Братья Швальнеры
Мюнхэ. История Сербии / история «Хостела»
Ольге Углицкой с благодарностью за вдохновение посвящаем.
Пролог
Twitter.com, публикация пользователя @director_roth от 15 августа 2013 года:
«О чём будет новый фильм? Это действительно интересно. В моём распоряжении оказались сведения о том, что на территории одной из восточноевропейских республик, посещаемых ежегодно сотнями тысяч туристов, творится нечто ужасное. Там похищают людей – представителей разных национальностей, – которых потом пытают и убивают только по одной причине: по национальной принадлежности. Заказчиками этих убийств являются олигархи всего мира. Скажем, какому-то богатею вдруг захотелось лишить жизни словака, потому что тот некогда обидел его родителей. Он платит огромные деньги организаторам синдиката, которые похищают приехавшего в страну незадачливого туриста и отдают его в руки палача… О чём здесь можно и нужно сказать? Да о многом – начиная с механизма работы спрута и заканчивая тем, что власть денег в современном мире перегибает палку, посягая уже не на вершину человеческой власти над человеком, но заявляя о власти Божьей. Возможно ли за деньги купить права, принадлежащие Создателю? Как вы считаете?»
О начале съёмок Рот объявил через неделю после твита, вызвавшего бурю негодования среди журналистов и читателей. Съёмки должны будут проходить не в США, а в Европе, и потому накануне вылета съёмочной группы было решено провести пресс-конференцию автора фильма на Юнивёрсал.
В назначенный день, несмотря на непогоду – дождь лил всю ночь и всё утро и превратил улицы Лос-Анджелеса в речные направления, – человек 100 журналистов столпились в конференц-холле Юнивёрсал Сити, где с минуты на минуту с нетерпением ждали появления самого режиссёра. Он застрял в пробке и немного опаздывал – хотя пишущая братия думала, что это лишь его тактический ход: заставить акул пера испытывать томительное ожидание наедине со своими вопросами и домыслами.
Пит Брейгель, заглянув в зал и увидев количество собравшихся, нетерпеливо набрал на телефоне номер Рота.
– Где ты, чёрт тебя дери?
– Перекрыли 47-ю авеню – там ветром ночью свалило два дерева, – так что пришлось объезжать вокруг. Немного застрял. Думаю, это минут на 10, не более.
– Поторопись, они все собрались.
– Много?
– Больше, чем ты думаешь.
– Это же здорово, Пит, расслабься.
– Мне-то что? Отвечать на вопросы предстоит тебе.
– Поверь мне, я найду нужные слова. А ты как продюсер должен радоваться – мы ещё к съёмкам не приступили, а уже такой ажиотаж.
– Как продюсер я знаю, что важно не столько заявить о себе, сколько оправдать потом ожидания. Жду.
Элай Рот приехал спустя 15 минут и сразу поднялся в конференц-холл. Журналисты с ходу начали заваливать его вопросами – не столько о фильме, сколько о твите.
– Скажите, вы планируете снимать фильм об убийствах на территории Балканского полуострова?
– Точнее, Чехии.
– Не будут ли власти страны против изображения их государства в столь неприглядном свете от режиссёра-американца?
– Думаю, мы урегулируем наши разногласия. Ни для кого не секрет, что преступность существует всюду. По всему миру похищают и убивают людей – и далеко не сам этот факт характеризует власти государства и само государство как плохое или хорошее. Другое дело, что с этими маргиналами необходимо бороться, что и делают государственные юрисдикционные органы как США, так и Чехии. А поскольку наш фильм, по старой голливудской традиции, будет с хэппи-эндом, то и переживать о падении престижа Чехии в результате премьеры, я думаю, не следует.
– В своём аккаунте в «Твиттере» вы написали, что получили некую правдивую информацию о том, что в одной из восточноевропейских республик похищают, пытают и убивают людей на заказ только ввиду их национальной принадлежности.
– Да, это так.
