Данила Чебоксаров
Ню

Полная версия

1. Утренняя неожиданность

Мишка с недавних пор взял обыкновение ходить по утрам голышом, что изрядно волновало его тридцатишестилетнюю мать, два года как разведённую и с тех пор ни разу не побывавшую с мужчиной. Эту манеру сын перенял от отца – тот тоже вечно разгуливал по квартире голяком.

Дарья сняла с газовой плиты сковородку с омлетом, повернулась и от неожиданности уронила завтрак на пол.

– Бля, Майк, ты совсем стыд потерял?!

Сын без малейшего стеснения вошёл на кухню с полноценно эрегированным фаллосом. Орган у него был здоровенный, толстый и длинный, и стоял безукоризненно вертикально.

– А что? – невозмутимо отозвался сын и включил электрический чайник.

Мишка обрит наголо; он был патологически ленив, и мать два раза в месяц стригла его под ноль триммером – чтобы не мыть голову.

– Что что?! – воскликнула она. – Ладно ты просто нагишом расхаживаешь, а тут со стоячим!

– Против природы не попрёшь, – веско заявил сын, взял чашку и положил в неё растворимый кофе и сахар. – Утренний стояк.

– Против природы может и не попрёшь, но прикрыться-то можно!

– Зачем?

– Затем, что я твоя мама, и ты меня смущаешь! – молвила Дарья, отводя взгляд.

– Поглядите-ка, какая целочка! – хмыкнул Мишка.

– Так! Михаил Ильич, ты как с матерью разговариваешь?! Совсем берега потерял?

– Мамк, харэ выёбываться, лады?

Мать всплеснула руками и вышла из кухни. Когда через десять минут она вернулась, сын сидел за столом, пил кофе и пыхтел вейпом. Верхняя часть по-прежнему эрегированного члена торчала над столешницей.

– Да прикройся ты наконец, секс-машина! – вскричала Дарья.

– Ацтань, мамк, скоро опадёт.

– Скоро?! Он у тебя уже с четверть часа стоит!

– А я что могу поделать? – Мишка выпустил мощное облако пара. – Чем тебе вообще мой хер не нравится?

– Да мне нравится! Отличный хер, как у порноактёра!

– Ну а чё тогда?

– А то, что у меня секса полтора года не было.

– Мне жаль, – усмехнулся сын.

– Мне тоже, – отозвалась мать.

– У меня вообще никогда секса не было, но я ж не рыдаю.

– Я тоже не рыдаю, как видишь, – сказала Дарья. – Как попробуешь, тоже страдать начнёшь. Если рукоблудить перестанешь.

– Не перестану и страдать не буду.

– Пол помой, – она подняла сковородку и поставила её в раковину.

– Сама уронила, сама и мой.

– Я из-за тебя уронила!

– Ага, рассказывай.

– И прикройся наконец! Совсем уж кринжово.

– Наконец-то наконец, мы прикрыли свой конец, – ухмыльнулся сын и затянулся вейпом. – И не подумаю.

– Срамота, одно слово! – Мать смела в совок остатки омлета. – Не сын, а эксгибиционюга!

– Ацтань.

– Я сегодня посидеть хотела вечерком. Ты как? – она выкинула несостоявшийся завтрак в мусорное ведро. – Я тебе пивасика пару баклаг взяла.

– «Арсенального»?

– Да.

– Можно и посидеть, – согласился Мишка.

– Оки.

2. Приезд в деревню

Тамара Григорьевна Сурина приехала на дачу с подругой и видным сорокалетним елдарём. Наверное, это выглядело бы нормальным, если бы самой Суриной уже не исполнилось семьдесят. Впрочем, эта немолодая женщина прекрасно сохранилась и смотрелась гораздо моложе своих лет. Не только гены сыграли свою роль – сама Сурина приложила к тому немало усилий. Она перманентно посещала всяческих специалистов по продлению красоты и молодости; спа-процедуры, мази, кремы, БАДы и всё прочее – денег от бывших мужей накопилось достаточно, за бедных она не выходила. Физическую форму тоже не оставляла без внимания: зарядка, фитнесс, бассейн, даже бегала одно время; только в последние годы в силу возраста Сурина стала лениться и набрала с дюжину лишних килограмм. При этом она всю жизнь курила, была великой охотницей выпить и закусить (после чего поебстись, желательно), однако после шестидесятилетия, шикарно, с размахом отмеченного, значительно сбавила объёмы, крепость и частоту выпивки, перешла на вейп. Что касается приапических утех, тут она себя никогда не сдерживала: пять замужеств (и при этом ни одного ребёнка), море постоянных любовников и океан одноразовых ебарьков – за свою более чем пятидесятилетнюю половую жизнь Тамара Григорьевна насладилась двести пятьдесят одним елдачком, каждый носитель которого был аккуратно записан в мессалинский дневник.

