Борис Васильев
Аты-баты, шли солдаты
– Люся, посчитай мне, пожалуйста, – сказала Анна буфетчице.
– Вместе считать?
– Отдельно. – Анна отвела глаза от Константина. – А вы спросите автобус на Ильинку, товарищ капитан. От Ильинки они тогда прошли совсем немного, пешком доберетесь. Только напрасно вы букет с собой не захватили. Здесь цветов не достать, придется ограничиться возложением еловой ветки.
Встала, отошла к стойке. Расплачивалась там с буфетчицей. А у Константина вдруг пропал аппетит.
– Ну что сидите? – злясь, спросила Анна. – Вы же спешили отдать сыновний долг и отбыть в столицу нашей родины.
– Вы местная? – спросил вдруг Константин.
– Нет.
– Родственники тут?
– Почти родственники, – нехотя ответила Анна и, помолчав, добавила: – Я здесь в пятнадцатый раз.
– В пятнадцатый?.. – удивился Константин, только теперь начиная догадываться. – И всегда в марте?
– Всегда в марте, – ответила Анна. – Однажды была летом. Отпуск здесь провела. Но это не в счет. Это в шестнадцатый раз.
– Тем летом обелиск на братскую могилу ставили, – пояснила буфетчица. – Еще Гарбузенко жив был.
– Какой Гарбузенко? – спросил Константин.
– Старший сержант. Помощник командира взвода, – пояснила Анна. – Умер два года назад, просил, чтоб его – в ту же, братскую. С трудом, но удалось.
– Значит, вы ездите сюда половину вашей жизни?
– Отец и есть половина жизни. Половина жизни – отец, другая половина – мама.
– Здесь живет кто-нибудь, кто был в том бою? – помолчав, спросил Константин.
– В бою погибли все, – ответила Анна. – Немцы добили даже раненых. Но одна девочка из Ильинки пряталась в кустах. То есть это тогда она была девочкой, теперь она – Валентина Ивановна. Я у нее останавливаюсь.
Константин очень внимательно выслушал ее, вздохнул, помолчал. Сказал вдруг, не глядя:
– Не сердитесь на меня, Аня. У каждого свое. Жизнь, как говорится, есть жизнь. Скажите лучше, что я должен сделать?
Анна улыбнулась:
– Для начала помогите мне дотащить чемодан.
…Офицеры маршевого батальона были выстроены на заснеженном плацу. Поверяющий – кругленький, весьма пожилой и очень усталый генерал – кричал обиженным голосом:
– Немец – не дурак, лейтенанты! Не дурак, понятно? «На ура» с ним не надейся! Я его еще с пятнадцатого постиг! Солдату на войне тяжелее всех, понятно? Он прямехонько на смерть побежит. Обманет – удача, не обманет – слава вечная! И коли он чего не умеет, то не он виноват, а его командир, понятно? Солдат никогда не ленится – это его командир ленив. Все с вас спрошу, лейтенанты, все – с вас! Если солдату мы землю свою доверили, то вам – солдат. Самое дорогое, что у нас есть. Дороже не придумаешь. Кто командир взвода, в котором сегодня ефрейтор первой гранатой макет танка разнес?
– Младший лейтенант Суслин! – покраснев от удовольствия, гаркнул Игорь. – Второй комсомольский взвод истребителей танков!
– Комсомольский? Отменно! – похвалил генерал. – Как фамилия молодца?
– Ефрейтор Святкин, товарищ генерал. Ротный запевала!
– Два раза молодец, – улыбнулся генерал. – Твой взвод выделен для прохождения?
– Так точно, товарищ генерал!
– Ну, лейтенант, командуй. Да скажи этому… Святкину, чтобы порадовал меня песней, как порадовал меткостью на ученьях. Иди.
– Есть! – крикнул Суслин и со всех ног бросился к взводу, построенному на другом конце плаца.
– Суслик бежит, – сказал Святкин, увидев бежавшего к ним младшего лейтенанта. – Чего это он сияет, как взводная сковородка?
– Взвод, смирно! – подал команду Гарбузенко.
Подбежал Суслин. Он запыхался и говорил с перерывами, задыхаясь:
– Значит, так… Как махну… Как махну рукой – запевай. Все дружно… И ножку чтобы… Ножку, чтоб земля гудела… Товарищ ефрейтор Святкин, генерал… генерал лично… Лично, понятно?..
– Лично понятно, – согласился Святкин.
Печатая ногу, взвод шагал по заснеженному плацу.