– А откуда у вас такая информация?
– Из закрытых пока источников в правоохранительных органах, в том числе и международных.
– Интерпол?
– Если угодно.
– Если вы обладаете такой информацией, и ею обладает сам Интерпол, то почему они не пресекут деятельность этого мафиозного синдиката?
– Полагаю, вопрос не ко мне. Да, и потом – если в СМИ эта новость не приобрела широкий резонанс, это вовсе не означает, что работа организации не пресечена. Но даже если так – фильм будет призван привлечь общественное внимание к данной проблеме и, по мере сил, прекратить нарушение прав человека.
– Как вы полагаете, что движет людьми, которые выбирают в качестве времяпрепровождения столь кровавые развлечения?
– Сложно сказать, но я думаю, что капитал во все времена порождал чувства безнаказанности и вседозволенности. Ещё Карл Маркс говорил о том, что в основе любого крупного состояния лежит преступление. Ему же вторил Бальзак. Человек, совершивший преступление единожды и не привлечённый к ответственности, а лишь обогатившийся в результате этого, будет совершать преступления снова и снова. И всякий раз их масштаб и опасность для общества будут только возрастать.
– Не считаете ли вы, что фильмом оскорбите даже не правительство, а самих граждан Чехии?
– Я не утверждаю, что это делают граждане Чехии. Олигархи всего мира прибегают к столь грязным развлечениям, купаясь в ничем не ограниченной роскоши. Мы с вами живём в цивилизованном мире, где богатство, возможно, и даёт власть над людьми, но не позволяет попирать общечеловеческие ценности. В этом, а вернее, в желании прекратить это – центральный смысл фильма.
– Раскройте чуть детальнее сюжет?
– Двое американских студентов и затесавшийся с ними исландец путешествуют во время каникул по Европе. В Амстердаме они встречают русского, который, видя их тягу к сексуальным экспериментам, рекомендует им отправиться в одну из республик на постсоветском пространстве, где низкий уровень жизни населения делает женскую его половину чрезвычайно доступной. В поисках приключений наши герои отправляются в Чехию, где и попадают – не без участия оных жриц любви – в лапы того самого синдиката.
– Но конец у фильма будет всё же позитивный?
– Насколько это возможно по описанному мной сюжету.
Смех в аудитории.
– А Интерпол не будет против огласки тех секретов, что оказались в вашем распоряжении?
– Свобода слова есть величайшее достижение демократии. Среди прочего, она заключается в отсутствии необходимости спрашивать у кого бы то ни было разрешения вообще, и у правоохранительных органов в частности, особенно когда речь идёт о жизнях многих людей.
– Где будут проходить съёмки? В каких интерьерах?
– Максимально приближённых к действительности. В частности, закрытый блок спецпсихбольницы, где содержались особо буйные больные, изолированный вот уже лет 50 как, будет одним из мест действия.
– Там всё и происходило?
– Да.
– Существует поверье, что в таких местах небезопасно кармически, да и физически появляться в ближайшее время после того, как подобный ужас там происходил. Вы не суеверный человек?
– Может быть, но призраки не входят в число суеверий, которые меня преследуют. Есть множество других – начиная от чёрных кошек и заканчивая подъёмом с правой ноги каждое утро.
Снова смех.
– Сколько времени вы планируете посвятить съёмкам?
– Больше времени ушло на подготовку и пробы в Америке. Думаю, что весь материал отснимем максимум за месяц.
– Когда вы вылетаете? Группа летит с вами?
– Да, это произойдёт сразу после того, как вы отпустите меня, господа журналисты.
– Почему, если съёмки будут проходить в Чехии, ваш билет заказан в Сараево?
– Вы задаёте вопросы, не относящиеся к фильму. Благодарю вас, пресс-конференция окончена…
– Последний вопрос. Каково рабочее название фильма?
– «Хостел».
– Но почему «Хостел»?