С живописцем Ильёй Брасовым она познакомилась два года тому назад. Как-то активно и споро у них всё завертелось: он бросил жену и ребёнка (уже взрослого, впрочем), ушёл с работы и переехал к Тамаре Григорьевне, которая стала его содержать. Брасов писал большей частью голых баб в духе Гогена – на взгляд далёкой от искусства моложавой старицы – полная хуйня и безобразная мазня. В остальном этот ещё молодой мужик её вполне устраивал: он был покладист, непривередлив, умел и вынослив в постели и всегда готов с нею выпить.

Дача Суриной находилась в четырёхстах верстах от Москвы. В деревеньке Клячино, где ещё в восьмидесятых годах прошлого века стояло тридцать дворов, теперь постоянно жили всего две семьи: сёстры-погодки Барановы, сухощавые жилистые бабёнки под шестьдесят, с неуловимо-татарскими лицами, и Стаскины, немолодые супруги примерно того же возраста. Также сюда на лето приезжал «дачник» генерал Иван Василич Свойников, военный в отставке, экс-ферлакур и запойный бухарь. Селенье было буколическое, но унылое и глухое, что, впрочем, Суриной как раз и нравилось – каждый год она приезжала сюда на всё лето, до самой поздней осени, до первых холодов, а иногда и до зимы.

Двухэтажный каменный коттедж с мансардой стоял на возвышении, на отшибе деревни. Дом был богато обсажен кустами жасмина и обильно увит плющом и хмелем. Пристроенный к дому гараж, деревянный сарай, где художник прошлым летом оборудовал себе студию, маленькая банька и дощатый нужник. Запущенный сад на задах – высокие корявые яблони и груши, развесистые вишни, сливы и тёрн, выродившиеся облезлые кусты смородины, крыжовника, барбариса и жимолости.

В этом году повезло – просёлочная дорога была суха; в дождливую погоду по ней с трудом проезжал даже внедорожник. Тамара Григорьевна остановила джип у крыльца (Илья машину не водил и сдавать на права даже не собирался). В этот раз помимо сожителя она привезла свою давнюю подругу, Любовь Ивановну Барашкову. Барашкова, хоть и была на год старше, но выглядела даже лучше моложавой подруги – возможно, потому что никогда в жизни не курила, а вдосталь выпивать стала только в преклонных годах; в отличие от Суриной она сохранила статную (насколько это возможно в таком возрасте), поджарую фигуру.

Илья Брасов вылез из джипа первым. Стянул футболку, отбросил её далеко в густую высокую траву, воздел длинные руки к безоблачному ультрамариновому небу, вдохнул полной грудью и с наслаждением проговорил:

– Вот она, сермяжная свобода и реальная красота! – Закрыл глаза, запрокинул волосатую голову и добавил: – Ёб твою мать!

Это был мужчина выше среднего роста, плотного телосложения, с крупными чертами интересного, нестандартного овального лица. Длинные густые волосы его были ослепительно белы, что очень странно и необычно смотрелось в сочетании с окладистой белокурой бородой; в 33 года Илья без какой-либо причины очень быстро, в один месяц поседел – при этом борода, усы, брови, волосы на лобке и груди остались прежнего русого цвета.

Ещё в прошлом году он облюбовал себе мансарду – куда и перенёс свои скудные бытовые пожитки вроде одежды и книг; рабочие принадлежности – мольберт, свёрнутые в рулоны холсты, кисти, ящик с красками – определил в сарай-студию.

Наскоро обустроившись, задолго до вечера, сели отмечать приезд. Стол накрыли в «гостиной», самой большой комнате на первом этаже. Тамара Григорьевна потягивала белый крымский портвейн, её елдарь и товарка пили водку, да с таким аппетитом, что Сурина наконец не выдержала и присоединилась к сотрапезникам, налив себе рюмку водки, а недопитую бутылку вина поставив под стол. Выпили по три стопки.

– За любовь, Любовь? – поднимая четвёртую, задорно тостовала Сурина таким тоном, чтобы стало понятно, за какую именно любовь они пьют. Она раздухарилась и уже готова была на всякое.

– Любовь мне уже не в любовь, Тамарочка, – молвила Барашкова немного печально.

В юности, зрелости и даже в поздней спелости Любовь Ивановна была пронзительно, отчаянно, мучительно красива, как её эксцентричная однофамилица из лучшего романа Достоевского, и как многим красивым женщинам ей в жизни не повезло ни с замужеством, ни с мужчинами в принципе.

Выпили водки, закусили – все трое очень скромно.

– Мы ж с Любкой дружим с юности, – обратилась Сурина к молодому сожителю и пыхнула тонким вейпом. – Ну и всякие у нас с ней приключения случались, – она подмигнула ему: – большей частью приятные!

– Не сомневаюсь, – хмыкнул Брасов, взял трубку и кисет с табаком, лежавшие на углу стола.

– Бывали случаи так и вовсе феерические! «Колхозник» помнишь, Люб?

– Такое не забудешь! – очень молодо, даже как-то школярски, словно шаловливая восьмиклассница хихикнула семидесятиоднолетняя Барашкова.