Суслин шагал впереди, ступая легко и упруго, радостно ощущая единый ритм со своим взводом истребителей танков. Направляя взвод к наспех сколоченной трибуне, он молодецки развернул плечи и махнул рукой.
Солдаты начали особенно старательно впечатывать ножку, а ефрейтор Святкин, откинув голову, запел:
Аты-баты, шли солдаты,
Эх, шли солдаты на войну!
И взвод весело подхватил припев:
Нам бы кралю, нам бы кралю,
Нам бы кралю хоть одну!..
В это время взвод проходил мимо начальственной трибуны, солдаты, естественно, держали на нее равнение. Но, услышав ошарашивающе незнакомую мелодию и текст песни, Суслин невольно оглянулся, сбил шаг и нелепо засеменил, пытаясь поймать ритм.
А его взвод, изо всех сил топая сапогами, то молодецки выкрикивал: «Эх!», то скорбно вздыхал: «Ох!..»
Эх! Нам бы кралю, нам бы кралю,
Ох! Нам бы кралю хоть одну!..
– Что это они горланят? – удивленно спросил генерал.
– Вроде «По долинам и по взгорьям», – неуверенно подсказал командир батальона.
– Ну оболтусы! Ну разгильдяи! – свирепо засопел генерал. – Взводного ко мне!…
Постоял, подумал, махнул рукой и усмехнулся в седые усы:
– Впрочем, отставить! Песня как песня. Пускай поют!..
Анна и Константин тряслись в сельском газике. Молодая женщина сидела рядом с шофером, а капитан боком примостился на заднем сиденье, где стоял Аннин неподъемный чемодан.
– Значит, к памятнику желаете? – болтал шофер. – Полчаса делов. Я мимо того памятника два раза в день езжу.
– Он сильно облез? – спросила Анна.
– Есть маленько, – сказал шофер. – Краски хреновые, что ли. Или сырость особая от речки. Каждый год подновляют, а к весне – опять разводы. Надо бы пленкой прозрачной покрыть. Или лаком в три слоя.
– Надо, – согласилась Анна.
– Вот и написали бы куда, – продолжал парень. – Мол, туристы, случайно заинтересовались, то да се. А то наших не прошибешь: то денег у них нет, то еще чего. Только к юбилеям и спохватываются. Главное, мужики там лежат стоящие. Восемнадцать «тигров» подбили!
– Так уж и восемнадцать? – улыбнулся Константин.
– Точно говорю, – обиделся шофер. – Я, правда, не местный, но мне ильинские рассказывали, как они тут, солдаты то есть, танки рвали. Главное, пушек-то у них не было, вот какое обстоятельство. Одни гранаты, значит. Вот они обвяжутся гранатами и – под «тигра». Восемнадцать хлопцев – восемнадцать «тигров». Такая арифметика.
Кончилась белая от берез и снега рощица, дорога покатилась вниз, а машина остановилась. Все трое выбрались из «газика».
– Вот она – братская, – сказал шофер.
Памятник стоял в чистом поле насквозь продуваемый ветрами. Это был стандартный четырехгранный обелиск, облицованный плитами из белого мрамора, с площадкой для венков, огражденной металлической решеткой. В стороне от памятника тянулась к бетонному мосту наезженная дорога, а вокруг, куда только достигал взгляд, белели чистые снега.
– Пойдемте к памятнику, – предложил шофер. – На нем фамилии есть. С трех сторон.
Но его пассажиры не тронулись с места.
– Да, жизнь прожить – не поле перейти, – сказал Константин и, прикрывшись от ветра, закурил сигарету.
– Вы о чем? – спросила Анна.
– Подумал, что это поле перейти было труднее, чем иному прожить целую жизнь. Вернее, не перейти, а не дать, чтобы перешли другие. Не отдать его, это поле. И труднее, и страшнее.
– Пойдемте к ним, Костя.
– Сейчас. Докурю только.
– Они не обидятся.
Анна первой пошла по протоптанной в снегу тропинке к памятнику.
Константин шел следом, а шофер замыкал шествие.
Подошли к памятнику и остановились. Стояли и молча смотрели на обелиск, на приваренные к подножию остатки оружия: погнутый ствол противотанкового ружья, разбитый автомат, обломок винтовки. И на каску. На ржавую каску с дыркой вместо звездочки.
– До сих пор находят, – тихо сказал стоявший позади них шофер. – Как выпашут чего, так – сюда.
Анна и Константин прошли в ограду и остановились рядом с обелиском. И Анна тихо сказала:
– Здравствуй, папка.
