Корф. Мы, с вашего позволения, сами позаботимся о снаряжении.
* * *
– Слушай, Вань, а как дела у Сергея Алексеевича?
Мы сидели в Николкиной комнате. За окном накрапывал мелкий октябрьский дождик; у Овчинниковых начали топить печку, так что тепло было чрезвычайно. Пасмурная хмарь за окном постепенно густела, дело шло к вечеру.
Я пожал плечами.
– Да ничего вроде. Дядя Макар особо не распространялся. Говорит – ранение было очень тяжелое, лейтнант только-только выкарабкиваться начал. Ольга все время возле него сидит, да и сам доктор, видишь, не слишком-то часто тут появляется…
– Да… – вздохнул Николка. – После фестиваля я его, почитай, и не видел. Зато твой папа все время здесь.
– Еще бы! – подтвердил я. – Они с Вильгельмом Евграфовичем целыми днями то в Московской духовной академии пропадают, то дома сидят за компом. Хорошо все же, что отец сумел разыскать ту криптографическую программу, серьезное подспорье…
– Они скоро собираются прочесть те металлические пластинки? – уточнил Николка.
– Ну… – Честно говоря, я и сам толком не знал, как. – До пластинок, знаешь ли, еще далеко. Они сейчас с маалюльским текстом работают. Папа говорит – коптский текст уже перевели, но там много непонятного – например, несколько зашифрованных кусков. Вильгельм Евграфович обещает где-то через месяц закончить с основной частью текста, но пока… Этот египтянин постарался, как мог: часть текста вообще написана зеркальным письмом, причем самая, похоже, важная.
– Значит, будем ждать, – вздохнул гимназист. – Жаль, конечно; все так надеялись, что там окажется что-то интересное…
– Так оно и оказалось! – подтвердил я. – Вот отец с господином Евсеиным уже точно сказали, что уже знают, как закрыть портал. Правда, делать этого все равно нельзя… пока, во всяком случае.
– А почему «пока»? – спросил Николка. – Олег Иваныч вроде в прошлый раз рассказывал, что этот способ позволяет совсем закрывать порталы, – значит, им пользоваться вообще никогда нельзя будет?
– Да вроде бы портал можно не закрыть, а как бы это… свернуть. Ну, привести в такой вид, чтобы его можно было перенести на другое место. Как раз сейчас они над этим куском и бьются. Господин Евсеин говорил, что в тексте манускрипта не хватает большого фрагмента, и придется запрашивать Бурхардта, в Александрии. Вот они сейчас и возятся с пластинами – хотят подобрать сочетания значков, которые обозначают перенос портала. А как подберут – отправят Бурхардту, тот поищет нужные комбинации на своих пластинах – и юудет переводить их в первую очередь.
– Так он же вам копии всех пластин отдал? – спросил Николка. – Можно и здесь перевести…
– Можно-то можно, – со вздохом ответил я. – Только очень уж это сложная работа. А немец – он все же спец, каких мало, Евсеину до него далеко. Может, он скорее сделает?
– Хорошо бы, – кивнул Николка. – А то я, честно говоря, как на иголках сижу – все жду, что вопросы задавать начнут. И так уж ходим через наш двор туда-сюда…
– Это точно, – согласился я. – Папа с Корфом вообще собираются предложить Василию Петровичу снять все квартиры в доме – чтобы меньше свидетелей было.
– Не получится, – вздохнул Николка. – Дядя Василий о наших студентах очень уж печется. Ему много раз предлагали куда более выгодных жильцов, а он – ни в какую; не хочет студентов на улицу выставлять, и все тут!
– Да уж… российский интеллигент, – только и усмехнулся я. Нет, честное слово, я еще в первый свой визит к Овчинниковым – ну, тогда, когда мы только встретились с Николкой и прошли через портал, – так вот, я еще тогда подумал, как похож его дядя на отца мальчика Пети из катаевского «Белеет парус одинокий».