– Могут быть у режиссёра профессиональные тайны? Не загоняйте меня в угол, господа, вы снижаете рейтинг фильма в глазах будущих зрителей.
В аэропорту вся съёмочная группа была спустя час. Впритык успев на регистрацию, наскоро попрощавшись с жёнами и детьми, сотрудники Юнивёрсала и актёры заняли места в зафрахтованном самолёте, который вылетел без задержки – в 17:40.
Вечером в аэропорту Сараево их встретили, как и договаривались, люди Драгана. Сам он не приехал – было поздно, да и работы сегодня никакой не намечалось. Планировалось разместиться в отеле и отдохнуть, чтобы утром, с места в карьер, приступить к работе.
Около 11 часов несколько чёрных мерседесов и один матовый микроавтобус той же фирмы были у ворот гостиницы. Драган вышел из машины, чтобы поприветствовать американских коллег.
– Рад видеть вас на сербской земле, дамы и господа, – он протянул руку Элаю. Они тепло поздоровались.
– Когда в последний раз сербы говорили это американцам? – горько пошутил Дерек Ричардсон, исполнитель одной из главных ролей.
– Кто старое помянет, тому глаз вон, – отмахнулся Драган и жестом пригласил гостей усаживаться по машинам. Они с Ротом ехали вместе.
– Послушай, – спросил Драган, когда они остались в машине вдвоём. От водителя пассажиров, сидевших на заднем сиденье, отделяло плотное воздухонепроницаемое стекло. – Они знают, кто я такой?
– Нет. Это посеет панику среди моих коллег, а мне с ними ещё работать. Сам понимаешь…
– Но как ты им потом всё объяснишь?
– Как знать, может, ещё и не придётся. Меня больше занимает другой вопрос.
– ???
– Ты не боишься, что после съёмок с бизнесом придётся покончить? Начнётся резонанс, общественное внимание… Шила в мешке не утаишь.
– Нет, не боюсь. Здесь есть несколько причин. Во-первых, без надёжных контактов с местной полицией и Интерполом я не смог бы столько лет содержать и обслуживать столь… специфический проект. Причём связи уходят корнями очень глубоко – настолько глубоко, что вырвать их не получится, это подорвёт всю подземную древесную систему. А, во-вторых, даже если что-то и случится, что маловероятно, то жалеть об этом я не стану. Всё это на протяжении последнего года я делал во имя одного человека, а его больше нет.
– Дай угадаю. Его тоже принесли в жертву? На него поступил заказ?
– Нет, тут другое. Видишь ли, раньше я любил дело, которому служил, как мне казалось, отдавался ему со всем рвением, что было у меня в душе. А сейчас ненавижу. А когда человек начинает ненавидеть свою работу, работу пора менять. Или вовсе уходить на покой – всему выходит срок, и машинам, и людям.
– Это из-за того человека? Из-за того, что он погиб?
– Да, но виновата не собственно организация. Виноваты те, кто за ней стоял все эти годы – акулы мирового капитала, как раньше писали в учебниках той страны, в которой я вырос и на которую тоже достаточно долго гнул спину. Сначала у станка, потом с автоматом в руках. Они начали всё это. Месть – вещь благородная, но с ней нужно быть аккуратным. Нужно следить, чтобы месть не превратилась в источник удовлетворения ежедневных потребностей. Я где-то эту грань упустил, но тот человек, о котором мы начали говорить, обратил моё внимание на недосмотр. Когда я всё понял, было уже поздно – маховик раскрутился донельзя…
– А что сейчас? Синдикат работает? Колёса маховика вращаются?
– Сейчас, как видишь, ты причиняешь мне убытки своими съёмками.
– И большие убытки? Дорого?
– Не дороже человеческой жизни.
– Так, может, расскажешь мне о том, кто способен даже в таком суровом человеке, как ты, пробудить сентиментального правдолюбца?
Драган с некоторым презрением посмотрел на своего собеседника – тон его казался ему надменным и вычурным.
