Чезаре Ломброзо
Преступный человек (сборник)
Это те же мысли, которые начертала на своем знамени новая школа. Но мне возразят: ведь это слова бывшего арестанта, который не может быть беспристрастным в данном деле. Конечно; прочитайте, однако, нижеследующие прекрасные строки главного тюремного директора Принса. Вас поразит удивительное сходство взглядов этих двух писателей, занимающих столь различные положения в свете.
III
Бельгийский закон, пишет Принс, допускает одиночное заключение. Его цель – способствовать нравственному возрождению преступника, устраняя его от вредного влияния других арестантов и оставляя его лишь в обществе честных людей.
Но везде, на всем свете – это теория. Посмотрим, однако, на действительность. Повсюду предполагаемые реформаторы, которые должны служить для заключенных образцом здоровых элементов общества, суть тюремные служители, то есть, вообще говоря, преданные своему делу люди, но набранные из того же слоя общества, к которому принадлежал и осужденный; иногда это выбитые из колеи люди, не имеющие занятий, вынужденные служить за ничтожное жалованье, едва достаточное для прокормления семьи; они сами живут почти так же, как живет заключенный.
Нигде этот персонал, не оплачиваемый так, как он того заслуживает, не набирается из кого следует. К тому же число надзирателей всегда недостаточно. По теории на каждого арестанта нужно было бы иметь несколько надзирателей, преданных делу возрождения падших и неуклонно трудящихся; взамен того на 25–30 арестантов приходится один надзиратель. Эти надзиратели по необходимости успевают только заглянуть в одиночную камеру, осмотреть работу заключенных и проверить, соблюдаются ли установленные правила.
Прибавьте к этому быстрый обход наставника или священника, и вы получите все, к чему сводятся усилия к нравственному возрождению и улучшению преступников.
Госпиталь для нравственно-больных, образцовое учреждение, о котором, быть может, мечтали квакеры Говард и Дюпетье, еще очень далек от нас. Теперь у нас царят одиночное заключение и сухой формализм; а разве мыслимо, чтобы человек низшего класса мог возродиться только под влиянием одиночного заключения и дисциплины?
Одиночество, на которое осуждаем мы себя добровольно, – о, конечно, оно может возвысить душу поэта, которому опротивел весь свет и который ищет убежища в жилище идеалов. Но для несчастного преступника одиночество имеет последствием то, что он предоставляется вполне во власть своему скудному воображению и другим инстинктам и нравственно падает все ниже и ниже.
Большинству бродяг, людей, выбитых из колеи, нравственно расшатанных, наполняющих тюрьмы, недоставало порядочной среды, примеров солидной нравственной поддержки, может быть, привязанности. А в них убивают последнюю искру общественного инстинкта и мечтают заменить и общественную среду, и все, чего им недостает, кратким посещением надзирателей, набранных из подонков общества.
Разве детей, которых учат ходить, держат постоянно на помочах и внушают боязнь упасть и необходимость опираться на других?
Разве мыслимо приучить человека к общественной жизни, заключая его в одиночную камеру, то есть антитезу общественности, лишая его всякой нравственной гимнастики, регулируя до малейших деталей весь его день с утра до вечера, все его движения и даже мысли? Не значит ли это ставить его вне житейских условий и отучать его от пользования свободой, к которой его следовало бы приучать? Как, под предлогом нравственного перевоспитания, заключают в тесную камеру дюжего крестьянина, привыкшего к простору полей и тяжелой крестьянской работе; ему дают какую-нибудь ничтожную работу, совершенно недостаточную соразмерно с его физической силой; его предоставляют на попечение надзирателей, стоящих иногда ниже его по социальному положению; так держат заключенного долгие годы, и когда его тело и ум потеряли всякую гибкость, перед ним открывают тюремные ворота, чтобы выбросить его, ослабленного и безоружного в борьбе за существование. Не говорим уже о том, что всякое наказание с течением времени теряет свою тяжесть, и наступает время, когда пребывание в тюрьме, становясь привычкой, теряет всякое положительное значение.