– Нет-нет, я вовсе даже и не осуждаю. Конечно, студентов выгонять нельзя. Только сам подумай – а нам-то что делать? Студенты – народ внимательный и думающий… Где гарантия, что кто-то из них уже к нам не присматривается? А тут еще Яша говорил, что эта сволочь Геннадий к студентам подходы ищет…
– Ну так они там, в университете – попытался возразить Николка. – А у нас все больше из Технического и Межевого.
– Да какая разница? Студенты есть студенты. Этот Лопаткин тоже, между прочим, из Бауманки… то есть, прости, из Технического училища. А где гарантия, что он с тем же Васютиным не приятельствует?
Васютин – это фамилия одного из постояльцев овчинниковского дома, студента четвертого курса Императорского технического училища. Студента Васютина в доме знают как малого деятельного; у него все время тусуются студенты из разных московских вузов. То есть здесь не говорят ни «вуз», ни «тусуются», но суть-то от этого не меняется, верно? Кроме того, болтают, будто Васютин связан с «политическими». Дворник Василия Петровича Фомич косится на беднягу с нескрываемым подозрением и не раз бурчал, что «пора-де барину этого шалопута выставить вон». Однако Василий Петрович, крайне трепетно относящийся к московской студенческой вольнице, и слышать ни о чем не хочет.
– Может, ты и прав, – пожал плечами Николка. – Очень даже свободно… слушай, а может, попросим Яшу это уточнить? Он же теперь сыщик …
– Вряд ли, – покачал я головой. – Вчера он был у нас, беседовал с папой и бароном. Я немного слышал – Яша вроде бы занят по уши. Геннадий, понимаешь ли, познакомился с каким-то крайне подозрительным польским студентом – так что наш друг теперь денно и нощно их пасет. Говорит – там что-то очень важное и связано с террористами. Так что вряд ли у него найдется время.
– Ну тогда давай сами? – Николке явно понравилась эта идея. – Попробуем проследить за Васютиным. А вдруг он и правда связан с Лопаткиным? Представляешь, как это тогда важно?
– А что, давай, – согласился я. – Только времени нет совершенно. У тебя гимназия, у меня тоже учеба началась… когда? Слушай, может, так? Я для начала раздобуду пару жучков – попробуем всадить их в комнату к Васютину. Попишем его пару дней, а там и определимся. Идет?
– Мальчики! Обедать! – голос Ольги Георгиевны помешал Николке ответить товарищу. – Выходите, все уже за столом!
– Ладно, потом поговорим, – торопливо сказал Николка, и мы направились в столовую, где за большим круглым столом собиралась к ужину вся семья.
До чего же мне нравится ужинать в гостях у Овчинниковых! Наверное, один из самых важных обычаев нормальной семьи – это совместные трапезы. В наше время мало в каком доме это сохранилось: рабочий график, вечерние развлечения вне дома, то-се… сейчас, если вдуматься, даже и телевизор вместе не смотрят. А зачем – если он в каждой комнате стоит, не считая компьютера? Отец рассказывал, как в его детстве еще были совместные вечерние посиделки перед голубым (тогда так говорили) экраном; да и по выходным порой случались совместные ужины-обеды. Вот и у Овчинниковых Василий Петрович трапезничает с домашними только по вечерам; днем тетя Оля старательно собирает всех к обеденному столу, допуская ужин по отдельности лишь в особых случаях…
За столом разговорились; это тоже был своего рода ритуал. Для начала Василий Петрович принялся расспрашивать Никола о школьных делах. Про Маринку он и так все знал; дочка училась в той же гимназии, где работал он сам и все время была под присмотром. Девочка привычно не упускала случая подколоть кузена по какому-нибудь пустяковому поводу. Впрочем, видно было, что, несмотря на все эти подколки, в семье Овчинниковых царит мир.