– Здорово, батя, – эхом откликнулся Константин.
Шофер смотрел на них с крайним изумлением.
– Надо бы чемодан принести, – сказала Анна Константину.
– Я принесу! Я!.. – Шофер со всех ног бросился к машине.
Анна медленно шла вокруг обелиска, негромко читая фамилии, выбитые на плитах: Абрамов Георгий, Бейсымбаев Токкул, Глебов Иван, Кодеридзе Реваз, Крынкин Василий, Сайко Иван…
Звучал Аннин голос, перечислявший фамилии восемнадцати солдат, лежавших в братской могиле, а Константин вдруг увидел…
…строй одинаково одетых девочек и мальчиков. Они чинно стояли в зале детского дома и завороженно глядели на большой торт с кремовой надписью: «С ДНЕМ РОЖДЕНИЙ!»
И пока за кадром звучал голос Анны, перечислявшей фамилии погибших солдат, детдомовские мальчики и девочки выходили из строя и, получив кусок торта, возвращались на свое место…
Потом голос Анны замер. Константин стоял у лицевой стороны обелиска и смотрел на гипсовый орден Отечественной войны. И слышал другой женский голос. Усталый голос директорши детского дома:
– Это орден Отечественной войны, Костя, которым был посмертно награжден твой отец. Он хранился здесь, в детском доме, пока не пришла пора тебе покинуть его. Сегодня я передаю его тебе, чтобы орден этот хранился у тебя, как самая большая реликвия. Ты мечтаешь стать офицером. Будь же достоин отцовской памяти, Костя. Доброго тебе пути!
– Еле доволок, – запыхавшись, сказал шофер, втаскивая в ограду чемодан.
– Спасибо. – Анна открыла чемодан.
Чемодан был доверху набит банками с краской.
– Берите кисточку, Костя. Тут часа на три работы. К вечеру будем в Ильинке.
– Я заеду, – сказал шофер. – Я бы помог, но мне на ферму надо. Через три часа заеду. В Ильинке есть у кого остановиться?
– Есть.
– Ждите обязательно! Меня Сергеем зовут.
– Спасибо, Сережа.
Анна и Константин стали вынимать из чемодана банки с краской и кисти. Шофер пошел к машине.
…Воинский эшелон стоял на маленькой прифронтовой станции. Командир роты, тыча пальцем в развернутую карту, объяснял младшему лейтенанту Суслину:
– Мы сейчас здесь, усек? На станции Подбедня. Найди Ильинку. Куда ты полез на соседний участок? Маршрут – Ильинка. Там заночуешь. Поутру из Ильинки потопаешь на Румянцево. Нашел Румянцево?.. Хорошо. Там доложишься старшему, укомплектуешься оружием. Полностью по штатному расписанию, усек?
– А дальше?
– А дальше – куда пошлют.
– А вы? – как-то совсем не по-военному спросил Игорь.
– Боишься без начальства остаться? – усмехнулся ротный. – А ты не бойся. Начальство всегда найдется.
– Кормить-то их чем? – растерянно вздохнул Суслин. – И спать где?
– Получишь у старшины довольствие на двое суток. Смотри, чтоб враз не слопали. А насчет того, где спать, сам что-нибудь сообразишь. И побольше самостоятельности, взводный! А то песни дурацкие разучивать инициативы хватает, а как солдат спать устроить, так без ротного – ни в зуб ногой.
– Насчет песни, товарищ старший лейтенант, я ничего не знал, потому что…
– Ладно, замнем, – отмахнулся ротный. – Выступишь сразу после завтрака. И учти, фронт рядом. Идти боевым порядком со снаряженным оружием. Усек? И никаких бросков.
– Есть, – вздохнул Игорь, пряча карту в планшет.
Командир роты посмотрел на его озабоченное лицо, сказал вдруг:
– Слушай, а может, забрать у тебя этого… запевалу?
– Ефрейтора Святкина? – нахмурился Игорь. – Благодарю за заботу, товарищ лейтенант. Сам справлюсь.
– Ну, крой, – ротный протянул руку. – Надеюсь, в Румянцеве увидимся. Если еще куда не зашлют…
Взвод шел по обочине разъезженной дороги, растянувшись жидкой цепочкой. Фронт был невдалеке: ветер доносил раскаты артиллерийского огня. По дороге бесконечным потоком ехали груженые машины, легко обгоняя порядком уставших солдат.
