Даниэль Ровски
Восьмой грех
Максвелл вскинул бровь, но правда остановился. Мне не хотелось раскрывать подробности моей бедной жизни одинокого студента без родителей и единственным мелким заработком, поэтому я смутилась:
– Дорого же… – единственное, что додумался выдать мой мозг. Максвелл залился звонким смехом, будто я рассказала ему анекдот. Он махнул рукой и ответил:
– Ерунда! Я быстро. – И удалился.
Я не стала его останавливать второй раз. В конце концов это он вызвался купить мне пластыри, а тем более раз уж это бесплатно, мне остается только надеяться, что до того момента, как он вернется, никто не захочет выпить кофе.
Так и случилось: мне повезло, ведь Максвелл и правда вернулся в скором времени, гордо протягивая мне ленту пластыря, шмоток ваты и перекись водорода. Я вопросительно вскинула бровь, а он лишь пожал плечами:
– Обычных пластырей не было, я взял лентой. Но лентой будет больно на открытую рану, нужна ватка. А у тебя там чуть ли не открытое мясо, надо обработать.
Я тяжело выдохнула и хотела потереть ладонями лицо, но вовремя одумалась. Здесь даже зеркал нет, чтобы я могла как следует все это сделать. Максвелл понял мой вздох и заговорщицки прошептал:
– Могу помочь.
Я вдруг задумалась: а с какого перепугу он вообще мне помогает? Сначала платок, потом аптека, теперь хочет сам мне нос обработать… Разве такое бывает?
– Меня точно уволят. – Озвучила я свою последнюю мысль вслух.
– С чего бы? – Удивился Максвелл.
– Да с того, что сначала я посетителей кровью пугала, а теперь один из них помогает мне ее вытирать. Это… Непрофессионально.
Он снова засмеялся, а я снова не поняла, что смешного только что сказала.
– Да нормально все. Все равно нет еще никого. Давай сюда.
Я вышла из-за стойки и прикрыла глаза. Его взгляд вдруг посерьезнел, шершавые пальцы коснулись моего подбородка и чуть приподняли мое лицо. Жгучие капли брызнули мне на рану, она сразу зашипела и отозвалась жгучей болью, отчего я шикнула меж зубов. Ватка заткнула шипение на моем носу, а ее сверху прижал кусок ленточного пластыря.
– Вот так. – Оценивающе воскликнул Максвелл.
– Спасибо. – Только и смогла выдавить в ответ, виновато поглядывая в сторону окровавленного платочка, от бывалой белоснежности которого теперь могут только ходить легенды.
– Да ничего. Не парься.
– Я постираю. – Пробубнила я скорее себе, чем Максвеллу.
– Ну, тогда будет повод встретиться еще раз. Заодно расскажешь, откуда у тебя такая рана. Пока!
…Я заметила, что он перестал обращаться ко мне на "вы", когда говорил последние фразы. Покосилась на платок снова, поняв, что мне впечаталось в голову то, что он сказал, прежде чем попрощаться.
В абсолютном шоке с произошедшего я вернулась за стойку и, словно в трансе, отработала свою смену. Лица людей снова стали замыленными, расплывчатыми, непонятными, и только одни черты мелькали перед глазами, все никак не желая уходить.
Я посмотрела на время и чуть не вскрикнула от восторга. Мало того, что я могу идти домой и закрывать «Мятник», так завтра еще и суббота. А это значит, что вместо пяти часов я могу поспать семь, а то и восемь! Я поспешила на остановку и села, как всегда, на последний в это позднее время и, к моему огромному счастью, пустой трамвай.
Утром я не заметила, но сейчас точно видела, что кто-то убрал мою кровь на лестнице. Скинув одежду и бросив на пол рюкзак, я грузно свалилась на свою кровать с чувством полного опустошения. Никакой домашки или других дел. Кроме урчавшего живота. Если бы мне не нужно было принимать таблетки, я бы без раздумий легла спать, однако, громко простонав какие-то ругательства, встала и пошла на кухню. Однако, проходя по коридору, я остановилась: мой взгляд скользнул по брошенной в неположенном месте куртке, из кармана которой торчал носик крышки перекиси. Я достала ее и повертела баночку в руках. Затем взяла моток пластыря и аккуратно поставила в аптечку в ванной. Мне вспомнился окровавленный платок, так что я тоже его достала и сразу постирала руками. Он все еще был с красными пятнами, так я что замочила его в холодной воде и оттирала порошком, предназначенным для стиральной машины: я так делаю всякий раз, когда надо оттереть кровь с какой-нибудь одежды. Я хлопнула себя по лбу: в корзине для белья лежит одежда, в которую кровь уже наверняка впиталась настолько, что стала принтом. Эту одежду я замочила и отстирала тоже настолько, насколько это вообще возможно.
