Даниил Корнаков
Один я здесь…
Клаус по-прежнему не понимал ничего из сказанного, но к уху прицепилось слово «жрать», которое старик произносил чаще всего. Чтобы выяснить его значение, Клаус решил поступить следующим образом.
– Срать? – спросил он.
Старик на несколько секунд задержал взгляд на Клаусе, а затем его как током ударило: он закатился смехом так, что из глаз потекли слезы, а лицо цветом стало напоминать спелый помидор.
– Вот же выдал, немчура! – сказал старик и тяжело выдохнул, пытаясь успокоиться. – Срать ты будешь уже после, я как раз нашел тут подходящее для этого дела ёмкость, а сейчас – жрать! Ж! Ж-р-а-т-ь! – Он поднес воображаемую ложку себе ко рту и повертел ей, изображая прием пищи. – Ферштейн?
Клаус наконец-то понял значение этого странного слова и, дабы закрепить его, обратился к старику.
– Кушать. – Он изобразил чавканье. – Жрать?
– Да, да! Еще раз повтори – ж-р-а-т-ь.
– Жи…ха-а…ть. Жихать!
– Неплохо, пока пойдет.
Лица старика засияло радостью учителя, наконец вдолбившего в голову ученика элементарное правило. Или ему было просто приятно услышать свой язык со стороны. Хотелось бы и Клаусу услышать родной немецкий от кого-нибудь в этом богом забытом подвале!
– Жрать, – старик съел сухарь, как бы подтверждая свои слова, а затем, потерев живот, сел на корточки и изобразил на лице усилия. – А вот это вот – срать! – После чего он напрягся и изобразил выделение газов.
После этой нелепой сцены – сидящий на корточках старик и он, привязанный к столбу, – оба они посмотрели друг на друга. Все, что себе позволил Клаус, это тихонечко ухмыльнуться, хотя глубоко в душе хотелось засмеяться как следует от подобного зрелища.
Старик тем временем не унимался, продолжая уроки русского языка.
– Сапоги, – сказал он, указывая на пару берцев, снятых с Клауса.
– Запоги.
– Бутылка.
– Бутылька.
– Вода.
– Вота.
На последнем слове он непроизвольно облизался, что старик тут же заметил. Он зачерпнул кружку воды и помог тому напиться. Половина растеклась по подбородку, но этого было достаточно, чтобы утолить жажду.
Клаус уловил нечто во взгляде старика, когда тот поил его. Промелькнуло в этих влажных глазах на мгновение то, что он назвал бы отцовской заботой. От осознания этого мурашки побежали по телу. Старик тоже поймал себя на этом и тут же поспешил придать лицу привычный угрюмый вид.
– Ладно, немчура, пойду сготовлю твою любимую овсянку. И если ты, падла, вздумаешь тут рожу кривить…
Через полчаса – Клаус был не уверен, но предположил, что прошло именно столько, – русский вернулся с миской овсянки. На вкус она была пресная, и жрать ее было занятием не из приятных, но зато она просто на ура утолила чувство голода.
Клаус услышал лаянье пса. Стало быть, этот старикан точно не один, у него хотя бы есть собака. Это надо учесть. Но все же по-прежнему держать ухо востро – рядом обязательно могут быть другие. Нужно учитывать любую мелочь, если он хочет сбежать отсюда. Вот только как это сделать? Руки у него крепко связаны, левая нога по-прежнему ноет от боли – на ней далеко не уйти.
Сперва нужно оценить обстановку, подумал он, понять, когда русский выходит из хибары, как долго отсутствует. Нужно учитывать малейшие детали, только тогда ему удастся разработать план побега.
Этот поток размышлений навел на интересную мысль, которой он сам удивился. Она все это время лежала у него под носом, но он старательно не обращал на нее внимания:
Почему он спас меня, перед этим бросив умирать? Что заставило его передумать и вернуться, как будто ничего и не было? Совесть замучила? Нет, здесь нечто другое…
И еще. Каким образом он умудрился залатать его ужасные раны? Клаус помнил, что было с его ногой, когда он очнулся посреди ледяного леса.
