Борис Гончаров
Рассуждизмы и пароксизмы. Книга 1
Не надо впадать в отчаяние…
«Октябрь уж наступил…»
А.С. Пушкин. «Осень»
Человек свободный ни о чем так мало не думает, как о смерти, и его мудрость состоит в размышлении не о смерти, а о жизни. Спиноза, Этика, ч. IV, теор. 67.
Эпиграф Эрвина Шрёдингера к лекциям 1943 г. "ЧТО ТАКОЕ ЖИЗНЬ с точки зрения физики?"
Работал на крыше склада парашютов – это около 4 м. над полем аэродрома, как над уровнем моря. Залезал туда со стремянки, а т. к. высота стремянки – 3,25 м., то на необходимый «уровень» надо было ещё и запрыгнуть.
Облокотился локтями на «уровень», подтянулся и, оттолкнувшись, «запрыгнул».
Встал на ноги, а когда вытягивал на крышу кабель (от артскважины), для ремонта которого и полез, услышал специфический звук упавшей алюминиевой конструкции. Вернулся сверху посмотреть, – что бы это значило?
Такая совпадения: стремянка, задетая кабелем, упала…
Путь к возвращению на грешную землю невозможен.
«Всё, можно впадать в отчаяние».
Что делать? – этот, первый из двух сакральных вопросов, присущих русскому человеку, категорически взбудоражил меня до потери сознательности. Но второго – кто виноват? – не возникло, т. к. на крыше был в одиночестве, если не считать больших птиц, кружащих надо мной. Нет, это не были коршуны или тому подобные стервятники, чтобы поживиться мною, умершим от голода и жажды, т. е. чтобы склевать меня (хотя мною можно было подавиться – если Маяковский говорил о себе: «Я из мяса и костей весь», то во мне сравнительно больше второго из упомянутого рагу – может потому, что купили в магазине).
Это были аисты – из сочувствия, может быть, собиравшиеся отнести меня кому-нибудь в подарок (в противоположность тому случаю, когда моя мама – по её рассказу – нашла меня на острове, около коровы, которая зализывала вторую макушку – эта мамина наивная метафора составляет, тем не менее, историческую правду, т. к. макушки образовалось две – вторая надо лбом, которая и является, якобы, результатом парикмахерской деятельности упомянутой коровы).
Кроме аистов – в воздухе, мне молча сочувствовали – на поле аэродрома, сиротливо стоящие несколько самолётов.
Если спрыгнуть – можно разбиться, т. к. земля мёрзлая и бетонные ступени на расстоянии прыжка.
Пошёл по пресловутой крыше по периметру: два-три места позволяли как бы спастись, но при этом обещали покалечить.
Передо мной замаячила перспектива голодной смерти в одиночестве (не в яме, но и без Аиды.
«Да, есть из чего впасть в отчаяние».
Ещё побродив по крыше с печальной мыслью о превратностях судьбы и загробной жизни, обнаружил близко растущее дерево и вспомнил барона Мюнхаузена. Одно из двух: либо он утонул бы в болоте, куда угодил вместе с конём, либо… одно из двух (как говорил ироничный Швейк: «… либо пациент жив, либо пациент мёртв»).
Все знают, что выбрал Мюнхаузен. Правильно – жизнь, потому что голова у барона была думающая, а рука сильная – и он вытащил себя за волосы из болота, разумеется, вместе с конём.
Очевидно невооружённым глазом, что мне далеко до милого моему сердцу Мюнхаузена, во всех смыслах, но я последовал его примеру и предпочёл жизнь, потому что ничего ещё не успел совершить героического – даже пообедать сам и накормить Джемму, вернуть долги, обнять кого-то и даже написать эту записку.
Коротко говоря, попёрся к дереву – спускаться. Как – это надо рассказывать отдельно и в другом месте. Однако, не буду преувеличивать своё достижение: спускался-то я без лошади (правда, у меня была нелёгкая сумка с инструментом, которая оседлала меня, как барон – своего коня).
Да, а ведь спустился-таки – несколько ободранный, но в общем – без потерь, чтоб, как было сказано поэтом: «ногою твёрдой встать при море» (в моём случае – при аэродроме).
Опять нет повода не выпить.
К чему привело это эпохальное событие, почти героический поступок, мини подвиг, удачно завершившийся?