Не надо забывать, что, конечно, в тюрьмах находятся неисправимые, испорченные рецидивисты, отбросы больших городов, которых необходимо изолировать, но также находится много преступников, ничем не отличающихся от других людей, живущих в тех же самых условиях вне тюрьмы.
Разве не от случайного состава присяжных зависит иногда свобода или заточение гражданина? Разве мы не видим, что преступления из ревности, совершенные при совершенно одинаковых условиях, оканчиваются то оправданием, то осуждением? Разумно ли, спрашиваю я еще раз, применять такие противоестественные меры к людям, ничем не отличающимся от нас? Если бы речь была о том, чтобы сделать из них хороших учеников, хороших солдат или работников, разве мы стали бы применять способ продолжительного одиночного заключения? Каким же образом способ, осужденный ежедневной житейской практикой, становится полезным с того дня, когда суд произнес свой приговор?
Физиологический и нравственный вред долгого одиночества очевиден; этот вред стараются смягчить величайшей гуманностью – во внешних приемах, часто доходя до того, что из боязни нанести ущерб хорошим людям доводят филантропию по отношению к дурным людям просто до абсурда.
В Голландии, например, в Хорне заключенные получают утром для утреннего туалета горячую и холодную воду; к их услугам рекреационный зал и игра в домино; в день именин короля для них устраивается фейерверк. В Америке, в Эльмире арестантам доставляются музыкальные развлечения; в Томастоне им разрешают устраивать митинг для протеста против смертной казни; в Иллинойсе они получают пудинги, бисквиты, пирожное, мед. Словом, удаляются от истинной справедливости настолько же далеко, насколько были от нее далеки старые поборники пыток.
Из всего предыдущего видно, в какой мере необходимо изменить наши взгляды на тюремное заключение; насколько необходимо юристам знакомиться через непосредственное общение с преступниками, с их истинными наклонностями, прежде чем устанавливать закон.
IV
Саллильяс знакомит нас с совершенно оригинальным типом преступников, присущим специально Испании.
В Испании существуют presidios[49], где преступники имеют отношения с населением в том же роде, как сумасшедшие Гелльской колонии в Бельгии. Своеобразный и в высшей степени характерный обычай в испанских тюрьмах это – cucas. Так называется платоническая любовь, питающаяся одними письмами.
Заключенные обоих полов, не знающие друг друга, не видевшие друг друга ни разу, заводят между собой правильные сношения, при посредстве очень остроумных и любопытных приемов. Посредством писем они знакомятся, влюбляются, женятся и разводятся. Они становятся cucas. Иногда мужчина cuco предлагает своей возлюбленной найти подругу для кого-нибудь из своих друзей, и vice versa[50].
Они при этом переживают все волнения сильной страсти; ревнуют и иногда дерутся из-за своих неведомых возлюбленных. Cuca очень гордится крупным преступлением своего друга; если он умирает, она считается вдовой.
Вентра изучал в Неаполе sfregio – это рубец от удара бритвой, нанесенного по строго определенным правилам.
Все в этом преступлении оригинально: среда, где оно применяется (каморра), возраст преступников, положение жертвы.
Рубец в форме креста – это знак бесчестия для изменников, примкнувших к полиции, для заподозренных в шпионстве. Чаще всего наносят такой рубец женщинам – достаточно, чтобы женщина была кокеткой или даже просто хорошенькой. Такое покушение ничуть не мешает любви: напротив, после этого любовь становится крепче. Пострадавшая гордится рубцом, доказывающим, что из любви к ней решились даже на преступление.
Наносящий удар всегда молодой человек; после 30 лет сами не совершают таких преступлений; это дело поручается более молодому, который после такого покушения вырастает в своих собственных глазах и во мнении той среды, где он живет. Если он принадлежит к каморре, то его повышают, или принимают в нее, если он к ней еще не принадлежал.
Sfregio несвойственно исключительно какому-нибудь одному классу или сообществу злодеев. Хотя большинство виновных в таком преступлении носят на себе отличительные признаки преступников, но преступление это распространено среди честного простонародья, среди мелкой буржуазии и даже высших классов; ибо всякий класс дает известный комплект ненормальных людей. В Сицилии не наносят таких ран, там убивают{19}.