– О чем думаешь Ганс? – Клаус уловил вопросительную интонацию. – Козни против меня замышляешь? Я же вижу, как лоб у тебя морщится.
– Зачем спас меня? – Кивком он указал на перевязанную ногу и тут же осознал – русский не поймет ни слова, но вопрос этот так терзал его изнутри, что он на мгновение забыл про языковой барьер.
Старик уловил его взгляд и кивнул.
– Понимаю, это не марля, не бинты… Но, чем богаты, тем и рады. Тут тебе не госпиталь с хлопающими глазками медсестричками. – Следующую ложку овсянки он съел сам, перепачкав седую бороду. Клаус почувствовал, что его тошнит. – Поэтому пока так. К тому же нашим ребятам будет все равно, каким я тебя отдам, хе-хе. Им же главное… – он постучал ложкой себе по затылку, —…что у тебя там, в твоей головушке светленькой. И ты вообще мог бы сказать спасибо за то, что я тебя спас. Лучше бы я тебя оставил там подыхать, не пришлось бы рубашек на тебя изводить столько. И водки.
И вновь Клаус не разобрал ни слова из сказанного. Когда этот идиот поймет, что разговаривать с ним на русском не имеет никакого смысла?
– Какой же ты идиот. Жалкий старикашка, от которого воняет как от свиньи. Ты знаешь, что такое душ? Или мыло? Тебе бы не мешает воспользоваться ими.
– Предположу, что ты благодаришь меня за то, что я целую ночь провозился, спасая тебе жизнь. Ну, в таком случае – битте! Или как бишь там на вашем…
Старик бросил ложку в пустую тарелку и встал во весь рост. Только сейчас Клаус заметил, что он был довольно высоким, чуть ли не под два метра ростом.
– Ну что, Ганс, пора и честь знать… Куница сама себя не поймает. И да, кстати, пока не забыл.
С одной из полок он достал небольшой эмалевый таз и бросил под ноги Клаусу.
– Это тебе для посрать, хе-хе.
Через секунду подвал снова погрузился во мрак, освещаемый лишь светом из щелей в потолке. Затем раздался скрежет – старик передвигал что-то тяжелое, видимо, ту самую допотопную буржуйку, возле которой он очнулся, – и удаляющиеся шаги. Наступила тишина.
Клаус обратил внимание на полоску света на стене и запомнил расположение – третья банка слева на полке. Он размышлял о том, как сбежать из опостылевшего подвала, при этом всей душой надеясь, что делать этого не понадобится, поскольку верил, что совсем скоро придет помощь. Ему разрежут путы, возьмут под руки и выведут отсюда, а затем он окажется за штурвалом самолета и снова будет парить в небе.
Господи, как же ему хотелось оказаться там, среди облаков.
8
Он был свободен.
Истребитель, в кабине которого он сидел, был с ним единым целым. Стоило ему сделать вдох, как мотор начинал рычать пуще прежнего. Или подумать о том, чтобы уйти направо, как самолет начинало кренить именно в ту сторону.
Внизу, между сизых облаков, он увидел бесконечную водную гладь. Океан тихо напевал утреннюю мелодию, наполняя спокойствием его слушателей. А затем, где-то там в глубине, он увидел гигантский силуэт кита в окружении своих более мелких сородичей.
– Клаус, смотри! Смотри! – раздался голос позади.
На крыле летящего самолета он увидел младшего брата, стоящего в полный рост. Длинные русые волосы трепыхались на ветру. Молочные зубы ярко выделялись на фоне красного личика.
– Киты, Клаус! Там киты! – Он манил его к себе рукой. – Иди скорей сюда!
Клаус отпустил штурвал и осознал, что истребитель летит сам по себе. Крепко ухватившись за переднее стекло обеими руками, он покинул кабину пилота и осторожно направился к брату. Со стороны он напоминал канатоходца, рассчитывающего каждый шаг. Ноги словно удерживал невидимый магнит, и хождение по крылу летящего самолета было относительно безопасным. Наверное…
– Ты видел китов? Видел? Какие большие киты!
– Тоби, я же говорил тебе, чтобы ты не гулял тут один.
Мальчик виновато сжал губы и сложил руки вместе.
– Ты злишься на меня?
Клаус отмахнулся.