К философскому резюме: чтобы что-то получить, надо чем-то пожертвовать (как в шахматах: количеством – за качество или в моём случае – ободранностью за спасение, хотя бы и временное).
Что сказал персонаж в «Особенностях национальной охоты»? Он сказал:
– Не надо впадать в отчаяние. Найдём.
В несчастьях можно утешаться тем, что самый тёмный час – перед рассветом.
Об образах любви и бога
Человечество придумало бога и его образ. Почему? «Идея бога самая простая – кто всё это сделал. Нет чудес – всё чудо». Вместе с тем, «Иисус Христос не был бы богом, если бы не умер на кресте».
Житейским умом представить и понять бога если не невозможно, то также трудно, как… теорию относительности или бесконечность, или Вселенную (их оказывается – не одна)… Человечество поступило рационально: создало его образ и всё стало понятным и конкретным (бог стал видим и осязаем).
Ровно тоже произошло (придумано человечеством) во взаимоотношениях женщины и мужчины. Как совместить это несовместное, «единство и борьбу противоположеностей»? Придумано некое понятие и «образ любви». Это ровно то, что было сделано для ощущения и видения бога: вот имя, вот образ.
Но «любить – единственное и неповторимое свойство феномена человека» (Вишневский).
Наивно то и тогда, если придуманный образ приравнять к оригиналу.
Придуманное – слово, образ. Это – не обман, однако – это упрощение для понимания (как в шахматах – стремление к сокращению фигурок на доске). А изначально и психологически то, что обозвали любовью (которая представлена, в качестве образа для облегчения понимания и общения) – Вселенная, бог, бесконечность.
А в случае принятия образа и обращение к иконе с мольбою – последовательно, и физиология отношений естественна.
Взаимопроникновение – это последовательность, логика.
События развиваются по фазам: «сначала libido, влечение, вожделение, потом eros как стремление к высшей форме эротической близости в союзе двух, затем philia, или дружба, и в конце аdаде, или соединение во взаимном безусловном желании добра друг для друга» (Вишневский).
Итак, образы бога и любви – и то, и другое придумано для упрощения, для возможности объясниться. На самом деле – это отражение, синоним, проекция на сознание (любви, как и бога) в образах, слове…
Диалектическое болеро
Уникальный фолиант 16-го века, изданный во Франции, но на русском языке, с «ятями». Несколько сотен листов, коричневый кожаный потёртый переплёт с пряжкой жёлтого металла и вставленными в обложку цветными камешками, из которых осталось несколько: жёлтого, зелёного и красного цвета, а также прозрачные, сверкающие на свету – лучшие друзья девушек, и с гнёздами – от отсутствующих. Напечатан фолиант в издательстве и типографии Нострадамуса, ещё при его жизни, с автографом, в котором автор упоминает настоящее время.
Небольшой отрывок из книги, по прочтении которого становится ясно, что – это беллетризованное изложение катренов.
Полное название фолианта:
«Диалектические болеро – спираль развития частной собственности, семьи, любви и государства».
Ремарка.
Во Франции практиковал после Нострадамуса врач, некий Гали Матье. От него, говорят, в России пошло выражение «галиматья». Упомянутый мсье лечил разговорами, болтовнёй и всякой ерундой. И что характерно, были случаи – пациенты выздоравливали.
А собственно «Болеро» Мориса Равеля – это музыкальная иллюстрация диалектической спирали, музыкальное представление в отличие от словесного. Замечательно «Болеро» в исполнение оркестра Ленинградской филармонии под управлением Евгения Мравинского.
Вместе с тем, необходимое предупреждение для слабонервных родителей: во-первых, отправьте детей спать, во-вторых, приготовьте на всякий случай коньяк, валидол, йод, бинт, валерьянку, нитроглицерин или другие подручные народные средства, и только после приступайте к чтению.
Предисловие к книге (отрывок):
Когда это будут читать в 21 веке, в России уже опубликуют или разместят в интернете: «Апокрифы», «Ветки персика», «Красную звезду», «Разговоры запросто», «Озорные рассказы», «Декамерон», «Гаврилиада» и т. п.
Глава… Параграф…
Ранним декабрьским морозным утром дворецкий заглянул в приоткрытую дверь спальни графини. Графиня сладко посапывала, разметавшись на громадной кровати под балдахином. В спальне было жарко натоплено.
