Максим Одоевский
Записки безродной девки
Записка VIII
Не скоро сказка сказывается, не скоро дело делается, а великокняжеские выходные пролетели в балах да ярмарках, в игрищах да бражках.
В понедельник, когда никто ничего не делает ибо день, как известно, тяжёлый, были с древности приметы суровые: не суропь никакого дела дельного – провалится, не гони коней в дорогу – не доедешь, не кликай гостей – всю неделю ходить будут. Даже дворне князь в этот не позволял делать кваса, ибо в таком квасе русалки купают утопленников, да души топят нежные. И разговоры разговаривать нельзя ни с ведьмами, ни с ворожеями, а не то превратятся в собаку, или кота и уши-лапы по ночам крутить будут. Только чихать да рвать зубы можно было в понедельник. Чихать в сей день было к подаркам богатым и подношениям, а зубы рвались безо всяких гангрен и язв кровящих. Спал обычно в этот день Максим свет батькович, думы думал да дневники писал про царя, про народ, про дипломатию и науки.
Так день и проходил в скитаниях и бродяжничестве по терему богатому… то лютни послушает, то письма вскроет – прочтёт, то отобедает трижды, да закусит телятиной постной под соусом из морошки тверской…
По другому ладился день у девы крестьянской Февронии Астальцевой. С первой зорькой коровы у неё доены, двор крепкий у отца был, постоялый, хозяйство большое и ладное, души даже были у Агриппина Астальцева, целых 40 штук. Зажиточный был крестьянин, из кулаков. Мать девицы, пригожая да скромная, как вышла замуж девкой молодой, так и жила в ладу и счастье, подарки получала на празднички православные, кушала впрок, да в науки не лезла – не бабье это дело. Зато любила топать по церквям да монастырям златогривым. Как возьмёт весной посох, так и ходит души отмаливает и свою, и мужью, и детишек. Деток-то одиннадцать их в той семье уродилось. Кумекала по хозяйству и за дом ратовала. Свечки жгла, милостыню подавала, иконки скупала. Славная была женщина, добрая. Дочь таскала за собой, а потом к хозяйству приручила, научила, да и не вмешивалась.
Пусть присматривает.
Коль в девках засиделась.
Записка IX
В третийник Феврония глаза все проплакала, но хлопотала по хозяйству и вспоминала объятия страстные, речи горячие, поцелуи жаркие. Змеёй сердце вилось, ужом скалилось. Думала топиться – да снег сковал первым льдом воду-водушку. Да и боязно.
Вспоминала, глупая, как звала-кликала князя ноченькой на праздник горлышка. Одного соловья раскатистого песнопения. Сей лицедей крестьянский пел так чудненько, что слетались на него голуби сизые, да, бывало, и поклевывали его славного, чего только в ночи не случается, много разного да чудного стены-хатоньки Московии видывали: и грех, и Содомы, и Гоморры.
И глупенькая наша девица про соловья, друга детства крестьянского, сказывала, и князя в той ночи греховодной звала, да зазывала послушать. Ибо и билетики ей по контрамарке со скидкой абонементной друг-соловушка сплавил. Мается девица, теребит телеграфы заморские, печатает буквы и не шлёт князюшке. Боится. Думает думу горькую, понимает. Полюбил, забыл и бросил.
А князь моется в хоромах на перинах. Вспоминает прощание. Думает: как так? Не кидалась девица на шею крепкую, не орала с утра и тут же – слова любви сильные. Но не пишет сама и "печатает печатает" не мелькает в окошке телеграммном…
Призадумался…
Записка X
Выпью горькой настоечки полынынной Муромской, закушу редькой с петрушкою, открою ставни да и порадую вас рассказом о наших дитятках неразумных, что живут врознь, но сердечки друг к другу тянутся, али мерещится мне то свойство сердец и обман всё, да пелена беладонная…
Не летели голуби княжеские в дом крестьянский, не приходили в сундук почтовый письма вязью. Сердце княжеское ещё и о боярыне одной думало, о своенравной, простой, но с короной. Возомнила та боярыня себя столбовой дворянкой, не считала она князя партией достойной да по чину. Хоть и приданых не нажила и имуществ не имела, но думала, что царю ровня. В поиске была вечном и немыслимом, доброму уму и рассудку необъяснимом.
Поведения была вольного, скорее падшего, чем барыни достойного, в словах была безудержна, в споре – криклива. За что полюбил князь и сам не знал. Только догадывался.
Так и бегала мысль княжеская от барыне к крестьянке и обратно, глядучи профили книжнеписанные, просматривая странички их бестолковые, бегала-бегала мысль и махнул он от случайности девке "Привет!" вечерний, к поцелуям зовущий…
Записка XI
Последние грачи улетели.
Сменилась выставка в Третьяковых палатах. Распевался соловей певчий на задворочках. Горели билетики огнями – так и кричали: "пропадём, пропадёт, иди, девка, оперы послушай".
Обрадовалась девка дворовая, Феврония Астальцева, как увидела "Привет!" великокняжеский. Так и ножки отнялись её от радости. Понаписала она князю речей сладостных да больше по делу: "Так мол и так, хоть мы и в университетах не учёные, но о искусствах слыхивали. И не соблаговолите ли, девичий душегубец, пройти в театры? Не извольте ль оперы послушать? То друг мой детства певчий, в помещичьих театрах выслужившийся, и до сцен прорвшийся. Извольте идти, сударь! Другого спутника себе и не мыслю".
Поражён был Максим князевич речам крестьянской барышенки, не ждал он таких поворотов от умишечка недалёкого. Опер хоть и не любил, но по сословию был до них временами охоч, да и любопытно ему было взглянуть на зазнобу случайную, что за фрукт, что так с первого надкуса и не разглядел. Мысли потекли горячие по венам его и чреслам богатырским и полюбить захотелось ему после опер деву. Долго, да с особым цинизмом-похотливостью.
Выявил своё согласие на театры, уговорился о месте, влил водочки домашней в серебряных дел мастеров работу – фляжку добрую, с надписью заветной, что была подарена по любви страстной грехоотступницей от уз семейных, кованных – Марианой Сухаревской.
Записка XII
Судья ей Боги, да не нашего народного мнения совесть. Только любовь та жгучая не решилась венчаться в церковках с князем и развода испросить у вышестоящих инстанций, а грешила и радовалась. Князь хоть и любил падших умом барынь, но мнения был отцовского. Полюбила – разводись и изволь со мной под венец. Только не случилось по-ейному, по-Марианниному, тешить ей груди белые, новые, мужем сделанные. Не готовая она была роскошества купеческие бросить и в хоромы попроще съехать. Жить да детей князю рожать что ни год, то по дитятке.
Посмотрел князь на зазнобушку, в смятении пожил недельку да понял всё – крест поставил и забыл. Не для утех он книжки читал, не для утех он тело богатырское взращивал, а для жены доброй и пригожей, но единственной и по сердцу лЮбой. А фляженька та с тех пор и болтается как крути не крути, а про любовь прежнюю. И буквы о том выбиты: "Люблю, навеки ваша. Марьяна Сухаревская". И дата. То ли год, то ли месяц, то ли дата разлуки.
Любил князь бражки домашней налить в ту фляженьку, сидеть в театрах али в салонах дворянских иль в пути долёком да выпивать-прихлёбывать, буковки на серебряной поверхности поглаживать, да вспоминать жадность бабью, стремление к богатствам и истинный отказ от любви во имя роскошеств.
Вольному воля, фляжке – бражка.