Сегодня, однако, предметом беседы была вовсе не Николкина учеба. Московские гимназические круги взбудоражены возмутительным происшествием. Пару дней назад некто Суходолов Викентий Аристофанович (гнуснопрославленный Вика-глист, с которым мы уже имели удовольствие познакомиться, ага), латинист гимназии, где преподает Василий Петрович, остановил на Тверском бульваре гимназиста – а у того у не оказалось гимназического билета. Почему остановил? Да проще простого: на фуражке гимназиста отсутствовали инициалы учебного заведения. Я еще со времен первого знакомства с Николкой узнал, что обычай выламывать римские цифры из жестяного веночка-кокарды был своего рода неписаной традицией гимназистов – и полагал, что начальство давно с этим смирилось. Так оно, кстати, и было; и лишь самые рьяные и придурковатые ревнители казарменной дисциплины все еще пытались плыть против течения.
Таким был этот самый Вика-глист. И когда ученый муж спросил задержанного, из какой тот гимназии, парень просто послал его подальше. Ну, так, во всяком случае, можно трактовать в реалиях девятнадцатого века ответ «никакой». Латинист натурально взбеленился и попытался получить более внятный ответ, но нарушитель просто удалился, посвистывая. Опешивший от такой наглости препод принялся звать городового; тот явился и задержал гимназиста, который, впрочем, и не думал бежать.
Нахалом этим оказался некий Эффенбах, ученик седьмого класса одной из московских гимназий – и теперь его судьба, как, впрочем, и роль, сыгранная в этом прискорбном инциденте латинистом, горячо обсуждалась во всех гимназиях и реальных училищах столицы. Николка, конечно, был в курсе – и стоило ему упомянуть, что по этому поводу говорят в классе, как Василий Петрович завелся не на шутку. Он, судя по всему, тоже-недолюбливал латиниста, однако же никак не одобрял поведения Эффенбаха.
– Что делать с такими вот молодыми нахалами? – сетовал дядя. – Сечь поздно, а не сечь – распустится еще больше. Простить, не изгнав (совершенно заслуженно, кстати) из гимназии, – обнаглеет еще больше. Выгнать – станет, пожалуй, еще и революционером. Времена наступили тревожные, – рассуждал Василий Петрович, – и сейчас многие родители мальчиков даже и благородных семей всерьез опасаются, что их дети уйдут в бомбисты, анархисты, революционеры. Всем памятны еще нигилисты, о которых писали Тургенев и Чернышевский. Да и родители гимназистов сами не раз встречали подобных нигилистов на улицах Москвы – точно так же, как и убежденных народников в красных мужицких рубахах.
Правда, по словам Василия Петровича выходило, что у нигилистов дресс-код был несколько другой: темные очки, перекинутый через плечо плед, небрежность и неопрятность, рабочие рубахи с кожаными поясами. Мужчины носили длинные волосы; девицы-нигилистки, напротив, стриглись коротко. Эх, знал бы он, что из этого выйдет через какие-то 25 лет… впрочем, не о том сейчас речь.
Меня, признаться, это изрядно удивляло – неужели местные жандармы настолько беззубы, что будущие революционеры совершенно их не боятся выставлять напоказ свою принадлежность к противогосударственному движению? И это – всего через пять лет после цареубийства? Тогда, пожалуй, я понимаю Геннадия и его радикалов, которые вопреки здравому смыслу обосновались в таком рассаднике нигилизма, как «Ад»…
Пока я так расуждал, тема разговора сменилась. На этот раз нить беседы взяла в свои руки Ольга Георгиевна, и выволочку получал не абстрактный какой-то Эффенбах, а вполне конкретный племянник. Оказывается, тетя, открыв какой-то их его учебников, увидела на форзаце следующее предупреждение:
«Сия книга принадлежит Николаю Владимировичу Овчинникову. Кто возьмет ее без нас, тот получит в правый глаз, кто возьмет ее без спроса, тот останется без носа».