Так и пролетели добрые полчаса. А мне нужно еще поесть, чтобы принять лекарства. Мой взгляд снова упал на платок. Голова отказывалась думать, но я все равно заставила себя выстроить цепочку мыслей: что, мать его, сегодня произошло?
В первый раз за двадцать два года ко мне кто-то так добр и снисходителен. Так доброжелателен и действительно заинтересован в том, чтобы помочь мне. Я плотно сжала губы и нахмурилась. Искренне не понимаю его намерений, но мне все равно следует быть настороже.
Обычно так и началась моя "дружба" со сверстниками в начальной и средней школах. Кто-то мне помогал по доброте душевной, я видела намек на интерес к моей персоне и отдавала человеку всю свою энергию и большую часть времени. А человек-то и не хотел особо дружить со мной, как выяснялось позже. Непозволительно позже. Я с грустью сжала платок тонкими бледными пальцами. И тут же удивилась: откуда во мне столько грусти? Казалось, что всю ее я выплакала еще там, в доме родителей. А вот о нем думать о нем вообще не хотелось: я поклялась себе после переезда сюда никогда больше не вспоминать подробности тех времен.
Я стала такой именно из-за них. Точнее, из-за того, что они делали со мной. А еще точнее, из-за того, что они сделали из меня. Наверное, если бы не они, я стала бы кем-то вроде Максвелла или Миланы: добродушной простушкой, для которой друзья, путешествия и тусовки – самое важное в жизни. Но увы, ничего из вышеперечисленного не волнует меня абсолютно. Единственное, что беспокоит меня – это как бы закрыть все счета и не умереть от голода и болезней. У меня проблемы с щитовидной железой, желудком и целый спектр заболеваний спины и ног. От щитовидки и живота приходится каждый день пить лекарства, а с остальным приходится смиряться.
А однажды даже из-за того, что маменька с папенькой наплевали на мою аутоиммунную болезнь, я чуть не умерла. Это был первый раз, когда я была на волоске от смерти. Второй раз маленькая я опрокинула на себя ковш с кипятком; на животе до сих пор уродливые следы от ожога. Дряблая, сморщенная кожа, немного обвисшая, и смотрится просто омерзительно на моем бледном тощем теле. Третий раз я попала под машину, а от четвертого на моей левой руке зияют продольные толстые шрамы на запястье.
Я повесила платок на батарею в ванной, скудно перекусила тем, что осталось в холодильнике, снова обработала рану и отправилась спать. Удивительно, но мне не спалось; такого не случалось по крайней мере несколько лет. Глаза слипались и все тело ныло от усталости, но разум раз за разом находил новые мысли, не дающие мне уснуть.
Но в конце концов удалось. Будильник запел прямо у моего уха в семь, отрывая от вдруг ставшей ужасно мягкой и приятной подушки и заставил открыть глаза.
Надо идти на работу. К большому счастью, я не получила звонков от руководителя, а значит пока что меня пронесло и я не уволена. Пока я надевала свой несменный свитер, то и дело поглядывала на дверь ванной комнаты. Надо ли мне брать платок с собой, надеясь на встречу с Максвеллом? Мы неизбежно встретимся в университете, но мне было ужасно неудобно перед ним. Недолго думая, я все же сунула его в карман и пошла к остановке.
По субботам я работаю полный день, но ухожу раньше. В этом вся прелесть графика в выходные, однако большой минус в том, что приходится вставать ни свет, ни заря. Но завтра… Завтра мне не нужно на работу, вместо меня выйдет Милана.
Сегодня он не пришел. Странное, неописуемое чувство внутри меня заставляло поглядывать на дверь и всматриваться в лица клиентов, стараясь разглядеть знакомое. Белоснежный платочек в кармане шпарил кожу хуже кипятка. Я порывалась его вытащить и положить куда-нибудь в другое место, но заставляла себя терпеть.
Я вернулась в квартиру немного разочарованная. Откуда это чувство вообще взялось – не представляю. Мне казалось, что я давно разочаровалась во всем, чем только можно, но у судьбы другие планы: последние два дня она то и дело меня удивляет.