– Да черт с тобой.
– Ты выругался! Я все расскажу воспитательнице! А если хочешь, чтобы не рассказал… – Тоби вытянул руки в стороны.
Вдруг Клаус заметил, что теперь он больше не на крыле самолета. Вокруг него как из-под земли образовался скалистый берег на севере Германии. Одно из тех мест, что изменило его жизнь. Лицо ласкает утренний бриз, волны с грохотом вонзаются в прибрежные скалы и отступают в Северное море.
– Вот так младший братик! Вымогатель!
Умоляющий взгляд мальчонки все же выполнил свое предназначение.
– Хорошо, твоя взяла. – Клаус сел на корточки. – Живо на борт!
Довольный Тоби пулей прыгнул на спину старшего брата и крепко схватился за его шею.
– Пристегнуть ремень! – скомандовал Клаус.
– Есть!
– Надеть шлем!
– Есть!
– Руки на штурвал!
– Есть!
– Приготовиться к взлету!
Удерживая братика за покорябанные ноги (госпожа Неприятность и он были лучшими друзьями), он начинает бежать.
– Дрынь! Дрынь! Дрынь! – Клаус всеми силами пытается изображать работу мотора. – Дры-ы-ынь!
– Выше, Клаус! Выше!
Ноги отрываются от земли, и та все больше удаляется. Он пари́т, как настоящий самолет. Среди пушистых облаков, среди ясного неба, пока Тоби, сидя на его плечах и заливаясь смехом, просит взлетать его выше и выше, выше и выше…
Заиграла музыка. Ее рождал каждый камушек в округе, ею пропитались синее небо и бесконечное море, бушевавшее внизу. Он тут же узнал эту мелодию, перерастающую в тоскливое завывание. Она медленно проникает в его нутро медленно и распространяется все глубже и шире, как случайно упавшая капля чернил в чистой воде. Музыка приближается к апогею, чернила заполняют весь океан! Оркестр воет, кричит от безумия.
Клаус спотыкается, и младший брат падает, больно ударившись коленкой. Мальчишка плачет, но он не слышит его крика, потому что музыка оглушает.
Ему хочется плакать, господи, как же ему хочется зареветь прямо здесь и сейчас!
И вот он проснулся. От осознания того, что все это было лишь сном, сердце бьется так, будто еще находилось там, в этих чудесных грезах. В месте, где он свободен и снова летает. В месте, где он увидел своего маленького братика Тоби.
Но теперь он снова здесь, в затхлом подвале, у черта на рогах. Старик наклонился над ним, замечает одинокую слезу, которую Клаус тут же пытается вытереть (он не покажет ему свою слабость, не покажет!), но проклятые руки по-прежнему связаны. Как же это бесит! Он хочет освободиться, хочет просто выпрямить руки, положить их на штурвал и улететь отсюда как можно дальше!
Неожиданно для Клауса старик понимающе кивает, поджав губы.
– Ко мне тоже они приходят во снах, – сказал он на своем непонятном языке. – Извини, что разбудил.
От русского веяло морозной прохладой: румяные щеки, влажная борода, стало быть, он пришел только что. Когда тот зачерпывал кружку воды, Клаус посмотрел на полку с банками – луч света едва коснулся последней, шестой банки в ряду, и так третий день кряду. Получается, что он уходит и возвращается почти всегда в одно и то же время.
Старик, приподняв повязку, осмотрел раненую ногу.
– Ну что, Ганс. Все вроде бы зер гуд, нога выглядит лучше. Но до полного выздоровления тебе еще далеко.
Родное «зер гуд», пускай и с ужасным акцентом, заставило спокойно выдохнуть.
– Ладно, пойду приготовлю пожрать, – последнее слово он выговорил отчетливее, чтобы Клаус смог его разобрать. Уж это слово он запомнит на всю жизнь (как же он надеялся, что она не закончится в этом подвале). – Ты представляешь, куница чуть ли не сама в кулёмки прыгает! Почти каждый день хотя бы по одной тушке удается взять. А на днях Борька учуял одного свежего! Ушел в завал, гад, пришлось выкуривать, а это дело, знаешь ли, трудное, сначала надо… Хотя чего я тут снова распинаюсь, ты же ни хера по-русски…
Когда старик закончил бормотать и начал подниматься по лестнице, Клаус окликнул его и сказал слово, выученное им на днях:
– Спасибо.