– Долго нам еще топать? – догнал младшего лейтенанта Суслина сержант Мятников. – Животы подвело. Где эта чертова Ильинка?
– Еще минут сорок – сорок пять, – не очень уверенно сказал Игорь. – Придется потерпеть.
– Часок потерпеть можно, – согласился Мятников. – Только надо бы нам квартирьера выслать, товарищ младший лейтенант. Поди не одни мы в этой Ильинке будем.
– Правильно, – обрадовался Суслин. – Вот вы, Мятников…
– Пусть уж лучше Святкин, – улыбнулся сержант. – Уж он-то точно отыщет, будьте уверены. Да и причина у него имеется.
– Какая причина? – насторожился Игорь.
– Потом узнаете. Так передать Святкину ваш приказ?
– Передайте.
Мятников побежал назад. Усталые солдаты медленно брели по обочине друг за другом.
Зацепившись за борт обгонявшей взвод машины, Святкин перекинулся в кузов и укатил, помахав рукой солдатам.
* * *
Константин проснулся в узкой девичьей светелке. За стеной слышались шепот, звяканье посуды. Капитан шумно вздохнул, и в светелку заглянула Анна:
– Вы живы?
– У вас есть основания сомневаться?
– Во всяком случае вчера появились. – Анна присела на край кровати, профессионально поймала пульс. – Пожалуйста, помолчите минуточку. На сердце никогда не жаловались?
– У меня нет сердца, – улыбнулся Константин. – У меня, как раньше пели, «вместо сердца дизельный мотор».
– Пели – «пламенный».
– Танкисты переиначили.
– Все равно, это не медицинская категория. Мне кажется, вы невропат, что довольно странно при вашей профессии. Ни с того, ни с сего грохнулись в обморок.
– Извините, – тихо сказал Константин. – Поверьте, это впервые в жизни.
– Я-то привычная, – улыбнулась Анна.
– Ночь не спал, – виновато вздохнул Константин. – И день вышел такой… Нервный день вышел.
Анна поднялась:
– Вставайте. Самовар стынет.
– Подождите. Как странно. Я помню, что ночью вы сидели точно так же, как сейчас, рядом, и тогда я представлял, что вы – моя мама. Она умерла, когда мне было три года. Я не помню ее, но ночью мне казалось, что я чувствую ее руки. Казалось совершенно отчетливо. Мистика какая-то, правда?
– Правда, – серьезно сказала Анна. – Я спешу, вас Валентина Ивановна чаем напоит. – И вышла.
Когда Константин вошел в комнату, за столом с шумевшим самоваром сидела только хозяйка дома. Степенная женщина лет около сорока Валентина Ивановна.
– Доброе утро, Валентина Ивановна, – сказал Константин. – А где же Анна?
– На вокзал поехала, гостей встречать. Умывальник у нас – в сенях. Вернешься, чайком угощу.
– Что со мной случилось вчера, Валентина Ивановна?
– Что случилось? – Она вздохнула. – Держался ты, держался, а потом, видать, не выдержал. Тебе бы поплакать – легче бы стало, а ты… Погоны, что ли, не позволяют? Или служба у тебя такая?
– Служба как служба.
– Родные могилы слезы отворяют, – продолжала хозяйка. – Ты бы слез не стеснялся, капитан. Это ведь святые слезы, а в старину и богатыри святых слез не стеснялись. Я вот простая баба: четверо детей да два мужа – вот и весь мой капитал. Один муж сам помер, другого не стерпела и выгнала. А почему не стерпела? Потому что слеза его только в пьяном виде и прошибала. А отец без слезы – не отец, а «унтер-цер», как бабка моя говорила. Нам, бабам, ведь не мужья нужны. Нам отцы нужны. Отцы детям нашим. А где их взять?
– Убили отцов, – вздохнул Константин.
– Так ведь не всех убили, – возразила Валентина Ивановна. – К тому же пора бы и новым вырасти, а?
– Анна говорила, что вы тогда видели, как раненых добивали?
– Видела, – она помолчала. – Я в кустах хоронилась. Шла в Некрасовку да на немецкий дозор натолкнулась. Вот и пришлось в кустах-то, как мышке.
– Моего тоже добили? – тихо спросил капитан.
– Я не помню, как погиб твой отец, Костя, – так же тихо ответила Валентина Ивановна. – Ты уж прости, врать не хочу: не видела. Анькиного видела, а твоего… Ты уж прости меня. – Помолчали. Потом она сказала: – Поди умойся, Костя.