На следующий день я была дома. Сходила в магазин, купила себе хлеба, яиц и молока в своем любимом маленьком магазинчике, где цены на порядок ниже, чем в супермаркете. Пора бы найти замену яйцам, они стоят мне уже поперек горла: я их ем почти каждый день. Сделала все домашние дела: прибралась в комнате, помылась сама, протерла пол. Выполнила домашку и снова увалилась спать, в ожидании выходного.
Воскресение прошло ужасно быстро. Обычно я его провожу за сном, и это не было исключением. Очередной будильник затрезвонил, как назло, в точно назначенное мной время. Из забытой мною закрыть шторки выглядывали лучики солнца, такие, какие бывают только в середине зимы: светлые, почти белые, подрагивающие от столкновения с летящими шмотками снега. На третий этаж доходили только макушки берез, стоящих во дворе, шелест их листьев летом и осенью мне порядком надоедал. А именно солнце мне виделось, так как, хвала Богам, которые составляли мое расписание, у меня они начинались чуть позже обыкновенного.
Я приоткрыла глаза и тут же захлопнула их обратно, прошипев тихое "ай". Свет ударил мне прямо по больному носу. Кое-как встала и залепила рану пластырем, оделась и вышла.
Сегодня я точно отдам платок, чего бы мне это ни стоило.
Перепрыгивая грязные сугробы, лавируя между льдом и снегом, я пробралась в здание университета. Подошла к нужной аудитории, заглядывая в лицо каждому встречному, но так и не нашла нужное. Даже когда толпа зашла внутрь, на тот самом месте было пусто. Я тяжело вздохнула и отвернулась к окну, разглядывая на нем разводы от неудачной попытки его оттереть от многолетней грязи. В этих разводах я от скуки умудрилась разглядеть картину разбитого сердца. Несчастное уродливое лицо без правого уха грустило, а я рядом с ним было пятно, напоминающее сердце. А маленький кусок грязи – это уходящий в даль виновник.
Я взяла платочек и принялась рассматривать его. На самом деле мне не хотелось его разглядывать до этого, мне казалось, что, изучая его структуру, я вторгаюсь в личное пространство Максвелла. Но сейчас почему-то этого чувства не было, так что я провела пальцем по кружевной окантовке сантиметра два в ширину. Замысловатый узор цветочков оказался белой клумбой пионов и астр. Они боролись друг с другом за главенствующее место на обрамлении. Я тыкнула пальцем на пион и шикнула ему: "не трогай астру!", так как он явно на нее замахнулся.
Баталия бы наверняка закончилась безоговорочным проигрышем астры, если бы я не положила платок обратно в карман. Из университетской столовой я вылетела самой первой, едва не вприпрыжку идя к остановке.
Милана как обычно встретила меня приветливой улыбкой и покинула кофейню. Мне не было до нее особого дела, так что я спокойно переоделась и встала за стойку.
Поздним вечером клиентов почти не было, однако руководитель настаивал на том, чтобы мы работали вплоть до закрытия: до одиннадцати. Как работнику, мне это не нравилось, но как посетитель я бы с удовольствием сходила в одиннадцатом часу прогуляться в одиночестве и выпить какой-нибудь обжигающий латте. До закрытия осталось около пятнадцати минут, так что я стянула с себя фартучек и аккуратно его сложила, как вдруг испугалась от внезапного звонка колокольчика на входной дверце. Вошел высокий молодой парень в темном пальто.
– Максвелл. – Даже не спросила, а отчеканила я в полном шоке. Я привыкла видеть его в белой рубашке, так как каждый день он приходил на учебу именно в ней. Но сейчас его уложенный горшочек на голове был зачесан назад, открывая лоб, а черный джемпер и пальто смотрелись безумно элегантно и стильно. Мне вдруг стало стыдно за свой свитер.
– Извините, до закрытия еще десять минут. Могу я сделать заказ? – Он виновато улыбнулся, чуть наклонив голову. Отчего-то уголки моих губ тоже поползли наверх, но я остановила их и ответила, нагятивая фартук обратно:
– Конечно. Что будете заказывать?
– Мне американо размера эм. А могу я угостить вас кофе?
Я уже взяла заварник и застыла, недоверчиво покосившись на усевшегося за ближайший столик Максвелла. Он скинул пальто, положив его на спинку стула, и открыл свои широкие плечи, обернутые джемпером. Невольно мой взгляд остановился на мышцах рук. Я рассматривала его спину. Для меня это всегда было особым ритуальном, приносящим боль, но его лопатки и позвоночник совсем не причиняли ничего такого. Он увидел мой подозрительный взгляд и быстро добавил:
– Время позднее, посетителей нет. Я оплачу!
– Руководитель явно будет не в восторге.