– Мы приехали.
Картина, открывшаяся взору членов съёмочной группы, ужасала и несколько шокировала. Перед ними стояло огромное – длинное, но не очень высокое – этажа в четыре – здание старой постройки. Когда-то здесь были нормальные подъездные пути, но война разрушила их и оставила лишь направления. Однако ворота были крепкие, надёжно охранялись. По бокам от пути следования кортежа располагались вольеры с собаками – всё как и положено в подобных случаях. Само здание, серое, мрачное, больше напоминало некий заброшенный завод или мастерскую. В небо тянулась огромная дымовая труба.
– А это здесь зачем? Ты же говорил, что это была лечебница для душевнобольных.
– Для буйных. В основном для преступников.
– А труба?
– А их отапливать, по-твоему, не надо? Зимы здесь холодные, да и горы недалеко – это всё же не Америка.
Путь внутрь лежал через проходную. Она была разбита и разгромлена. Некогда она занимала два этажа, но сейчас от помещения осталась лишь маленькая каморка да следы былого величия – каркасные сваи да балочные перекрытия.
– А плиты куда дели?
– Что-то разрушено в результате ваших бомбёжек, что-то местные хулиганы да мародёры растащили.
Но самое интересное начиналось потом.
Весь корпус, дорога в который лежала через проходную, занимал четыре этажа с подвалом и чердаком. Подвал использовался для переодевания – там размещались специальные большие комнаты типа раздевалок или гардеробных, а также душевые. Там каждый приезжающий имел возможность переодеться в любой костюм, какой ему было угодно – обычно, по словам Драгана, дресс-предпочтения озвучивались в канун приезда дорогого гостя в столицу Сербии. Здесь, как в театре, костюмы были на любой вкус – и маски чумных докторов, и кожаные комбинезоны, и латексные облегающие одеяния, и латы древних рыцарей, и тоги римских императоров.
Этажом выше начиналось основное место действия. Здешние боксы были оборудованы различными столярными инструментами – тесаками, отвёртками, ножами, пилами, резаками, ножовками, зубилами, – верстаками, а также простыми незамысловатыми стульями или табуретами, привинченными к полу. Дверь каждого бокса запиралась на электронный замок – и открывалась с пульта охраны, расположенного в конце коридора. Там же сидел дневальный, который с помощью мониторов отслеживал происходящее в каждой из изолированных комнат. Стены здесь были толстые, а потолки низкие. Освещение тусклое, в лучах которого едва можно было различить очертания собеседника – другого редкие и маломощные флуоресцентные лампы не могли создать, да и ни к чему оно было здесь. Окон, понятно, не было ни в коридоре, ни в камерах – буйным больным дневной свет был не положен.
Передвижение между этажами осуществлялось с помощью старого механического лифта. Полы, стены, потолки – всё, казалось, было пропитано кровью, хотя внешних следов этого найти было нельзя, Драган подготовился к приезду гостей и поручил своим людям навести здесь идеальную чистоту. Давило здесь всё – начиная от потолков и заканчивая спёртым воздухом. Находиться здесь больше десяти минут не смог бы, наверное, ни один человек даже с железными нервами.
– Послушай, ты говорил, что труба нужна здесь на зимний сезон, – спросил Рот. – А когда мы подъезжали, я видел, что из неё валит дым?
Драган посмотрел на пытливого режиссёра и сказал группе.
– Вы останьтесь здесь, а мы с вашим руководителем отойдём ненадолго.
Они вдвоём снова спустились в подвал и прошли в самую его глубину. Тут режиссёр с удивлением открыл для себя, что есть ещё один лифт – сооружённый, видимо, для персонала, в другом конце параллельных коридоров. Он вёл напрямую в бойлерную, которая на деле давно была переоборудована под крематорий. Они остановились прямо перед входом туда.
Элай понял, что это за место, судя по трупному запаху и кровавому шлейфу, что тянулся от закрытого лифта к дверям котельной.