Он вышел. Валентина Ивановна вытерла слезы, посмотрелась в висящее на стене зеркало, сказала собственному отражению:
– Вот и наврать пришлось. Да оно, может, и к лучшему…
Вернулся Константин. Сел к столу, хозяйка налила ему чаю, придвинула хлеб, масло, яйца, творог. Спросила неожиданно:
– Ты женат?
– Женат. Детей пока нет.
– Будь мужиком, Константин, не крути Аньке голову, – очень серьезно сказала Валентина Ивановна. – Ей совсем не так весело живется, как тебе может показаться.
– Да разве танкист супротив летчика потянет? – улыбнулся капитан, стремясь превратить разговор в шутку. – А у нее муж – летчик. Да еще истребитель!
– И все воюет, – горько вздохнула Валентина Ивановна.
– Где воюет?
– В небе. – Она помолчала. – Знаешь, есть такой госпиталь, в котором до сей поры еще раненые лежат?
– Какие раненые?
– Еще на той, на Великой Отечественной. Вот туда Анна и пошла работать после института. Вот там она своего летчика и встретила. Его в первом же бою сбили, совсем, видать, мальчишкой был. Ну, выходила его, добилась, чтоб выписали, замуж за него вышла. Полгода все нормально было, а потом – опять. «Прикрой меня, атакую!..» Целыми днями кричит. И тридцать лет в атаку идет. За нас с тобой…
Взвод разместился на ночлег в большом колхозном сарае. Усталые солдаты, повалившись на прошлогоднее залежалое сено, молчаливо ожидали, пока Гарбузенко и Кодеридзе поделят продукты на сутодачи.
– В деревне раненых полно, – оживленно рассказывал Святкин командиру взвода. – Еле крышу раздобыл. Спасибо, местное население помогло. Вот, знакомьтесь. Валентина Ивановна. Валюха.
И, взяв за плечи, поставил перед собой девочку лет двенадцати, одетую в солдатский ватник, женский платок и огромные латаные валенки.
– Здравствуйте, Валя, – торжественно сказал Суслин и пожал девочке руку.
– Тут в каждой хате по палате, – продолжал ефрейтор. – Раненые, санитарочки, врачей навалом. Сборный пункт, что ли. Эвакуации ждут.
– Большие бои? – солидно спросил младший лейтенант.
– Немцев в колечко взяли, – пояснил Святкин. – Слышали днем дальнобойную? Это их обрабатывали. Так что мы, считайте, в тылу.
– Я пойду, – сказала девочка, с любопытством рассматривая усталого младшего лейтенанта. – Мне завтра вставать рано. В Некрасовку побегу, к бабушке.
– Там же, говорили, немцы? – удивился Игорь.
– Нет. – Девочка открыто, по-детски улыбалась в глаза младшему лейтенанту. – Там бабушка наша. Немцы отступили, а она под ними была.
– Ну счастливо тебе, Валюха, – сказал Святкин. – Спасибо за помощь.
Девочка убежала. Святкин продолжал топтаться возле командира взвода. Подошли Гарбузенко, Мятников и Сайко.
– Тут вот какое дело, – степенно начал Мятников. – Двадцать лет – это ведь не шутка, правда, товарищ младший лейтенант? Не баран чихнул, как говорится.
– Дата, – увесисто подтвердил Сайко.
– А будет ли у парня очко или сразу перебор – неизвестно, – глубокомысленно изрек Гарбузенко. – Война, она и не такие банки срывала, верно говорю, хлопцы?
Суслин молчал. Сержанты переглянулись.
– Ну так как, товарищ младший лейтенант? – спросил Мятников.
– Что – как?
– Уважим?
– Ничего не понимаю, – Игорь пожал плечами. – Что вы крутите, Мятников?
– Чего там не понимать? – удивился Гарбузенко. – Двадцать лет Витьке Свату стукнуло, вот и все понимание.
– Двадцать лет? – иронически переспросил Суслин. – Надо же, какое совпадение. Не успели из роты уйти, как сразу…
– Чтоб мне провалиться! – вдруг заорал Святкин. – Чтоб меня в первом бою разорвало, чтоб мне век свободы не видать, чтоб… – не найдя слов, он с остервенением щелкнул ногтем большого пальца о зубы. – Вот!..
– Ну поздравляю, – сказал Суслин, озадаченный его горячностью. – И что дальше?