Глава 6. Политические преступления, детоубийство и прочее
I
Уже на конгрессе по уголовной антропологии в Риме я и мой товарищ Лаши сообщили результаты наших первых исследований о политических преступлениях; мы резюмировали антропологические, физические и социальные факторы, которые заставляют человека стряхнуть с себя свойственную ему инертность, забыть свою ненависть к новшествам и стремиться к политическим революциям и связанным с ними особенным преступлениям.
Дальнейшие исследования дозволяют нам изложить более подробно действие некоторых наиболее важных факторов.
Прежде всего заметим, что политическое преступление с антропологической точки зрения представляет не столько покушение на известную организацию, сколько страстное сопротивление могущественному политическому, религиозному и социальному мизонеизму большинства.
Действительно, принимая во внимание, что органический и человеческий прогресс идет медленно, посреди могущественных препятствий, вызываемых внешними и внутренними причинами, и что человек и человеческое общество инстинктивно консервативны, следует признать, что попытки ускорить ход процесса, выражающиеся в порывистых, насильственных действиях, не представляют физиологических явлений, и хотя они иногда являются необходимостью для угнетаемого меньшинства, но с юридической точки зрения такие попытки суть антисоциальное явление и, следовательно, преступление.
Но здесь надо различать революции, которые медленно развиваются, подготовляются, представляются неизбежными, наступление которых, быть может, ускоряется каким-нибудь гением или сумасшедшим, и восстания, представляющие лишь продукт быстрого и искусственного высиживания при чрезмерной температуре, преждевременное появление зародыша, осужденного поэтому на верную смерть.
Первые можно назвать физиологическим явлением, вторые – патологическим; первые никогда не считаются преступлениями, потому что общественное мнение их санкционирует и оказывает им поддержку; вторые же всегда равносильны преступлению, ибо они представляют обыкновенный бунт в больших размерах.
Затем существуют промежуточные стадии: это – суть революции, хотя и вызванные действительной необходимостью, но преждевременные. Такие революции кончаются, однако, победой; но в ожидании, пока наступит время их признания, они считаются, само собой только временно, преступлением, которое в ближайшем будущем затем становится героизмом и даже мученичеством.
Наиболее могущественный фактор революций и восстаний – это климат.
II
Раса. Уже Лебон указал громадное влияние расы на революции.
Во Франции он заметил разницу в характере брахицефалов и долихоцефалов – первые будто бы преданы традициям и однообразию, словом, консерваторы, вторые – революционеры. Но он преувеличил.
В действительности существуют долихоцефалические народы (египтяне, негры, австрийцы, сардинцы и др.), мало склонные к революциям, и брахицефалические народы (овернцы, румыны), – наоборот, неконсервативные. 86 итальянских бунтов (1793–1870) приходится на долю преимущественно долихоцефалов (Сицилия, Неаполь, Лигурия, Калабрия), хотя в них участвовало немало и брахицефалов (33,72 %).
Во Франции, сравнивая по Реклю, Топинару и Якоби карту рас с результатами политических выборов за 1877,1881 и 1885 годы, мы вывели заключение, что вообще департаменты, где преобладает лигурийская раса, дают больше голосов за республиканцев, так же как и департаменты, населенные галльской расой; последние богаты и гениальными людьми.
Между тем департаменты Вандея, Морбиан, Па-де-Кале, Нор, Верхние и Нижние Пиренеи, Жер, Дордонь, Ло населены реакционерами и насчитывают мало гениальных людей.
Существуют, однако, особые условия, например скрещивание нескольких рас, делающие влияние расы еще более выдающимся и активным.
Таковы ионийцы, которые, смешавшись с азиатскими народами (лидийцами, персами), стали более революционными и более развитыми, нежели дорийцы; то же мы видим и в наше время на японцах, более подвинувшихся по пути прогресса, нежели китайцы, несомненно вследствие смешения с малайскими расами{20}.
Прививкой германской крови можно объяснить развитие цивилизации в Польше, а может быть, и то явление, что Франш-Конте дало наибольшее число революционеров в научной области (Нодье, Фурье, Прудон, Кювье).