– Ни хрена не берегут энергоресурсы – пробормотал на ломаном русском дворецкий – а экономика должна быть экономной: нефть кончается, газ – на исходе… – И тихо, на цыпочках протиснулся в приоткрытую дверь спальни. Если бы графиня проснулась и даже взглянула по направлению к двери, она ничего не увидела, кроме черноты, в которую упиралось микшированное излучение инфракрасной лампады из «красного угла» перед иконой Сергия Радонежского. Галогенные свечи в канделябре и подсвечниках были погашены перед сном самой графиней после чтения на сон грядущий «Государства» Платона, где тот писал об общих жёнах, как идеальном устройстве государства.
Граф был в командировке, а Эзоп – так звали по рождению дворецкого, но получившего у графа имя Позэ и Озик – у графини, происходил из семьи афроленинградцев. Эзоп был эфиопом (его вывезли в Первопрестольную из второй столицы).
Озик мягко, как кот приблизился к алькову графини. Графиня тихонько застонала во сне. Эзоп положил свою светлую – по сравнению с тыльной стороной – огромную пятерню на бело-розовую округлость, открытую задравшейся ночной сорочкой.
– Вам кофе – в постель…или – куда? – спросил Эзоп с придыханием. Графиня сонно ответила:
– Туда, туда, мой хороший.
Эзоп аккуратно поднял, сползшее на пол, пуховое одеяло графини.
– Как можно, в такую жару – пробормотал он – Нет, не берегут эти графья наше национальное достояние и птиц не щадят. Не могут «верхи», вот мы не захотим, наконец; и будет вам революционная ситуация.
Он слегка пошлёпал рукой там, куда он её положил, потому что в это время раздалось мелодичное: – «Ау, Ау-у-у» видеотелефона.
– Звонят – сказал при этом Эзоп. Графиня почти проснулась, спрыгнула с кровати, сразу попав ступнями в свои атласные шлёпанцы с пуховками наверху, и приняла вертикальное положение. Эзопа она не заметила в темноте, да и мерцающий свет объёмной цветной голограммы не давал возможности что-то увидеть, а лампада с иконой находились позади дворецкого.
В голограмме был граф:
– Как ты там, моя радость?
– Ничего идут дела, голова пока цела – ответила графиня цитатой из детской книжки, подавив гримасу зевоты преждевременного пробуждения.
– А у тебя, милый, что нового на Марсе?
– Что тут может быть «нового» без тебя, Аэлита? Всё – в красном цвете, как наша спальня…
Эзоп шевельнулся к кровати графини, звякнув хрустальным графином с шербетом, охлаждаемым микроволновым холодильником на прикроватной тумбочке…
Глория Дей
Беги по небу.
Только не упади.
М. Фадеев
Его усадили на этот страшный, с подлокотниками – как электрический – стул. И опять эта дурацкая процедура. Снова эти штатские в костюмах универсального серого цвета. И доктор с медсестрой во всём белом.
– Игорь, расскажите нам, пожалуйста, вашу историю – попросил один из штатских ровным спокойным голосом.
– Я же её… уже тысячу раз. И вам, и докторам. – Простонал тот, кого назвали Игорем. Он был заметно измучен, неровно сидел на стуле, согнувшись, будто его тошнило, с лицом такого же цвета, как костюмы допрашивающих.
– Понимаем… Но это необходимо. Для дела. Прошу вас, пожалуйста.
– Ладно… – хрипло согласился Игорь.
Он обречённо задумался. Взгляд потухших глаз как будто ушёл в себя.
– Давно… Встретил Наташу…
Это имя Игорь произнес, наверное, так, как верующий в молитве – «Отче наш».
– Весной. Солнечно, пахло черёмухой… или белой акацией… Наташа дала мне свой телефон… номер телефона. Через день позвонил и пригласил в парк. – Игорь выпрямился на своём «электрическом» стуле, взгляд его ожил, и он мечтательно продолжил:
– У нас в городе замечательный парк: с водоёмом, у воды богатыри – из цельного дерева вырезанные – стоят, вокруг – деревья, детская железная дорога, здесь же – исток Дона… – И умолк, задумавшись.
Доктор и медсестра отошли к столу у окна рядом с топчаном под белой простынёй и такой же подушкой.
Игорь очнулся когда доктор и медсестра, садясь, задвигали металлическим ножками стульев по кафельному полу.