– А дальше – война, – угрюмо сказал Святкин. – Дальше – пиф-паф. Может, завтра, может, через неделю. Так имею я право свой день рождения отметить или нет у меня такого права? В селе есть самогонка. Меняют на сахар. Вот я и прошу, в первый и последний раз прошу, лейтенант, позволь сегодня выпить. Просто так, по глоточку. Я – беспризорник, это мой первый день рождения. Первый, ребята, а может, и последний. Вот!..
Святкин замолчал. Молчали и сержанты, ожидая, как решит командир. А Суслин тоже молчал, потому что не знал, как ему поступить.
– Разрешите, товарищ младший лейтенант, – негромко сказал Гарбузенко. – Все хлопцы просят.
– Фронтовых сто грамм нам еще не положено, товарищ старший сержант, – официальным тоном изрек Суслин.
– Так трепачей-то у нас вроде нет, – улыбнулся Сайко. – Ни трепачей, ни стукачей.
Игорь сердито молчал. Кодеридзе с грохотом швырнул котелок и подошел к Святкину.
– Друг! – звонко сказал он. – Мне нечего подарить тебе в этот твой большой праздник. Возьми мой сахар, возьми мой хлеб, возьми мою селедку. Больше у меня ничего нет. Извини, дорогой.
– Спасибо, Абрек, – тихо сказал Святкин. – Ты мировой кореш, я всегда это знал.
– А что же вы молчите, товарищ младший лейтенант? – громко спросил Хабанеев. – Неужели непонятно, что надо делать? Неужели вы не можете…
– Сахар принадлежит взводу, – деревянным голосом перебил Суслин.
– Ура!.. – завопил Хабанеев. – Попьем, ребята, кипяточку без сахарку? За здоровье Виктора Святкина?
– Весь сахар – ефрейтору, – сказал Глебов. – И сегодняшний и завтрашний. Так что ли, Крынкин?
– Так, – послушно сказал Крынкин. – Это правильно.
– Ну спасибо, лейтенант, – облегченно улыбнулся Сайко. – Я понимаю, трудно такие решения принимать без привычки. Погодите с шамовкой, ребята. Мы с Хабанерочкой сахарок мотанем!..
В большой комнате женщины накрывали на стол. А привезенные со станции сыновья и дочери бродили по дому, не зная, куда себя девать.
– Вы бы пока познакомились друг с другом, – сказала Анна.
К Константину подошел начинающий полнеть солидный мужчина в очках. Представился:
– Сайко Юрий Иванович. Профессор. Доктор наук.
– А я Костя, – усмехнулся капитан, пожимая руку профессору. – Костя-капитан. Знаете такую песню?
Доктор наук смутился и отошел. Подскочил невзрачный малый неопределенного возраста:
– Лавкин. Леня Лавкин. Может, сообразим со встречей-то? С морозца, а?..
– Все в свое время, Леня! – крикнула от стола Анна.
Красивая женщина протянула Константину руку:
– Хабанеева Юнесса. Солдатская дочь и мать двоих детей.
– А это – сестры Крынкины, – сказала Анна.
На лавке у стены рядышком сидели две очень похожие друг на друга женщины. Они были одинаково одеты и одинаково собирали слезы в зажатые в кулаках платочки.
– Глебов. Племянник, – представился коренастый мужчина в дорогом костюме, но почему-то в сапогах.
– Эх, скучно, братцы! – снова подал голос Лавкин. – Сообразить бы хоть на четверых. Я и сбегать могу.
– Не торопите события, – покровительственно улыбнулся профессор Сайко. – Вам же сказали: все в свое время.
– В свое время только краны текут. Утверждаю как сантехник, – Лавкин вздохнул. – Отсюда вопрос: время для нас или мы для времени?
– Видите ли, для пловца, плывущего по течению, вода не меняется, – принялся солидно разъяснять профессор. – А вот для тех, кто плывет против течения, она всегда новая. Если вы плывете вместе со временем, то становитесь рабом этого времени. Но если вы преодолеваете время, сражаетесь с ним, тогда каждый завоеванный вами час – это ваш час. Тогда вы из пассивного раба времени превращаетесь в его активного повелителя.
– Видать, образование у вас большое, – с уважением констатировал Глебов-племянник.
– А нам мыло прислали, – сказала вдруг одна из сестер Крынкиных. – Мама наша померла, и аккурат посылка прибыла. С мылом. Мы хотели хоть обмылочек навсегда сохранить. Да затерялся он где-то. Как в новую избу перебирались, так и затерялось тоё мыло.
– Вот какие люди были, – несмело добавила вторая сестра. – Война ведь, и голод, и смертушка. А они за всех думали. За всех болели. За все времена и за всех детишек, как вот правильно товарищ говорит.