Перемена климата, так сказать, климатическое скрещивание, влечет за собой такие же последствия.
Перемена климата подняла семитов в Европе на такую высоту гения, какой они не достигали в Азии. Она же превращает аглосаксонца в американца, более свободолюбивого и более гениального.
Франция представляет замечательное соотношение между расой и гением. Гений преобладает там, где преимущественно живет германская раса (департаменты Марна, Мёрт и Мозель, Верхняя Марна, Эна, Сена и Уаза и прочие), тогда как в департаментах, где преобладает иберийская раса (Нижние и Верхние Пиренеи, Арьеж, Жер, Ланды) или самая чистая кельтская раса (Морбиан, Вандея, Вьенна, Шаранта и прочие), гении встречаются реже. Но даже и здесь нет недостатка в противоречиях; например, потомки бургундцев дают много гениальных людей в департаментах Юра и Ду и очень незначительное число в департаменте Сона и Луара. Одна и та же раса в департаменте Верхняя Гаронна дает в 10 раз больше гениев, чем в департаменте Арьеж, вдвое больше, чем в департаменте Жер, и в 5 раз больше, чем в департаменте Ланды.
В департаменте Жиронда их вдвое больше чем в департаменте Лангедок, а в департаменте Жер в 7 раз больше, чем в департаменте Лозер. Во всяком случае, в общем пять департаментов из восьми (66 %), дающих наибольшее число гениальных людей, населены бельгийской и галльской расами (последней принадлежит 19 % талантливых людей).
Иберийская раса, так же как и кимврийская, с которой она не имеет ничего общего, дает крайне незначительные цифры.
Сравнивая географическое распределение гениальности во Франции с результатами политических выборов в вышеуказанные годы, видно, что гениальность идет рука об руку с республиканскими наклонностями.
Плотность населения. Легко понять, что там, где население скучено, именно в городах, как то указал впервые Якоби, политические волнения должны встречаться чаще, ибо в больших центрах страсти возгораются легче вследствие взаимных столкновений и пример распространяется легко. Сюда присоединяется еще в больших рабочих центрах плохо умиротворяющее влияние гениальных людей и очень опасное влияние выбитых из колеи преступников, которые ищут во время политических волнений возможности возвыситься или дать полную волю своим извращенным инстинктам.
Затем в очень населенных центрах надо считаться с эндемической неврастенией; так, Берд нашел, что жажда наживы, возбуждающая страсти пресса, политическая агитация – все это благоприятствует развитию неврастении среди всех почти нью-йоркских граждан; а это, в свою очередь, способствует революциям.
При изучении отношения между плотностью населения и монархическими голосованиями во Франции оказалось, что в департаментах с наибольшей плотностью населения общественное мнение более склонно к республиканским воззрениям. Действительно, департаменты Нижние Альпы, Ланды, Эндр, Шер, Лозер, население которых не превышает 40 жителей на 1 кв. километр, в политических выборах за 1887, 1881 и 1885 годы дали значительное количество голосов монархической партии.
То же самое замечается по отношению к департаментам Верхние Пиренеи, Жер, Аверон и др., имеющим 60 жителей на 1 кв. километр.
Не менее любопытны выводы, полученные при изучении отношений между революциями и гениальностью, являющейся признаком и следствием развития. Замечено, что высокое развитие и революция особенно часты у промышленных народов и у более умных народов, как, например, во Флоренции, Париже, Женеве. Женеву в 1500 году называли городом недовольных, и она несомненно была самым цивилизованным городом Швейцарии.
То же было и в Греции с Афинами, городом, столь склонным к революциям и насчитывавшим в цветущую эпоху цивилизации 56 знаменитых поэтов, 21 оратора, 12 историков и литераторов, 14 философов и ученых и 2 таких выдающихся законодателя, как Дракон и Солон, тогда как Спарта почти не знала революций и гениев (по Шалю, не более двух гениев); здесь, впрочем, несомненно, оставалось не без влияния и орографическое положение этих городов.
Обилием гениальных людей наряду с очень развитой культурой объясняется сильное развитие цивилизации в Польше и ее политическая неустойчивость, вызвавшая впоследствии ее падение, несмотря на то, что Польша обладала всеми антиреволюционными свойствами, будучи расположена на равнине, в холодном климате, населенная славянской, и следовательно брахицефалической, расой.