– Почему же? Вы на работе, никуда не уйдете. Если кто-нибудь придет, вы его спокойно обслужите.
Не знаю, почему, но я согласилась. То ли его спокойный, размеренный тон на меня так подействовал, то ли желание выпить бесплатного кофе спустя пару лет. А то я все время чувствую его запах, не в силах сделать даже глоток. Сделав Максвеллу заказ, я подумала, чего хочу. Первой мыслью был латте, но я передумала, и сделала классический раф.
Я неловко уселась напротив Максвелла. Он прожигал меня заинтересованным взглядом, когда моя рука протянула ему стаканчик.
– Ваш заказ. – Пробубнила я. Он рассмеялся.
– Благодарю. – Он сразу сделал глоток. Я округлила глаза: кофе же невероятно горячий! Максвелла это вообще не смутило, он лишь с блаженством причмокнул губами, слизывая пенку со рта. Мои глаза упали на стакан в моих руках. Я неуверенно поднесла его к своему рту и вдохнула знакомый аромат.
Сняла крышечку со стакана и прислонила край к губам, запрокинув голову чуть-чуть назад. Горячая жидкость коснулась моего языка, разливаясь во рту. На меня нахлынул шквал мурашек. Сначала я почувствовала горечь, которую сразу захотелось выплюнуть обратно, но потом она вдруг стала невероятно сладкой. Я чуть не проглотила жидкость вместе с языком. Попыталась оторваться от стакана, но не получилось: моя голова будто к нему приклеилась. Одним залпом я осушила половину среднего размера кофе. Максвелл подавился от такой картины и, давясь от смеха, спросил:
– Ты что, кофе никогда не пила?
Я молча уставилась на него. Он, видимо, понял, что зря это спросил, поэтому добавил:
– Извини.
– Ничего. Знаю, это странно, работаю в кофейне несколько лет, и за все это время ни разу не пила кофе.
Максвелл повертел стакан в руках.
– Ты вкусно делаешь его.
– Спасибо.
– Жалко, что я раньше не заходил в это местечко. Тут уютно и вкусно. – Последнее слово он произнес с какой-то непонятной мне интонацией, а я лишь пожала плечами:
– Это моя работа.
У меня на языке висело несколько вопросов. Во-первых, какого черта кофе такой вкусный? Я сделала еще пару громких глотков. Во-вторых, что происходит? Я сижу в рабочее распиваю напиток с человеком, которого едва знаю, если «абсолютный ноль» можно назвать «едва». В-третьих, меня до сих интересуют его намерения, я с большой осторожностью разговариваю с ним и тщательно подбираю слова. В-четвертых… Что он такого нашел во мне, некрасивой девушке с дерьмовой жизнью? У него куча друзей в университете. Если его заинтересованность – это просто жалость, то я готова послать Максвелла прямо сейчас.
– Почему ты сейчас здесь? – Спросила-таки я. Не из интереса, а из тех намерений, чтобы прекратить этот жалостливый спектакль. Максвелл запустил руку в волосы. Ему явно не понравился мой вопрос, но я должна знать.
– Потому что мне захотелось попить кофе.
– Но ты мог выпить его где угодно.
– Только эта кофейня в этом квартале работает до одиннадцати. – Он пристально всмотрелся в мои глаза, четко проговаривая каждое слово.
– Какой человек в здравом уме захочет выпить кофе в одиннадцатом часу и захочет угостить бариста? – Продолжала я, тут же вспомнив свои размышления о том, что это я была не против. Ну и ладно. Максвелл усмехнулся и откинулся на спинку жалобно скрипнувшего стула.
– Мне понравилась эта кофейня. Тут уютно, я люблю мятный цвет.
Я огляделась и даже слегка разочаровалась. Стены холла были глубокого мятного цвета с вырисованными где-то темными цветочками. Мой взгляд потемнел и уставился в стол.
– А еще бариста тут без моей помощи может запросто истечь кровью, так что надо за ней кому-то приглядывать, а?
Он не выразил никакой эмоции, пока это говорил, кроме дурацкой ухмылки на пол-лица. Мое сердце упало вниз, с треском разбившись о кафельный пол. И нет, вряд ли это из-за аритмии. С насмешкой он добавил:
– Видела бы ты сейчас свое лицо. Скоро закрытие, думаю, пора закругляться.
Мой взгляд упал на дисплей телефона. И правда, еще пара минут и моей ноги здесь быть не должно. Я быстренько все убрала, Максвелл оплатил заказ, и мы вышли на улицу.