Дед остановился, спустился на ступеньку вниз и обернулся в сторону пленника.
– Спасибо, – сказал еще раз Клаус и кивком указал на раненую ногу. Словосочетание «зер гуд» так сильно его взбодрило, что он напрочь позабыл о прежнем гневе в адрес старика. Все же если бы не он – лежать ему сейчас примёрзшим к фюзеляжу.
В ответ тот лишь кивнул, после чего ушел наверх, оставив дверцу подвала открытой.
9
Минуло пять дней с тех пор, как немец очнулся. Лишь тогда Сергей сообразил, что осталось у него одно неоконченное дельце в лесу. Чтобы сделать его, вышли они с Борькой ни свет ни заря. По пути заодно решил проверить кулемки. Бродя по выверенной тропинке, он осознавал, что самую малость привязался к пленнику, который своим присутствием хоть как-то разбавлял каждодневную рутину. Говорил бы еще хоть маленечко по-русски, гад! Поболтали бы о чем-нибудь. Впрочем, несколькими словами он уже владеет, а там, глядишь, и заговорит не хуже наших. Парень он, как ни крути, сообразительный. В летчики других не берут.
Не давал ему покоя еще один факт, вызывающий лёгкую оторопь: его схожесть с Максимкой. Это не ограничивалось только цветом глаз и волос или круглым лицом. Сергей долго не мог понять, что же именно напоминало ему в немце сына, пока тот давеча не сказал «спасибо». В эти секунды глаза заблестели, а взгляд сделался таким доброжелательным, что на мгновение он подумал, будто перед ним и правда Максимка. Только он умел смотреть таким взглядом.
Наконец, спустя пару часов пути, он вернулся к месту крушения истребителя. Махина эта, порядком засыпанная снегом, выглядела удручающе. Она казалась огромной птицей, свалившейся с неба ему на голову, а не куском металла, еще недавно летавшего в воздухе.
Сергей подошел к месту второго пилота, где находился холмик снега. Убрав его, он убедился, что труп еще на месте. Разве что лицо было изуродовано холодом наряду с ранами, что оставили ему местные птицы или другие мелкие зверьки. Более крупные, по-видимому, добраться до него не смогли.
Он приложил немало усилий, чтобы вытащить мерзлое тело, застывшее в сидячей позе, из кабины: он использовал лопату и вытаскивал с ее помощью тело как глубоко осевший в земле сорняк. Замерзшая форма немца по ощущениям напоминала кусок стали. Да и сам труп был тяжелее своего обычного веса и походил на каменную статую.
В кобуре у пилота Сергей заметил пистолет. Попробовал его вытащить, но все без толку – тот напрочь примерз. Плюнул он на него и решил оставить так, как есть. Карманы у фрица оказались пустыми – ни тебе фотографии родных, ни документов, ничего.
С трупом Сергей долго не возился и захоронил его возле ближайшей ели, заранее выкопав там могилу. Сделал он это скорее из жалости, нежели по другим причинам. Пускай и фашист, но кто его знает, может, прежде чем им стать, человеком он был хорошим? Да и негоже это, чтобы труп вот так валялся в лесу, неподалеку от хибары, поскольку ненароком хищников может привлечь. А Сергею жуть как не хотелось иметь дел с ними. Он и одним серым постояльцем был сыт по горло. Волк вот уже несколько дней охаживал его хижину кругами, все набираясь смелости подойти поближе. Но то ли Борька, то ли он сам своим присутствием не подпускал зверя к порогу. Так он и бродил неподалеку, лишь изредка давая о себе знать клочками шерсти, оставленными на ветках или снегу.
Вернувшись домой к обеду, он сварил горсть перловки, как всегда, разделил ее на две миски и покормил Ганса. Уже собираясь уходить, услышал, как тот что-то забормотал на своем.
– Что тебе надо от меня, старик? Когда отпустишь? – Немец дернулся. – У меня руки затекли, и жопа твёрже камня стала. Имей совесть!