Повисла пауза.
– Так как относительно преодоления времени, товарищ профессор и доктор наук? – усмехнулся Константин.
– Да, – вздохнул профессор. – Велика ты, Россия, и не объять тебя никаким самым современным умом. Нет ли у вас папиросы, товарищ капитан?
– У меня сигареты.
– Безразлично. Я неделю назад курить бросил.
– Так, может, не давать?
– Все равно закурю, – еще раз вздохнул профессор. – Не сейчас, так к вечеру. Когда, понимаете ли, сотрясение воздухов, а тут – посылка с мылом, так не то что закуришь, а и за рюмочкой потянешься.
– Это точно! – засмеялся Лавкин. – Это ты правильно выразил, товарищ профессор.
Распахнулась дверь, и вошел красивый грузин в форме летчика «Аэрофлота».
– Здравствуйте. Кажется, я не ошибся?
– Здравствуйте, Тенгиз, – сказала Анна. – Знакомьтесь, друзья. Это Тенгиз Кодеридзе.
Следом за летчиком шофер такси уже вносил большие корзины с гвоздиками.
* * *
Колхозный сарай. Самогонка уже разлита по кружкам, хлеб и селедка поделены. Именинник Святкин уселся на почетное место. Глебов разжигал костер у входа в сарай.
– Там девочки прогуливаются, – сообщил Сайко входя. – Может, пригласим их, товарищ лейтенант?
– Какие еще девочки? – нахмурился Суслин.
– Санитарочки.
– Ну не знаю, – неуверенно протянул Игорь. – Ну попробуйте.
– Хабанерочка, изобрази, – сказал Сайко.
– Есть изобразить. – Хабанеев вскочил. – Абрек, помоги.
– Потому что грузин, да? – вдруг обиделся Кодеридзе. – Раз грузин, значит, девочки, да? Обидно, понимаешь.
– Да у тебя – усы! – загорячился Хабанеев. – Усы, понимаешь? Ты же мужчина, сразу видно.
– Это совсем другой разговор, друг. Это правильный разговор.
Хабанеев и Кодеридзе вышли из сарая.
Две девушки в военной форме прогуливались в длинных мартовских сумерках по окраине Ильинки.
– И зачем ты меня сюда затащила? – ворчала одна из них, но ворчала вполне добродушно.
– Там все время молоток стучит, – вздохнула вторая. – Стук, стук – гроб, гроб. Круглые сутки.
Из сумерек возникли фигуры Кодеридзе и Хабанеева. Девушки остановились, и первая сказала с досадой:
– Здрасте вам.
– Здравствуйте! – обрадованно воскликнул Хабанеев. – А мы – за вами.
– Куда это – за нами? – насторожилась вторая.
– Девушки. – Кодеридзе для вящей убедительности снял шапку и прижал ее к груди. – Дорогие девушки, нашему другу двадцать лет исполнилось сегодня. Ай, какой друг! Замечательный друг, девушки. Сделайте ему маленький подарок. Пожалуйста. Очень прошу.
– Очень, очень просим, – подтвердил Хабанеев и тоже снял шапку.
– Это в каком же смысле подарок? – сердито спросила первая.
– Девушки, только не уходите. Умоляю! – проникновенно зашептал Абрек. – Нам в бой скоро, а вы – такой подарок! Самый лучший подарок на день рождения!
– Рискнем? – спросила вторая. – Он же сейчас расплачется, ей-богу!
– За мной! – радостно закричал Хабанеев. – За мной, девочки!
И девушки пошли за ним. А Кодеридзе сказал обиженно:
– Мужчина не плачет. Мужчина огорчается.
– Именинник просит к столу, – провозгласил Мятников. Все стали рассаживаться, и тут скрипнула дверь. В сарай вошли обе девушки в сопровождении Хабанеева и Кодеридзе.
– Здравствуйте, – сказала первая. – С именинником вас.
Взвод радостно зашумел:
– Здравствуйте, девочки!
– Проходите, проходите!..
– К нам, девушки!..
– Нет, к имениннику!..
Девушки шагнули в освещенный костром круг.
И младший лейтенант Суслин вскочил, опрокинув кружку. Он узнавал и не узнавал. Он верил и боялся верить. И смотрел во все глаза… на девушек, стоявших в отблесках костра.
– Кимка… – прошептал он. И крикнул: – Кимка, это ты?..