– Так начался наш роман. Не рассказ и не повесть… Встречались по выходным, иногда по будням – после работы. Цветы, конфеты – ассорти… Кафе. Как это обычно бывает. Кино, театр, на концерты, в парк, на выставки. Она была чудесной девушкой. Я не смогу её описать. Была похожа на фею, лёгкая, как белые облачка в голубом небе…
Оказалось, она работала в той же высотке, где располагалась наша фирма. Почему я её раньше не видел? – рассеянно пробормотал он. – Хотя и не мудрено: суета…
А ещё, знаете, она мне как-то сказала… не знаю, как бы смеясь, что она, когда ей плохо, бродит по облакам. Понимаете? По облакам…
– Ваши отношения были близкими? – осведомился один из двоих.
– Вы хотите знать, насколько? Мне кажется, я… Без неё мне было плохо, а с ней – хорошо…
– Что же произошло?
По выражению лица Игоря было заметно, что он – в некой прострации.
– Потом? – очнулся он после повторения вопроса.
– Потом – тихо повторил он – на концерте, к нам приехал японский джаз… Не знаю, как я там оказался без Наташи. В антракте ко мне подошла девушка. Она сказала, что знает меня, у нас оказались общие знакомые. После концерта мы вышли вместе…
– Дальше – подтолкнули, остановившегося Игоря.
– А что «дальше»? – скривился тот – Известное дело… – Но продолжил с паузами и выговаривая слова, как ребёнок – по слогам:
– В тот же вечер… мы по-ехали к ней…
– Утром вы проснулись в одной постели? – с иронией подсказал Игорю один из серых.
– А? – Игорь поднял на него свой потухший взгляд.
– В общем – да… – ответил он печально. – А Наташа пропала.
Игорь сжал голову руками.
– Как долго это продолжалось? – напомнили ему о себе серые.
– «Недолго музыка играла» – с усмешкой промолвил Игорь. – Мне надо было вернуть Наташу. Звонил ей, но она не отвечала.
Купил как-то большой букет цветов, которые ей очень нравились: розы, жёлтые, «Глория Дей». Зашёл в офис, где работала Наташа… с букетом… В перерыв. Там сказали, что она только что вышла…
– И куда же? – Поинтересовался один из серых.
– Поехала на лифте. На… на крышу, она и раньше иногда поднималась туда…
Игорь пробормотал что-то несвязное, и из глаз его вдруг потекли слёзы. Серый тронул Игоря за плечо.
– Я побежал к лифту… – продолжил Игорь.
Там, на крыше я стоял, дурак-дураком с этим букетом… Ветер чуть не сдувал меня вместе с ним. Наташи не было.
Случайно увидел её… – Игорь поперхнулся.
На небе. Она… она… – Он зарыдал.
– Она… гуляла по облакам. Это невозможно. Невероятно! По облакам… Через улицу от нашей высотки… Я крикнул… Наташа оступилась… И… Начала падать…
Дальше речь Игоря разобрать уже было невозможно: какие-то горловые клокотания. Врач прибегнул к шприцу, затем он и медсестра уложили допрашиваемого на топчан.
Двое в серых костюмах вышли из кабинета.
Первый задумался:
– Опять ничего нового. Симулирует? Убийство?
Второй ответил в унисон:
– Чёрт его знает… Но нет мотива. Врач оценивает его состояние, как нервный срыв. Может и правда: любовь-морковь…
Первый, как бы закрывая дело:
– Тогда она сама спрыгнула с высотки, ты же знаешь, в нашей практике…
Второй в раздумье протянул:
– Да-а-а… Но только как объяснить? Сослуживцы говорят, что последний раз её видели идущей к лифту, а тело мы обнаружили во дворе дома на другой улице…
Оба пожали плечами…
Это? Будет? Весной? (Девичья грёза. Аутотренинг)
…Это будет весной. Да, весной. Вечером. На закате. Будут петь соловьи. Бывает в соловьиной песне и сорок коленцев, но обычно – пятнадцать или двадцать. Если появляется соловей – мастер, то другие вторят ему. Райское наслаждение – более, чем «Баунти» – батончик с кокосовой стружкой под шоколадной глазурью – от которого таешь (но, чтоб не полнеть, следует есть яблоки и творог).