– Понял, что здесь? Мне не хотелось бы заходить туда, там сейчас работает мой человек…
– Он… коронёр? Он избавляется от трупов?
– Уничтожает их. Захоронить такое количество тел означает оставить массу следов – и документальных прежде всего. Да и никто не дал бы нам разрешение на такое захоронение, времена братских могил, по счастью, канули в Лету. Но здесь опять меня ждала удача – крематорий остался ещё с коммунистических времён, когда товарищ Броз устроил здесь свой персональный ад для личных врагов. Иначе я бы на его постройке разорился – это дорогое удовольствие, а денег у меня тогда было немного. Благо, строили раньше на совесть.
– Выходит, всё, что писала про Тито наша печать – о том, что он, в отличие от Сталина и Чаушеску, не замарал себя массовыми убийствами – сущая чепуха?
– Не всему и не всегда нужно верить. Да и потом, история пока не знает правителя, который властвовал бы сорок лет, не пролив ни капли крови. Человеческая природа такова, что в качестве средства управления собой воспринимает только кнут, а не пряник.
– А здесь что? Это что за бочки?
Рот ударил рукой по железным кегам высотой с человеческий рост, собранным здесь же и аккуратно поставленным в отдельной каморке, напротив бойлерной.
– Ты просил, чтобы всё было натурально – я учёл твоё пожелание. Это кровь.
– И сколько здесь?
– В этом мы нужды не испытываем. 1200 литров в четырёх бочках – по 300 литров в каждой. Если будет нужно ещё, говори, я всё сделаю. Было желание также оставить тебе здесь кое-какие органы, но я счёл, что твои люди неправильно воспримут моё рвение, – Драган улыбнулся. Рот с удивлением посмотрел на него. Несмотря на весь ужас и отторжение места, в котором они находились, Чолич сохранял завидное спокойствие и даже умудрялся шутить. «Да, – подумал режиссёр. – Для него за столько лет это и впрямь всего лишь бизнес…»
Первый день съёмок прошёл тяжело, но плодотворно. На второй и третий день Рот начал замечать, что актёры после съёмок здорово напиваются. На его вопрос, чем вызвано такое поведение, и резонное замечание о том, что так никто не доживёт до конца съёмок, актёры ответили, что пребывать в таком месте девять часов в день им морально тяжело. Режиссёр изложил Драгану содержание их беседы.
– Что ж, это логично. Когда знаешь, что несколько тысяч человек были зверски замучены здесь… Что ж, у меня есть решение…
Рот в нём не сомневался – на следующий день в проходной актёры и режиссёр с удивлением обнаружили целый симфонический оркестр. Драган оплатил работу музыкантов, которые должны были скрашивать впечатление от места исполнением творений Вивальди и Шуберта.
– Боже, Драган, – воскликнул Рот. – Это и впрямь потрясающее решение! Я вижу улыбки на лицах!
– Не благодари. Неизвестно, кому здесь тяжелее – мне или твоим актёрам. Они не знают того, что знаю я, а потому, оплачивая оркестрантов, я инвестировал скорее в восстановление собственной психики.
Послышалась команда режиссёра: «Мотор!» – и под звуки «Времён года» актёры направились в мрачные помещения человеческой бойни. Бетонные стены позволяли отражать звук даже в самых дальних уголках коридоров – и тогда Рот задумался о том, что неплохо бы перефразировать Шекспира, сказав: «Когда говорят музы, пушки молчат». А Драган Чолич подумал, что, звучи такая музыка во времена кровавой братоубийственной войны, обагрившей его землю несмываемой кровью его же народа, быть может, жертв было бы меньше.