– Добавки, что ли, хочешь? – Сергей протянул ему еду.
– Выведи меня хотя бы на улицу, ноги размять, воздухом подышать! Я здесь с ума схожу!
Не произнося ни слова, Сергей поставил табуретку прямо напротив Ганса и сел. Из кармана он достал цигарку, поднес ее к носу, вдыхая запах крепкого табака, и немного погодя закурил. Едкий запах заставил немца сморщиться. Тем временем Сергей затягивался и, судя по его расслабленному взгляду, наслаждался этими секундами.
– Знаешь, Ганс, я ведь когда-то был таким же молодым. Даже не верится. Иногда как подумаю об этом, и по телу мурашки… Ох уж это беспощадное время. – Он ухмыльнулся, сделал затяжку и продолжил: – Белокурый красавец, от баб отбоя не было, как пчелы к меду липли. Мы когда с отцом промыслом еще не занимались вместе, я другим делом у нас в деревеньке промышлял – пшеницу косил. Бывало, выйду поутру с мужиками поле косить, а девки тут как тут, сидят у тополя, бельишко стирают, шушукаются меж собой и все хихикают. А глазки бегают то в мою сторону, то друг на дружку. Ой, дуры же бабы! Помещик наш, Фёдор Васильевич, упарился им прутиком грозить, чтобы баклуши не били… Я все тогда думал, что ему надобно бы выбрать инструмент более грозный, нежели тонюсенький прутик, глядишь, бабы послушнее бы стали и поняли намек, хе-хе. Но я, признаться, был и не против такого внимания, как и все остальные мужики. Большинство из них, кстати, этих девиц потом в жены взяли. Все, кроме меня. Не было мне дела до всех этих нежностей, другого сердце мое требовало. Ждал я все, когда мне двадцать один год стукнет, покину я отчий дом и в армию вступлю. Благо, кормильцем я был не единственным в семье, помимо меня были у меня старший брат и сестрица, царство им небесное…
Сергей немного подался вперед и продолжил:
– Дождался, вступил в ряды армии Государя нашего. Грамоте выучился, в стрельбе из трёхлинейки был одним из лучших в роте. И сейчас не промах, в чем ты, Ганс, убедился на своей шкуре, хе-хе. Одним словом – хорошо все шло! Отец гордился, мать и сестрица рыдали, что так долго еще не увидят, брат младший завидовал, сам скорее хотел пойти по моим стопам. А мне хорошо было, чувствовал я себя кем-то большим, чем мальчишкой с косой да ружьем в руках. Так и служил, пока в четырнадцатом году не объявили мобилизацию и нас с ребятами не отправили в Восточную Пруссию, где…
Охотник остановился и опустил взгляд. Немец смотрел на него в полном недоумении, но тем не менее слушал, хоть и не понимал ни слова.
– Там я понял, Ганс, что такое война. – Сергей незаметно для себя перешел на шепот: – Совсем не тем она оказалась. Я все рисовал в голове, что это вроде игры в шахматы, где вместо фигурок – настоящие, живые люди и думать нужно осторожнее, и тогда победа в твоих руках. Ни хера подобного! Война не поддаётся никакому описанию. Ни один человек на свете, даже побывавший на полях сражений, никогда не убедит тебя, как ужасна война. Пока ты сам не услышишь нечеловеческий крик, не увидишь все эти куски тел, бывшие когда-то человеком… ты не поймешь, что такое война.
Глаза Сергея наполнились слезами, но он продолжал говорить под внимательным взглядом молодого немца:
– Я столько раз рассказывал ему, как это страшно – оказаться там. Столько ужасных историй про людей, которых забрала та война. Но что с того? Это его не остановило. Он ушел, ушел навсегда… И теперь я здесь совсем один, сижу и говорю с тем, кто ни черта не понимает из всего мною сказанного! Тьфу ты!
Сергей вытер тыльной стороной ладони подступившие слезы и встал.
– Не видел ты, что такое война. Вижу это по твоему лицу, по глазам… Не нюхал ты пороху. Может, даже и хорошо, что ты сейчас здесь, а не там… И не только за ногу спасибо скажешь – за жизнь спасенную меня потом поблагодаришь!