Да, будет весна и соловьи. Я буду без очков. Да, без. В голубых линзах. Но без косы. С детства не нравились голубоглазые блондинки с косой. А ему – наоборот. Такая невезуха. И в школе также было, с другим, вот «вынь и положь» – чтобы с голубыми, и с русой. Но, что делать? Всё татаро-монгольское иго, вот ведь как, уже столько веков прошло, а глаза остались их – раскосые. Ну, ничего – «неприятность эту мы переживём».
Имя менять не буду. Нет. Конечно, было бы лучше стать Татьяной или Екатериной, но я уже привыкла к своему. Привыкла. Да и всё равно – ему подходят по совместимости: Ирина, Алина, Нина. Не успеть уже поменять, это так долго. До весны не успеть. Нет. Ведь сколько времени ещё уйдёт на омоложение: пластика, пилинг, липоксация… Нет, не успеть. Останусь прежней.
В комнате будет полумрак. Красный свет. Этот, возбуждающий чувственность красный луч. (Раньше были такие фонари, чтобы печатать – проявлять – закреплять. Надо найти, где-то валяется). Будет обязательно красный свет.
Обязательно при красном свете.
Я буду в чулках. Кружевных. Нет, в одном. Да, точно – в одном. Синем. Но кружевном. Красиво. И белье… обязательно кружевное. Много белья. Очень много белья. И как можно больше крючков. Как можно больше. Главное не цель, а путь к её достижению: «цель – ничто, движение – всё».
Да, цель – не главное. Её можно вообще не достигать. Это не важно. Да, не важно. Главное – поиск.
И будет музыка. Непременно. Морис Равель – «Болеро». Диалектическая спираль. Эти чудесные, сказочные звуки флейты, кларнета, фагота, трубы, саксофона… Но, как жаль, всё будет длиться только 11 минут (Коэльо).
Главное успеть. Главное успеть. Ох, эти крючки…
Всё по спирали, от закипающего молока до кипения, главное успеть. Лишь бы не подгорело. А то ведь какой запах будет. Да, ужасный запах убежавшего молока. Никакой апельсин не спасёт.
Духи с запахом апельсина? Надо будет капнуть несколько капель сока из цедры на красное стёклышко фонаря, запах распространится по всей красной комнате. И немного духов. Хорошо бы «Эллипс» – беспроигрышный вариант. Но их давно сняли с производства. Глупые арабы. Сняли с производства. А какой был запах. Да ладно. Будет запах «Пятого авеню». Запах «Пятого»? Боже, что за запах?
У подоконника? Нет, не представляю. На столе? Представляю, но как-то… У дерева? Да. У дерева представляю. Да, хорошо. У дерева.
А может быть традиционно? На кровати? Или не традиционно? Господи, опять муки выбора. Сколько же можно. Как бы не повторить участь Буриданова ослика. Нет-нет. Все-таки я – не ослик, я – она, а он – это он. Как-нибудь сориентируюсь. Справлюсь. Да, должна справиться.
Но «Ветки персика»… Как там всё сложно. Всё перепуталось в голове. Лодочки… верблюды… это невозможно запомнить. Что делать? Буду подглядывать на «Ветки» из Яндекса. Да, поставлю ноутбук рядом. Он разрешит. Я знаю. Он добрый. Он разрешит. Главное уложиться во времени. Хотя цель – не главное. А что же главное? Ничего не понимаю.
Однако, всё будет хорошо. Да. Я уверена. Главное – вести себя плохо. Плохо. Это как? Да неважно. Надо будет непременно выпить что-нибудь, расслабиться. Виски? «Белую лошадь»? Лучше коньяк. Да, коньяк, не важно – какой, я всё равно ничего не пойму.
Он пить не будет. Он хочет всё запомнить. А я хочу всё забыть. Сразу. Всё. «Чтобы не было мучительно больно, а было мучительно приятно».
Выпью. Да… Всё было так просто. А теперь?
Это невозможно. Лучше не думать. «Как только человек начинает думать, он становится одиноким». Я не хочу. Нет.
Лучше не думать…
Для взрослых колыбельный речитатив: «Образ первой любви»
Высказанная как-то гипотеза о том, что «любовь» – понятие философское и проецируется на сознание человека своими «образами» (у людей на Земле их столько, сколько их самих, кто докажет, что это не так, пусть первый бросит в меня камень), пока не опровергнута, зато не раз подтверждается «ныне, присно и во веки веков» – даже в виртуальности и на т. н. «литсайтах», а не только в реальной жизни.