Мюнхэ
Меня зовут Мюнхэ. Согласна, странное имя для сербки. Тогда уж надо рассказать всё до конца. Моё имя по метрике Эмма Мюнхэ Арден Лим. Это слово, «мюнхэ», в переводе с тибетского означает «вечность». Сама я этого языка не знаю, да и на Тибете никогда не была, но так случилось, что имя это досталось мне от отца. Он увлекался Востоком, и Тибетом в частности. Потому и решил наречь меня чудным для наших краёв, как и для всей Европы, словом. И именно потому, что оно было непривычно для окружающих меня людей, а иногда и вовсе резало слух, оно и стало для меня именем нарицательным. Редко и мало кто с детства звал меня Эммой, предпочитая экзотическое восточное малопонятное имя привычному, славянскому.
Хотя и с этим были определённые трудности ещё в детстве. Оно пришлось как раз на 1990-е – разгар междоусобиц, первые кровопролития, начало войны. Так случилось, что началось-то всё как раз на религиозной почве. Православные сербы, давно считавшие себя несправедливо обиженными, решили выплеснуть злость на католиков-хорватов и мусульман-боснийцев, а потому восточные имена сразу начали вызывать отторжение среди детей, которые, как всегда, являлись лакмусовой бумажкой отражения настроений своих родителей. Любое слово, хоть мало-мальски связанное с исламом, сразу наводило учителей и школьников на нехорошие мысли – вот, мол, мусульманка, кровь нашу пьёт, а её родители наверняка наших братьев-сербов убивают. Такое случалось со мной, правда, к счастью, редко. Несколько раз, ещё в начальной школе, мне что-то такое говорили… Но всего несколько раз – в основном, все, кто со мной учился, знали, что мой отец – врач из миссии «Врачи без границ», который приехал сюда ещё в конце 1980-х и с начала войны помогал раненым сербам, лечил их, всей душой страдал и болел за то, за что они сами проливали кровь.
Он не был сербом. Его звали Петер Арден Лим, он был чистокровный немец, выходец из бюргерской семьи. Отец его участвовал в Сопротивлении и умер от болезни, вызванной старой раной, незадолго до моего рождения, так что я не застала деда в живых. Мать его – типичная немецкая фрау – гостила у нас однажды, ещё до начала бомбардировок, а потом я видела её после нашего переезда, когда отца уже не было.
Петер Арден Лим приехал в Сербию как врач-международник. В конце 1980-х противоречия между бывшими союзными республиками стали обостряться. Хорватия жила ещё относительно неплохо – благодаря своему географическому положению и тому, что она была родиной Тито, у неё были обширные внешнеэкономические связи, велась международная торговля. А остальные? Остальные выживали, как могли, и потому после смерти маршала все трудности, связанные с членством в составе конфедерации, стали напоминать о себе. Не прошло это и мимо Сербии, которая резко стала испытывать нужду во всём, включая медикаменты и квалифицированный врачебный персонал. Отец был тогда молод, полон энтузиазма, и на волне бархатных революций прикатил в забытую Богом страну на окраине бывшей СФРЮ. Сразу возглавил здесь местное отделение миссии «Врачи без границ».
Стоит ли говорить, что с началом войны он стал практически незаменимым и всеми уважаемым человеком даже среди тех, кто ещё вчера его не знал?.. В их числе была и моя мать – коренная сербка, Анна Протич, которая влюбилась в неприметного сероглазого юношу, видя в его образе настоящего Спасителя, когда он вырезал пулю из ноги её отца, вступившего в перепалку с соседом-мусульманином.
Да, мать рассказывала, что религиозные противоречия всегда были сильны здесь, но пока был жив Тито, не доходило до столкновений. Стоило ему умереть – как уже слепой бы понял, что гражданская война неизбежна. Но всё это от матери я услышала, уже став взрослой. Тогда, в школьные годы, когда на моих глазах соседи убивали друг друга, я искренне не понимала сути происходящего, не знала, кто такой был Тито, но очень хотела, чтобы это поскорее закончилось. И, как мне казалось, отец был некоей фигурой, от которой зависит исход этого точечного кровопролития. Я думала так, судя по уважению, которое ему выказывали и стар, и млад.