По той же причине (незначительной плотности населения) земледельческие департаменты насчитывают мало республиканцев, а промышленные департаменты – много.
Женщины принимают большое участие в стачках и восстаниях и незначительное участие – в революциях. Статистика показывает, что участие женщин в Коммуне составляло 27 % женщин, тогда как в итальянской революции число их не превышало 1 %; то же соотношение замечается и по отношению к гениальности, встречающейся у женщин как исключение, даже в области искусств. Однако женщины принимали большое участие в христианском движении, а в настоящее время участвуют в нигилистическом движении, но как в том, так и в другом случаях их побуждает надежда на улучшение своей участи и на уравнение прав. Заметим, что славянские женщины образованнее всех других европейских женщин и что большое число холостяков заставляет их искать себе иной деятельности.
Сумасшествие и преступность находятся в прямом отношении с числом республиканских голосов.
Присутствие одного гениального помешанного Кола ди Риенци или одного великого гения, как Марсель, и даже человека не гениального, а просто хитрого и преступного, как Буланже, Каталина, Донато, Кореи, Сакетти и др., достаточно для возбуждения больших политических волнений.
III
Наконец, укажем на сочинение Балестрини, который применяет наши основные начала к уголовной теории выкидыша.
Он доказывает, что наказание в этом случае должно быть значительно уменьшено, ибо зародыш, в особенности в первые месяцы, представляет для современного общества, свободного от теологических воззрений, скорее животное, чем человека, и это, если позволено так выразиться, скорее животноубийство, чем человекоубийство.
Тард, Сарро, Дриль первые пытались применить нашу новую отрасль знания к юридическим вопросам, равно как Ферн и Гарофало, которых можно причислить к французам, судя по их сочинениям. В одном сочинении Гарофало исследуются средства, какими можно было бы покрывать убыток, причиненный правонарушением.
Он предлагает следующее: в преступлениях против собственности, если преступник состоятелен, вознаграждение, предложенное виновным до или после осуждения, влечет за собой уменьшение наказания наполовину: наказание уменьшается лишь на четверть в преступлениях против личности.
Если вознаграждение получено потерпевшим путем суда, то осужденный не пользуется никаким сокращением срока наказания[51].
Если пострадавший отказывается принять вознаграждение за понесенный им ущерб, то предложенная сумма переходит в штрафную кассу; так же поступают и в том случае, если пострадавший сам ответствен за совершенное преступление. Касса могла бы выплачивать вознаграждение пострадавшим в случае несостоятельности преступника[52].
Глава 7. Конгрессы, журналы, антропоюридические общества
I
Успехи уголовной антропологии подвинулись значительно дальше изучения деталей, интересующих лишь ученых; они переступили весьма возвышенные, но слишком эгоистические цели чистой науки. Ко времени Первого конгресса уголовной антропологии для распространения наших идей существовало лишь одно обозрение: «Archivio dipsichiatria, scienzepenali e anthropoloyia criminale», теперь мы имеем «Anomalo» Дзукарелли, «Archivio difreniatria» Реджо, «Rivista, d'Anthropologia criminal» Тальядриса (Испания), «Archives d'Anthropologie criminelle» Лакассаня, «Архив психиатрии» Мержеевского и Архив Ковалевского, «Юридическое обозрение», издающееся в Москве, «Mémoires de la Société d'anthropologie» в Брюсселе. Сюда же надо присоединить «Bulletins de la Société d'anthropologie», в которых Мануврие, Фало, Летурно и Бордье блестяще отстаивали наши идеи; сюда же относятся: «Revue de la réforme judiciaire» Ланвро, «Revue Scientifique», которое всегда одним из первых пропагандирует новые идеи. Bulletin de la nouvelle Société d'anthropologie criminelle de Buenos Ayres – первое общество, посвященное новой отрасли знаний; оно уже имеет свой специальный музей и насчитывает среди своих членов несколько громких имен (Пинето, Драго, Рамо, Межиа и др.).