Дом отдыха «Краснознамённый колхозник» представлял из себя пансионат экстра-класса. В каждом номере душевая и холодильник, новая мебель, отличная звукоизоляция, повсюду горшки с красивыми цветочками, пальмы в кадках. Уборка в номерах каждый день, постельное бельё два раза в неделю меняли – по вторникам и субботам. Персонал вышколенный, безупречно вежливый. Отменная еда в столовой, скорее напоминающей ресторан средней руки. Большей частью здесь отдыхали партийные бонзы, и простым смертным попасть сюда было можно только за особые заслуги перед Родиной или по протекции – как здесь и оказались братья-близнецы Ивановы, лейтенанты советской армии. Тамарку Сурину, свою юную пассию, в «Колхозник» направил секретарь обкома. Сам он в последний момент поехать не смог, и та взяла с собой старшую подружку Любку.

Эти две красивые молодые пары познакомились за ужином. Военные заказали сначала одну бутылку болгарского сухого вина, потом другую, потом третью. Они живо разговорились, а в заключение пошли к лейтенантам в номер. Братья оказались на удивление неистомны, и меняясь партнёршами, жарили девушек до глубокой ночи.

– Одного Витёк звали, другого Васёк. Отличить их никакой возможности не было – стрижены одинаково, и ни родинки, ни шрамика, ничего, – сказала Тамара Григорьевна, глубоко затянулась вейпом, конической струёй выпустила в стол пар и мечтательно добавила: – Красавцы были – ух! По четыре палки каждый кинул, а хуи как каменные, по четверть метра!

– То-то, я гляжу, у тебя самотык ХХХL, – равнодушно заметил художник, докуривая трубку.

– Ага, люблю баклажаны! – охотно согласилась Сурина. – Но ты не переживай, Иленька, твой мне тоже нравится.

– Мерси в Баку, – уронил тот и иронически прибавил: – Спасибо, что подбодрила, а то я уж духом упал!

– И стоит у тебя не хуже! Но… коли заговорили о баклажанах и стояках, – сказала Тамара Григорьевна как бы между прочим. – Станцуй старушкам, что ли, красавчик, приватный танец!

– Давай по рюмахе для куражу! – отозвался Илья.

– А и давай, чего мелочиться!

Выпили. Хмельной живописец поднялся со стула, встряхнул длинными белоснежными волосами и начал танец. Двигался он как профессиональный стриптизёр, очень плавно, красиво и волнующе. Будучи препоясан широким полотенцем, он стал кокетливо его приопускать и разворачивать, а потом и вовсе откинул повязку в сторону, оставшись нагим. У Брасова был внушительный уд в расслабленном состоянии, но при эрекции оставался в длину почти таким же, лишь увеличиваясь в объёме. От внимательных старушечьих взглядов орган начал набухать и выпрямляться, а вскоре обрёл идеальную кондицию. Весь низ художника был продепилирован, верхняя часть живота и грудь умеренно волосаты. Сурина активно запыхтела своим тонким вейпом. Илья подошёл ближе, приблизил торчащий лингам к её лицу и слегка ударил сбоку головкой ей по носу. Тамара Григорьевна отложила вейп, пальцами левой руки легонько сжала безволосые тестикулы, а правой взяла эрегированный член, направила себе в рот и немножко пососала густо накрашенными губами.

– Ах! Любань, полакомись! – молвила она игриво.

Барашкова покраснела.

– Я уж сто лет таким не занималась… давайте лучше выпьем ещё.

– Да не тушуйся, подруга! – Сурина хохотнула. – Бляди бывшими не бывают!

– Фу, Томк! – хмыкнула семидесятиоднолетняя экс-красотка. – Блядь – это про тебя! А я даже честной давалкой никогда не была.

– Уж не прибедняйся! Наливай, Илюха!

Выпили – дважды, с маленьким перерывом, и перебрались в комнату Суриной на втором этаже, на её просторную постель. Сначала Брасов занялся старшей подругой – поначалу Барашкова сопротивлялась как девственница, что не на шутку распалило его. Когда Илья до конца раздел старушку и попробовал приступить к боевым действиям, лубрикант в стеклянной баночке, стоявшей на тумбочке, оказался весьма востребован. Тамара Григорьевна жадно смотрела на совокупляющихся и ненасытно парила вейпом; ей припомнился похожий случай из далекого и невозможного 1980 года – тогда тоже был мужчина средних лет, иностранец, приехавший в Москву на Олимпиаду – а они с Любкой были молодыми сочными красивыми тёлочками с шелковистой матовой кожей, а не морщинистые семидесятилетние бабки.

Когда Барашкова, прикрываясь обеими руками, как свежесломанная целочка, выбежала из комнаты, а не эякулировавший энергичный елдарь залез на неё саму, Сурина кончила через пять минут – кончила слабо и быстро – но это был её первый оргазм за последние семь лет; она уже и не думала, что когда-нибудь сможет сподобиться.