С этими словами охотник вышел из подвала, все так же оставив дверцу открытой.
10
Ближе к вечеру со стариком стало что-то неладное.
Он не вынес ему ужин, не отзывался на просьбу дать попить, хотя при этом находился в доме и прекрасно его слышал, поскольку дверца подвала была открыта. Он много курил, – запах курева был настолько ядреный, что просачивался через щели потолка, – и то и дело ходил взад-вперед, как будто о чем-то размышляя. Ну а когда луч солнца коснулся связки жердей в дальнем углу подвала и исчез, что Клаус давно обозначил для себя как наступление сумерек, русский начал греметь посудой. Поначалу показалось, что он соизволил вспомнить про него и наконец-то накормить, но не тут-то было: он продолжал топать, шуметь, словно нарочно, и даже впустил внутрь собаку, чего не делал ни разу за все время его пребывания в этом клоповнике.
Бросив строить догадки относительно происходящего наверху, Клаус вернулся к событиям сегодняшнего дня, когда старик рассказывал ему что-то. Разумеется, он не разобрал ни одного слова, но, наблюдая за глазами и лицом, изрезанным морщинами, догадался, что он рассказывал ему о смерти. Давным-давно он видел такой взгляд у тёти Эмили: эти затуманенные глаза, смотрящие в одну точку, и тоскливые нотки в голосе. Когда человек говорит о смерти, языковой барьер не имеет значения.
– Это нужно учесть, – прошептал про себя Клаус, а затем продолжил мысленно: «Возможно, это ключ к моему будущему спасению отсюда».
Совсем скоро лязганье посуды неожиданно перешло в пение. Хриплый голос русского разнесся сверху. Пел он сначала тихо себе под нос, а затем и вовсе на все помещение. Он намеренно драл глотку, пытаясь перепеть невидимого оппонента. Клаусу сразу вспомнился его второй день заточения, когда он упал в обморок. Кажется, что с того дня прошла целая вечность.
Клауса озарило, почему русский вел себя так странно – он же пьян! Окончательно удалось в этом убедиться, когда тот наконец спустился в подвал. Хотя нет, спустился – слишком хорошо сказано. На второй по счету ступени нога старика подкосилась, и он грохнулся на живот. Прошла почти минута, но он так и не шевельнулся. Клаус подумал, что тот помер, и даже понадеялся на это, но через несколько секунд старик встал как ни в чем не бывало и, покачиваясь, направился к одной из полок, не замечая его или только делая вид, что не замечает. Он был не просто пьян, а stockbetrunken2, как поговаривали у них в пивных. Клаус заметил в его руке смятый листок пожелтевшей бумаги. Интересно, что там было?
– Где же ты… сука… – пробормотал он на своем, а затем запел себе под нос: – Вдруг снаряды… зашумели, стали трупы… отлетать.
Наконец он нашел искомое: полуторалитровая бутылка без этикетки была найдена за теми самыми банками, с помощью которых Клаус измерял время. Старик взглянул на бутылку, как ученый химик смотрит на пробирку с известной только ему одному субстанцией, и обнаружил, что там оставалось лишь несколько глотков на донышке. В очередной раз выругавшись —знание русского не требовалось, чтобы это понять, – он залпом выпил остаток бесцветной жидкости и, будто ничего и не было, пошел в сторону лестницы. Но вдруг остановился и, покачиваясь, как колос пшеницы на ветру, вытаращился на Клауса. Мутные глаза пьянчуги заставили Клауса занервничать – от него можно было ожидать чего угодно.
– Чего вылупился… – сказал старик. – Смотрит он… А ты вот, немчура… ох… Знаешь, какой сегодня день, а? Знаешь?
Клаус отвел взгляд в надежде, что тот отстанет от него и уйдет. Но этого не произошло. Боковым зрением он уловил, что старик буквально вылупился на него. Человека, заточившего его сюда, и след простыл. И этот ужасный запах перегара, пропитавший весь подвал наряду с другими не менее приятными запашками, напомнил ему об отце.
– Ну чего молчишь, сука… Давай, скажи что-нибудь.
– Я тебя не понимаю.