Стол в большой комнате был накрыт. Анна, сидевшая рядом с Константином, встала и, обождав, когда утихнет гул голосов, заговорила, очень волнуясь:
– Товарищи! Дорогие мои друзья. Сыны, дочери, родные наших дорогих. Ровно тридцать лет назад – ровно, день в день – здесь, в Ильинке, праздновали двадцатилетие одного человека. Сегодня ему было бы пятьдесят. Но он не дожил. Он погиб как герой. Погиб на следующий день.
У Анны перехватило дыхание. Все поднялись. Справившись с волнением, Анна продолжала:
– Но мы не будем сегодня горевать. Мы будем радоваться, что такой человек жил и прекрасно отдал свою жизнь. Мы будем пить за это. И за его сына, который сейчас здесь, вместе с нами. За капитана Константина Викторовича Святкина.
Константин задрожавшей рукой поставил рюмку на стол, молча обвел всех взглядом и вышел из комнаты.
Он стоял, прислонившись спиной к бревенчатой стене дома. На крыльцо вышла Анна.
– Вам нехорошо, Костя?
– Мне хорошо, Аня. Так хорошо мне не было никогда в жизни. – Он помолчал. – У нас в детдоме день рождения праздновался один раз в году. Коллективно. Для всего детского дома. Я говорил вам, что плохо помню маму. Отца же я не знал совсем… И вот сегодня вы вернули его мне. Конкретного. Реального отца. Со своей жизнью. Со своим днем рождения. И со своей смертью…
Он замолчал. И Анна молчала тоже. Просто молчали и смотрели в густеющий мартовский сумрак.
И в этом сумраке мимо их дома вдруг неторопливо прошли двое очень молодых людей. Девушка и юноша в военной форме последнего года войны.
Игорь и Кима шли по вечерней улице Ильинки.
– Я искал тебя, Кимка.
– Не надо выдумывать, Игорь.
– Я хотел написать тебе, но не знал куда. Как ты оказалась на фронте?
– Так же, как ты.
– Но я мужчина.
– А я – женщина. Кому-то надо вас перевязывать и стирать ваши гимнастерки.
– Кимка, если бы ты знала, как я счастлив, что встретил тебя.
– Не надо, Игорь. Счастлив будет тот, кто переживет эту войну…
Кима Вилленстович и Игорь Суслин шли по улице деревни Ильинка. Артиллерия смолкла, было тихо. Только поскрипывал снег под ногами, да где-то с унылой ритмичностью стучал молоток.
– Кимка!
– Что?
– Ничего. Просто мне приятно повторять твое имя.
– Не надо выдумывать, Игорь.
– Я не выдумываю.
Кима остановилась. Посмотрела на Суслина, точно прикидывала, говорить или не говорить.
– Месяц назад погиб Боря Яценко.
– Борька?!
– Сгорел в танке. Мне написала Катя.
– Борька сгорел… Первый из нашего класса.
– Третий, Игорек, – мягко поправила Кима. – Гриша Рубин и Володя Самохвалов погибли раньше. Боря – третий. Кто следующий?
– Я не знал, что они погибли, Кимка. Я потерял все адреса еще в училище и ни с кем не переписывался.
– Скоро мы останемся одни, – вздохнула Кима. – Одни девчонки. Мальчики, мальчики, что вы делаете с нами?
– Всех не убьют.
– Да, всех не убьют, – она помолчала. – Ты правда рад, что встретил меня?
– И ты еще спрашиваешь! Знаешь, сколько раз я признавался себе, что…
– Не надо. – Кима закрыла ему рот рукой. – Ничего не надо говорить. Говорить будем после войны, а сейчас… – Она зябко повела плечами. – Холодно. Зайдем ко мне, если хочешь.
Они стояли возле здания бывшей школы. Сквозь щели маскировки из окон пробивались узкие полоски света. И по-прежнему уныло стучал молоток.
– И чего он все время стучит?
– Это не для нас. – Кима вздохнула. – Здесь наш госпиталь. Надо девочкам сказать, что я пришла.
– Я подожду.
– Нет, пойдем вместе. Только тихонько, раненые спят.
Они вошли в тускло освещенный школьный коридор, забитый ранеными.
– Жди здесь, – шепнула Кима.
И сразу же ушла. А Игорь остался ждать.
– Суслин?.. – удивленно спросил кто-то совсем рядом. – Игорь, это ты или мне кажется?
– Это я. – Игорь недоуменно оглядывался.
– Да здесь я, балда! Шагни влево и нагнись.