Мы жили в Белграде, правда, не в центре, а на окраине, но всё же это была столица. Поэтому мы не видели всего того ужаса, который творился в глубинке, но отдельные отголоски, долетавшие сюда, были столь ужасающими, что понимание войны пришло ко мне с ранних лет как осознание чего-то ужасного – пожалуй, самого ужасного, что люди могут сделать друг с другом. Сейчас принято смеяться над пожилыми людьми, которые живут только страхом войны и днём и ночью молятся о том, чтобы она не повторилась. Это нелепо, наверное, но я – из их числа. Не по возрасту, а по тому, как сильно война изменила мою жизнь – жизнь совсем ещё маленькой девочки, мало чего понимавшей в жизни. Банально, но за столом я могу произнести тост «Лишь бы не было войны!», и любящие друзья поймут и поддержат меня – так сильно запали мне в душу первые дни того ужаса, который только ещё ожидал мою родину…
Да, Сербию я всегда считала своей родиной по крови, хотя мой отец был немец. Я не похожа на него ни внешне, ни ментально – он был спокойным и рассудительным, я же вспыльчивая и взрывная. Точная копия своей матери, я повторяю её не только во внешних чертах, но и в едва уловимых генетических – в образе мыслей, в оценке событий, в словах, в поступках. Конечно, мне следовало бы быть более сдержанной, но сербской крови не прикажешь остановить своё бурное течение, подобно горной реке, в моих жилах. Эта удивительная страна – со скалистыми берегами, холодными реками, редкими зелёными плато и синим-синим небом – рождает поистине удивительных людей. Их часто ругают – за их амбиции и шовинизм, за желание выпятить национальную гордость вперёд себя и привлечь к себе всеобщее внимание. Да, может быть, с этим своим менталитетом они для кого-то смешны. Но можно и найти этому оправдание. Много веков, Сербия, самодостаточная страна, способная кормить себя и жить в гармонии с природой, отведённой ей Богом, находилась под игом. Турки, австрийцы, немцы, итальянцы, хорваты – кто только не покушался на национальную независимость и гордость этой страны! И все эти века сербы сражались. Одерживали пирровы победы, лили много крови – в основном своей – а спустя время снова отдавали свой суверенитет кому-то, пришлому со стороны. Потом снова война, новый захватчик, война, захватчик и так – кажется, всю историю Сербии. Может быть, поэтому чувство национальной гордости так в нас сильно.
А может быть, любовь к Сербии идёт во мне от того, что я мало времени в жизни посвятила этой родной для меня стране. Это решение было принято не мной, а моей матерью, но я не сужу её за это.
Прямо скажем, родилась я уже в обстановке конфликтующих сторон – соседи без конца дрались на религиозной почве, поджигали друг другу машины, занимались членовредительством. Обстановка кругом царила раздражительная, люди беспочвенно злились друг на друга, стравливали собак и детей, но до крови не доходило. Всё изменилось 1 марта 1992 года. В тот день отца командировали в Боснию, в Сараево. Там жило тоже много сербов, помогать которым отец, хорошо знавший сербскую историю и потому питавший к местному населению большое уважение, считал делом чести. Он поехал туда не просто так…
В воскресенье второй день подряд проходил референдум о независимости Боснии и Герцеговины. В этот день в центре столицы республики проходила сербская свадьба. В 14 часов 30 минут в церкви Преображения Господня обвенчались Милан Гардович и Диана Тамбур. После этого участники празднества переместились в дом святой Фёклы на Башчаршии в ожидании свадебного обеда.