Старик шмыгнул носом, на лице его появилась злобная гримаса. Медленно он зашагал в его сторону. Клаус инстинктивно попятился назад.
– Не подходи ко мне.
– Что, Ганс, обосрался? – Он говорил растянуто. – Жмись, жмись сука! И отвечай, какой сегодня день?!
Клаус молчал. Он осознал, что его жизнь может прерваться в любую секунду лишь потому, что этот старый хрен решил напиться. Алкоголь мог превратить человека в зверя, уж ему это было известно.
Русский схватил его за шкирку и поднял на ноги. Запах пота и перегара тут же вонзились в ноздри, заставив поморщиться от омерзения.
– Я спрашиваю тебя, гнида ты поганая, какой сегодня день?! – Он взмахнул пустой бутылкой. – Отвечай, тварь! Отвечай!
– Я не понимаю тебя, идиот! Не понимаю!
– Отвечай гад! Отвечай, скотина, какой сегодня день?!
– Я же сказал, что я тебя…
Старик замахнулся бутылкой и пронзительно заорал, заставив Клауса зажмурить глаза. Лицо его стало красным, глаза налились кровью. Он орал так, точно намеревался оглушить его, пока наконец со всей силой не обрушил руку, держащую бутылку, прямиком на Клауса…
Но удар пришелся не по его голове, а по деревянному столбу, к которому он был прикован. Десятки осколков рассыпались по полу, заставив Клауса закричать. Он был уверен, что свихнувшийся старикашка ударит его и через секунду он почувствует адскую боль, после чего отключится, он был уверен, но…
Когда Клаус открыл глаза, то увидел перед собой совершенно другого человека. Злобу пьяницы словно ветром сдуло, оставив лишь жалкого, убитого горем старика. Его глаза опухли от слез, челюсть сводила судорога. Кроме всего прочего, на несколько секунд его одолел сильный кашель, да такой силы, что из горла, казалось, вот-вот что-то вылезет.
Старику понадобилось время, чтобы избавиться от кашля и тихо, почти завывая прошептать:
– Сегодня ему исполнилось бы двадцать два, – говорил старик сквозь слезы. – Двадцать два года, двадцать два…
Он сел на колени, спрятал лицо в руках и горько заплакал. Клаус будто увидел этого человека впервые. Он так сильно проникся слезами старика, что захотелось обнять этого несчастного человека, но сдержался. Да и руки его все еще были крепко связаны.
Снова старика охватил приступ болезненного кашля. Прислонив руку ко рту, он поспешил выйти наружу, оставив Клауса наедине с самим собой.
11
Проснувшись ранним утром, он вспомнил события минувшей ночи словно дурной сон: пьяный старик, запах перегара, ужасный кашель, раздирающий горло. И бутылка, почти ударившаяся о его голову. Впервые с момента крушения истребителя он ощущал себя на волосок от смерти.
Он взглянул на полку. Луч солнца, выглядывающий из щели, освещал вторую банку. В это время старик обычно уходил куда-то, но перед этим, как правило, будил его и давал позавтракать.
Сегодня этого не произошло.
Если с ним что-то случилось… – подумал Клаус и тут же представил себе в голове картину, в которой он, привязанный к столбу, умирает долгой и мучительной смертью от жажды и голода. По спине тут же побежали мурашки. Не о такой смерти он мечтал, да он вообще ни о какой смерти не мечтал! Ему хотелось жить как никогда, в особенности после того, что он испытал здесь.
Надежда на спасительный отряд еще не покидала его, но с каждым днем таяла.
Но Клаус понимал, что обманывает себя. Никто сюда не придет. Никому не сдался какой-то там Клаус Остер двадцати пяти лет от роду – один из подающих большие надежды молодых пилотов во всем треклятом люфтваффе. Они найдут еще сотню таких же, а единственная память о нем будет храниться на какой-нибудь железке в виде нагрудного знака, посмертно.