Грозное предупреждение не напугало тетю Олю, а наоборот, привело ее в крайнее раздражение; в результате мы с четверть часа выслушивали (вполне в духе застольных наставительных бесед, принятых, по ее словам, в Институте благородных девиц) нравоучение на тему трепетного отношения к книгам вообще и к учебникам русской словесности – в особенности. Николка, красный, как рак, весь извертелся на стуле; Василий Петрович лишь одобрительно кивал, не отрываясь, впрочем, от тарелки. Вредина-Маринка торжествовала; а когда тетя Оля разразилась особенно поучительным пассажем, Николкина кузина как-то по-особому стрельнула в меня глазами и, потянувшись за хлебом, как бы ненароком оставила рядом с плетеной корзинкой крошечный бумажный шарик. Я сразу сообразил и, взяв в свою очередь кусок хлеба, прихватил и «спаслание». Вот ведь тоже утраченная навсегда наивная деталь времени; кому в наше время СМС и соцсетей могут понадобиться подобные записочки? Романтика, что тут скажешь…
Я догадывался, от кого эта записка, и, видимо, на физиономии у меня это было написано: во всяком случае если судить по тому, как ехидно ухмыльнулась Маринка. Потом она, не удержавшись, показала мне кончик языка; глаза ее смеялись, а я все никак не мог сосредоточиться, и думал о бумажном шарике, зажатом в кулаке…
Размечтался, как же!
Нет, никаких признаний и объяснений в записке не оказалось, а было там вполне невинное приглашение на… за неимением подходящих аналогий назовем это «музыкально-литературным вечером». Оказалось – такие мероприятия проводят в гимназиях традиционно в течение всего учебного года. Порой они приурочены к какой-то дате, а порой – просто так, в рамках, так сказать, «общей программы». Я все время забываю, как бедна здешняя жизнь на общедоступные развлечения и как отсутствие того же телика (не говоря уж о компьютере) заставляет людей тянуться друг к другу и вместе изобретать способы занимать свободное время. Случилось мне как-то, зайдя к Николке, попасть под раздачу: его тетушка и кузина, находясь в особо приподнятом настроении, заставили нас ставить какие-то «живые картины». Я раньше не слышал об этом развлечении и, признаться, так и не просек до конца всей его прелести, – видимо, это стало заметно, а потому веселие и заглохло довольно быстро.
Вот и сейчас речь шла о похожем мероприятии – правда, куда более официальном. В записке Варенька Русакова осведомлялась о моем самочувствии и интересовалась, не захочу ли я принять приглашение (это я цитирую!) к участию в скромном поэтическом и музыкальном вечере, что намечен в стенах их учебного заведения. В конце имелась приписка, в коей предлагалось обратиться за подробностями к той же Марине. Вот убей меня бог – я так и не понял, зачем было обставлять этот процесс такой загадочностью; видимо, я чего-то не догонял в плане местных понятий о романтике. А может, и в плане приличий. Кто его знает, как тут принято приглашать на дискотеки?
Вредина-Маринка, понятное дело, была в курсе; стоило мне после ужина подойти к ней, она тут же выложила все, не дожидаясь расспросов. К моему удивлению, в курсе оказался и Николка; но, видимо, из солидарности с сестрой, а возможно, руководствуясь все теми же неведомыми мне понятиями о деликатности, заранее меня предупреждать не стал.
В общем, мне предлагалось прибыть на прием вместе с Мариной и Николкой (он, как сын преподавателя гимназии и брат одной из воспитанниц, тоже был приглашен). В программе литературная декламация, пение, и в качестве вишенки на троте – танцы. Я уж принялся думать горькую думу о том, как буду выкручиваться, – о местных танцах я имел представление разве что по «Лебединому озеру», как вдруг оказалось, что это еще не самое пакостное из предстоящих испытаний.