В это время на стоянке у входа во двор церкви остановился автомобиль Volkswagen Golf белого цвета, в котором находилось четверо мужчин: Мухамед Швракич (сын основателя вооружённого формирования боснийских мусульман в Сараеве «Зелёные береты»), Суад Шабанович, Таиб Торлакович и 29-летний Рамиз Делалич – участник «Зелёных беретов». Всё это мы узнали уже позже из газет, а отец стал едва ли не прямым участником событий. Они вышли из машины и набросились на отца жениха, Николу Гардовича, который держал в руке знамя Сербской православной церкви (трёхцветный флаг с сербским крестом посередине). Делалич произвёл выстрел из пистолета и убил его. Сообщник Делалича нанёс ранение православному священнику Раденку Миковичу. После чего преступники сожгли православное знамя.
После Делалич будет говорить так:
– Мы увидели колонну автомобилей, которая проследовала к Башчаршии на большой скорости; мы погнались, чтобы узнать, что происходит… Они вышли из машин и начали петь. Выставили напоказ какие-то свои сербские флаги. Мы остановились перед ними и спросили, куда они идут. Мы сказали им, что это не Сербия, что это – Сараево, это Башчаршия. Мы… стреляли в людей, которые держали в руках флаги…
После этого сербы поставили в городе ряд баррикад, выдвинув требования провести расследование и наказать виновных. Это событие они восприняли как начало антисербских действий. Боснийские мусульмане также поставили баррикады в городе. В произошедших перестрелках с обеих сторон погибли четыре человека. Сербские и мусульманские политики выступили с призывами к мирному диалогу. Республиканским МВД было проведено расследование, которое назвало виновного в нападении на свадьбу. Им был известный сараевский бандит Рамиз «Чело» Делалич, связанный с военизированным крылом мусульманской Партии демократического действия Алии Изетбеговича. Однако к ответственности за нападение Делалич привлечён не был. Начались вооружённые столкновения между боснийскими сербами и мусульманами, в которых в первый же день было ранено и убито свыше 100 человек.
Отец отправился туда, чтобы помогать сербам, но власти Боснии восприняли приезд врачей миссии отрицательно. Своим они помогали сами, а в сербах у них никакого интереса не было. Всю неделю, пока отец был там, как потом рассказывала моя мать, мусульмане не сводили с него дула автомата – будь на его месте сербский врач, его давно бы убили. Сам факт принадлежности к международной организации и национальность спасли Петера от гибели, пока вокруг Сараева строилась одна из крупнейших в мире баррикад – на протяжении следующих четырёх лет она будет служить тюрьмой для всех жителей столицы. Четыре года сербские силы будут осаждать Сараево, требуя эвакуации сербов, пока запертые там бошняки будут убивать их одного за другим. По счастью, отца там уже не будет. Оказав некую первичную помощь раненым, он по личной просьбе тогдашнего главы Боснии Изетбеговича покинул Сараево и вернулся в Белград.
Вернулся он в прескверном расположении духа. Несмотря на возраст, я почему-то запомнила их разговор с матерью, состоявшийся как-то ночью.
– Дела очень плохи, Анна, – говорил отец. – Со дня на день в Белграде и его окрестностях начнёт литься кровь.
– Почему ты так думаешь?
– Подумай сама – сколько веков жили в мире и согласии боснийские хорваты и сербы? А сейчас… То, что я видел, даже не потрясло, а убило меня. Перевернуло всё до глубины души. Они убивали друг друга только из-за национального флага! А сейчас строят вокруг города баррикаду… Въехали мы туда беспрепятственно, а на выезде с трудом преодолели четыре кордона – нас обыскивали то сербы, то хорваты, то бошняки, и всякий раз мы не знали, останемся ли живы, доедем ли до своих семей…
– Ты думаешь, что это веяние дойдёт и сюда?
– А ты сама не видишь? Ты не видишь, что люди уже и без того на краю взаимной терпимости, которая тает как снег по весне? Всё уже практически подошло к гражданской войне, и только маленького толчка не хватает. Но поверь мне, скоро он случится…
– Что же ты предлагаешь делать?
– У нас маленький ребёнок. Нам лучше будет уехать в Германию. Во всяком случае, вам с Мюнхэ. Я разговаривал с матерью, она готова принять вас в любой момент.