Известно также, что есть писатели, которых не только печатают в типографиях, и народ читает, но и получающие за свои сочинения деньги. И есть авторы-альтруисты, которые доступны безвозмездно (в смысле денег за их сочинения). Которых больше? Если первых не так много и они, бывает, напишут всего одну книгу за всю жизнь, как Сервантес – «Дон Кихота», когда автору было пятьдесят, то вторым, как их ни пинают, мало интернета (справедливости ради, надо отметить, что не все они неграмотные графоманы).
* * *
Эту сентиментальную мелодраму (хотя мелодрам без сантиментов не бывает) поведал мне «со слезами на глазах» приятель, вернувшийся из очередной командировки. Как уже было не раз в беллетристике, всё произошло в поезде, в купе, где они случайно оказалось вдвоём (такие случайности случаются – если Гегель и товарищ не врут). При этом, попутчиком моему приятелю (точнее – попутчицей, и это следует уже со всей очевидностью из логики рассказа) оказалась симпатичная блондинка…
В связи с этой, потрясающей до потери сознательности, случайностью и родился в тот вечер от приятеля… Прошу понять правильно: время несжимаемо даже в скором поезде, поэтому для другого рождения должно было бы пройти 270 вечеров, т. е. приблизительно девять месяцев, а в командировки так долго теперь не ездят… Родился (а может уже существовал, и теперь в предложенных обстоятельствах объявился) речитатив об одном из множества упомянутых «образов любви».
Вот малая часть этого множества. Чтоб не забыть: фрейдовский психологический «образ сублимированной любви» (сублимация) – это отдельный разговор…
У Надежды Тэффи подробно показан «образ вечной любви» (что характерно, тоже в вагоне поезда). У Александра Житинского – «образ элегической любви» (и тоже случайно в вагоне поезда, с гражданкой США). Алексей Толстой предложил «образ возмездной любви» (и этот – в поезде: замечательная эротика с подоплёкой военного шпионажа). От Ирины Одоевцевой – «образ могильной любви» (буквально: на кладбище, на могильном холме, а не на вагонном диване, но тоже очень, очень…). По Алексею Слаповскому – это «образ непроходящей любви». По Александру Богданову и Алексею Толстому – «марсианский образ любви». У Анри Барбюса – «нежный образ любви».
Причём, ни один «образ», кроме сублимации, не обходился и не обходится без взаимопроникновения мужского и женского начал, точнее: его в неё (что известно из литературы, в т. ч. специальной, так и из жизни реальной). А другое, кстати, Зигмунд Фрейд считал ненормальностью. Это, квинтэссенция «образа».
Честное пионерское – не вру (хотя случается).
Так вот, приятель мой, пройдя по ковровой дорожке коридора вагона, остановился у двери купе, номер которого был указан в билете и деликатно постучал. Почти сразу в ответ девичий серебряный голосок, позвал:
– Войдите…
Начитанный в глубокой юности указанными «образами» и в надежде, что в купе к ним больше никто не постучит, он нажал на ручку двери, и… как смог спокойно поприветствовал незнакомку, попросил извинить за беспокойство, уточнил соответствие номера купе указанному в его билете, сообщил свой маршрут и представился. Сидевшая на диване с книгою в руках, девушка в свою очередь назвала себя:
– Ольга.
– А она прехорошенькая – отметил с удовольствием приятель – и очень похожая на Тэффи и Одоевцеву, но строгого вида. И книга, как он успел заметить, также имела серьёзное название: «Формальная логика».
Разместившись, приятель завёл разговор о том, о сём, как это случается в поездах дальнего следования, но не о погоде. Ольга оказалась раскрепощённой и интересной собеседницей, с пониманием и весело реагировавшей на байки собеседника, несмотря на «Формальную логику». Не жеманясь и без ханжества поучаствовала «за знакомство» в дегустации «Киндзмараули». Согласно неформальной логике вспомнили нечаянно об «образе первой любви», который приятель представил из своего прошлого.
Что возобладало в купе: «формальность» или сомнение в её логичности, девичий «комплекс инцеста»: «главное не попасть «под телегу», а потом – в мемуары «про это» (как пожаловалась некая барышня) или естественность «образа любви» – это мне неизвестно… Приятель умолчал (по Тэффи: «о тех, которые были недавно, рассказывать не принято»).