Эти вечера придумывают веселые ребята. И с фантазией у них, надо сказать, все в порядке. Раз уж мы удостоены такой великой чести, что приглашены, – заявила Маринка, – нам придется соответствующим образом подготовиться к предстоящему КВН-у. А именно: изобразить какую ни то сценку на двух-трех человек. Я впал в ступор, а Николка тут же пояснил: нужно найти либо кусочек какой-нибудь малоизвестной пьесы, либо некие стихи с особым смыслом – и представить почтеннейшей публике.
Пока я переваривал это сообщение, брат с сестрой с энтузиазмом кинулись к книжным полкам в кабинете Василия Петровича и тут же принялись ссориться, вытаскивая один за другим пыльные тома. А я сидел и тихо зверел. Ну не был я готов к подобной самодеятельности, хотя и в школе много и охотно играл в «английском театре», и не на последних ролях. А тут – почему-то робел; видимо, настолько прочно сидело во мне представление о высоком (в сравнении с нами, разумеется) духовном, культурном, театральном наконец уровне предков, что я и представить себе не мог, что буду с ними в этом тягаться…
После склоки, полной неподдельной экспрессии, Маринка вытянула все-таки какую-то книжонку— о ужас! – на французском. Оказалась, что и она, и кузен неплохо владеют этим языком; мои же познания сводились к «мадам и мусью» плюс нескольким заимствованным у реконструкторов строевым командам. Что я и привел в качестве робкого аргумента, надеясь еще отвертеться от навязанной мне роли. Не вышло, да и не могло выйти: оказалось, что данное мероприятие планируется вообще-то на четверых, и четвертой будет не кто иной, как Варенька Русакова; роль же ее пакостная Маринка намерена списать и завтра в гимназии передать подруге. Так что слушать меня не стали, Николка сел за стол переписывать для меня текст… и тут я разозлился всерьез.
– Так. А ну убирай эту галльскую пачкотню, – заявил я гимназисту. – У вас дома или в гимназии найдутся какие-нибудь тряпки, чтобы изобразить царя, царевну и генерала в духе сказок Пушкина? А еще – Бабу-Ягу?
Марина с Николкой недоуменно переглянулись и хором принялись возражать. Требуемые костюмы, как ни странно, имелись – в конце прошлого года Марина и ее одноклассницы ставили для воспитанниц младших классов утренник, посвященный как раз именно сказкам Пушкина; однако же тема эта никак не годилась для столь серьезной и изысканной публики, как тринадцатилетние гимназистки и их гости, и вообще – что за детство! «Вот если вы, Иван, немного послушаете и выучите роль… она, право же, совсем нетрудная…»
– Вы меня выслушайте, хорошо? – пресек я эту болтовню. – Давайте договоримся так: я прочту вам маленький кусочек; а потом, если вы, глядя мне в глаза, скажете, что это не интересно, – черт с ним, обещаю выучить эту лабуду хоть на французском, хоть на марсианском.
Марина, слегка помедлив, кивнула (Николка, уже предчувствуя подвох, с интересом уставился на меня), и я, встав посреди комнаты, выдал на память отрывок из пьесы Леонида Филатова «Про Федота-стрельца, удалого молодца».
Примерно через четверть часа Ольга Георгиевна заглянула в комнату Марины. Не сделать этого она никак не могла – из-за плотно закрытой двери раздавались такие взрывы хохота, что в столовой за стенкой чуть не падала посуда. Когда возмущенная женщина распахнула дверь, намереваясь строго выговорить нарушителям спокойствия, перед ее взором предстала совершенно неприличная картина: племянник буквально катался по полу и ржал – смехом эти дикие звуки никак нельзя было назвать. Дочь Марина буквально рыдала от смеха, вытирая глаза кружевным платочком и пытаясь выговорить сквозь приступы гомерического хохота:
– А ну… как там… повтори еще, про людоеда?
А герой веселья, то есть я собственной персоной, стоял опершись на стул и, еле справляясь с собой, декламировал про то, что «на ем же из одежи – ничаво, помимо бус».
И через минуту к хохоту в детской присоединился тихий, но вполне зажигательный смех тети Оли…