Эта мысль разъярила его. Все тело сотрясалось от злобы, и он начал дергать веревку, стягивающую его руки так сильно, что та оставляла кровавые отметины на запястьях. Он бил ногой по полу, поднимая в воздух слой пыли. Захотелось орать, но крик застрял где-то в горле. Отчаянно он бился в истерике, пока накопленная за эти дни злоба не вышла из его тела целиком, подобно заразе, и он сел, опустив голову. И именно в эту секунду справа от него что-то блеснуло, будто Полярная звезда, которую он часто наблюдал во время полетов. Луч солнца коснулся кусочков стекла, лежащих на полу, и Клаус разглядел острый осколок бутылки. Он почувствовал, как сердце заколотилось быстрее.
Вот оно… Вот оно!
Он вытянул правую ногу, одетую в шерстяной носок, и попытался коснуться осколка. Чувствуя, как мышцы икр растягиваются, он вспомнил про одну средневековую пытку: жертв клали на специальное ложе, крепко завязывали на запястьях и лодыжках веревки и при помощи вращающихся валиков, начинали растягивать суставы несчастного. Ну а то, что было с телом дальше, представить не сложно. О чем только человек, бывает, не задумывается, пытаясь спасти себе жизнь!
Кончик шерстяного носка прикоснулся к осколку и сдвинул его чуть дальше. Клауса выругался, попытался сосредоточиться, глубоко вздохнул и вытянул ногу вновь.
Первая попытка не удалась, вторая была удачнее – он снова коснулся кончиком пальца стекла, но не смог его подцепить, третья же и вовсе свела ногу судорогой. Клаус, привязанный к столбу, наклонил тело вперед настолько, насколько это было возможно, и снова попытался дотянуться до осколка.
И у него получилось.
В ту секунду, когда большой палец ноги, одетой в носок, коснулся заветного осколка, его лицо озарилось улыбкой неандертальца, после долгих усилий разжёгшего огонь. Скрежет стекла по деревянному полу звучал лучше всех музыкальных классиков вместе взятых.
Когда осколок оказался рядом с бедром, он слегка ударил по нему пяткой в надежде, что не перестарается и не отбросит его слишком далеко. Но и здесь ему сопутствовала удача. Средний палец правой руки сразу нащупал стекло. Пришлось немного повозиться, порезав при этом подушечки безымянного и указательного пальцев, чтобы осколок очутился в его ладони. Он тут же хотел начать резать путы, но замер и задумался:
Может, обождать? Дождаться завтрашнего утра, убедиться, что старик ушел, и только потом попытаться сбежать?
Но тяга к свободе оказалась сильнее. Ему настолько осточертело это место и так был мерзок русский старик, что он был готов рискнуть. Не теряя ни секунды, он начал резать путы, медленно и осторожно, чтобы не задеть острием запястье.
Луч света был на середине второй банки.
12
Десять минут ему понадобилось на то, чтобы разрезать путы.
Как только веревки сползли с его окровавленных кистей, он почувствовал невероятное облегчение: точно скинул с себя неподъемную ношу, не дающую покоя очень долгое время. Он был так сильно возбужден, что отчетливо слышал стук собственного сердца, которое, помимо всего прочего, будто щекотало невидимое перо – странное чувство. Наверное, так же ощущал себя Дантес, сбегая из замка Иф.
Рано расслабляться, думал Клаус. Хоть ты и снял кандалы, ты по-прежнему в подвале, по-прежнему в замке…
Он шагнул вперед и чуть не упал, с трудом удержав равновесие. Раненая нога хоть и заживала, но все еще отдавала жуткой болью, стоило только на нее ступить. Стиснув зубы, он сдержал почти вырвавшийся наружу крик, выдохнул и осмотрелся. Взгляд упал на связку жердей, в них по ночам он иногда замечал человеческий силуэт, пугающий его в первые дни заточения. Допрыгав на одной ноге до связки, он выудил одну из жердей, самую крепкую на вид, и, используя ее в качестве костыля, направился в сторону лестницы. Поднимаясь по ступеням, что тоже потребовало немалых усилий, он снова поразмыслил о том, чтобы отложить побег до того момента, когда возникнут более благоприятные обстоятельства. Далеко ли он уйдет на одном костыле, с раненой ногой, да еще и в зимнюю пору? Будет лучше, если он прямо сейчас спустится, спрячет осколок в кармане, завяжет себе руки, чтобы не вызвать у старика подозрения, и подождет, просто подождет…