Не буду сочинять – Стругацкими отмечено: – Пишите либо о том, что знаете хорошо, либо о том, что не знает никто. Случайность ли это, как в «Элегии Маснэ» и «Вечной любви», повезло ли приятелю и преуспел ли он также? Не знаю. Но речитатив перескажу, как помню.
«Речитатив».
«Итак, о первой любви (бывает же не только «вечная», но и «первая» – не так ли?).
Дело было в поезде. (Надо заметить, что в поездах люди хотят быть лучше, интереснее, чем они бывают в обычной, статичной жизни, и приятель – не исключение).
Случай этот – почти по Тэффи. Моя попутчица, милая и общительная, кокетливо спросила через некоторое время после знакомства:
– Какой у Вас была первая любовь?
– Да уж, была, и не одна – мечтательно признался приятель.
– Ну, надо же! Расскажите хоть один случай.
– Один? Их столько, что затрудняюсь.
– И все первые?
– Натурально. Любви не первой не бывает. Ну вот, например, могу Вам рассказать одно маленькое, но без продолжения приключение. Дело было, конечно, давно. О тех, которые были недавно, джентльмены не рассказывают (хотя Пушкин даже написал, что у него было в стогу с «чудным мгновеньем»). Так вот, случилось это году так… в общем, случилось.
Дверь из групповой комнаты, если её открыть, а открывалась она наружу, в небольшой холл, образовывала с перпендикулярными стенами замкнутый треугольник, некое подобие алькова, где я и разместился кое-как со своей возлюбленной. Свои трусики девочка предусмотрительно сняла (возможно априори или раньше меня была наслышана о сентенции под телегой в «Петре Первом» Толстого), а может и вообще не надевала (в предчувствии моды танцплощадок семидесятых годов).
Я приподнял край платья или Мальвина это сделала сама, повернувшись ко мне спиной, – это у меня не отчётливо. Но как сейчас помню: присев, я прикусил её левую бело-розовую полусферу юго-восточной части спины (это то место, что расположено ниже т. н. «талии»). Не уверен – было ли это проявлением моего любовного пыла в настоящем или женоненавистничества – в отдалённом будущем, но то, что пушкинская болтливость моей Дульсинеи повлияла на последнее – можно предположить с некоторой долей вероятности. Дальнейшее продвижение наше по пути любви у меня как-то не запечатлелось.
Нечего говорить, что девица была счастлива вниманием к прелести нижней части её туловища, и потому не замедлила похвастаться своей радостью с воспитательницей нашей группы (забыл сказать, что «это всё происходило в городском саду», как пела Анна Герман своим ангельским голоском).
Воспитательница же в течение всего дня с изумлением посматривала на меня (ведь «в СССР секса нет»), с сожалением, негодованием и с завистью – на мою Лолиту, но ничего не говорила до прихода за мной моей мамы. Они пошептались тета-тет, после чего мне была прочитана примерно получасовая лекция – не запомнил содержания, но – с явным оттенком аморальности моего «подвига».
Дома меня не побили, что явилось случаем из ряда вон выходящим, т. к. и за меньшие преступления против нравственности мама меня регулярно воспитывала физически – в основном избирая местом приложения воспитания всё ту же юго-восточную часть моей спины, но одним местом «воспитание» не ограничивалось, доставалось и другим.
Например, будучи отправленным с бидоном под молоко в магазин, положил деньги, полученные из семейного бюджета, на дно этого бидона, чтобы не потерять. Потом что было…
А ещё моя судьба похожа – мне кажется – на сюжет в «Факультете патологии». Который грустно заканчивается: «первая любовь» там – Наташа – укатила во Францию.
К концу рассказа «образа первой любви» заказчица уже украдкой позёвывала.
А местное радио своими четырьмя октавами напомнило об экономии энергоресурсов:
– Гасите свечи.
– Пора в горизонтальное положение? Но порознь? – безнадёжно подумал про себя.
Ольга, будто услышала, молча кивнула, а я вышел в коридор, чтобы дать ей возможность переодеться ко сну.
Таким образом, и в детском саду (что естественно), и в поезде (что может – не очень) мой «образ первой любви» оказался виртуальным. Если в «Факультете патологии» барышня уехала во Францию, то в моём случае она ехала со мной, в одном купе, но будто в другом от моего направлении.
«Спокойной ночи, господа.
Да будет мир вам и покой. Усните с богом».