– Проводить тебя? – Спросил он, внимательно разглядывая черное небо.
– Нет. Я на трамвае. – Ответила я, не сводя взгляд с остановки. В такое время по городскому кольцу трамвай останавливается последний раз, поэтому пропустить его означало идти больше полутора часов пешком по холодной улице. Да, вроде декабрь, но это как раз показывало, насколько сейчас морозные ночи. Максвелл внимательно посмотрел на меня и пошел к остановке, подозвав жестом.
– Все равно некрасиво просто оставить тебя тут. Мужской долг. – Подмигнул он. Почему-то от этого действия у меня не появились бабочки в животе, как это бывает у героинь фильмов и книг, а все внутри болезненно съежилось. Я просто кивнула и встала рядом с ним на остановке. Он достал телефон и начал что-то в нем делать, а я подумала, что будет невежливо доставать свой и делать вид, будто с кем-то переписываюсь или читаю ультраважные новости. Ничего подобного, мне уже давно никто не пишет, разве что деканат. А новости меня мало интересуют.
Трамвай подъехал через несколько минут. Максвелл прощально помахал мне рукой и зашагал прочь. А я села в почти пустой трамвай.
Когда он ушел вернулась пустота, и я заметила это только тогда, когда осталась одна. Чувство пустоты стало для меня привычным, но я даже не заметила, что оно ушло. На самом деле это было теплое, давно забытое ощущение, мне оно понравилось. Может даже не забытое, а никогда не испытываемое, но это неважно. Важно то, что я забыла отдать Максвеллу чертов платок.
Глава 3
Какое-то время я не видела Максвелла. Странным образом у меня появилась привычка заглядывать в лица своему окружению. Доселе такой необходимости у меня не возникало, поэтому ощущения странные. Я отгоняла все навязчивые мысли прочь.
Я знаю этот эффект. Обычно такое случается у мужчин после армии, когда они делают предложение первой женщине, обративших на них внимание. Раньше такое случалось в школе, когда ко мне были добры, а я воспринимала это как интерес. Теперь я не наступлю на те же грабли. Нужно немедленно прекратить искать встречи с человеком, с которым я разговаривала два раза в жизни. Отдать ему платок и вычеркнуть из своей жизни.
Я перевернула страницу старого учебника и уставилась на расплывчатый текст. Буквы плясали на строчках. То был вальс, танго, сальса.
Страница была серо-желтоватой, скучной по сравнению с кадрилями и менуэтами чернушных парочек гласных и согласных. Прямо перед носом одна-одинешенькая буковка изящно поклонилась и продолжила вырисовывать пируэты и фуэте, прежде чем достигла конца абзаца, где еще десятки таких же выстроились в очередь на следующую страницу. Глаза смыкались от желания спать, поэтому я моргала часто и долго, чего очень не хотелось, ведь когда я закрываю глаза, то пропускаю бурре, гавот и котильон очередных букв.
Преподаватель старательно что-то объяснял, но все мое внимание было приковано далеко не к нему. С таким отношением на сессии мне будет тяжко, однако ни разу за два с половиной курса меня не вызывали на пересдачу, иначе меня выпрут с бюджетного местечка, которое я грела своими бедрами.
Место Максвелла опять пустовало. Я старалась не гадать, где он сейчас, мне совсем не хотелось этого делать. Размышлять об этом означало осознавать то, что я думаю именно о нем, а мне этого совсем не надо. Вместо этого я тупо разглядывала в учебнике буквенные узоры. Это было интересно: как будто искать фигуры из облаков, только плоский рисунок среди пробелов в строчках. Я уже заметила гневную рожицу разъяренного человечка, крокодила с вмятиной на животе, котенка с кривой мордашкой и сейчас пыталась уловить контур розочки, но не получалось. Слишком криво даже для уже завядшего растения.
Занятие окончилось, поэтому я поднялась, убрала книгу в портфель и направилась в соседний корпус – столовую, не переставая молиться на тех, кто придумал давать желающим студентам на бюджете бесплатный обед.
На следующий день его снова не было.
И на следующий.
"Может заболел?" – подумала я, держа в руках заварник кофе, выполняя заказ: капучино вообще без всего. Даже без сахара. Как так можно – я не знаю, насколько я знаю, без сахара кофе ужасно горький. Я громко сказала имя клиента, он забрал заказ и отошел, освобождая место следующему.
Подняла глаза и кривовато изобразила улыбку. Но она тут же исчезла, освобождая место удивлению.
Придурковато лыбясь так, как умеет только он, да, там стоял Максвелл. Я глянула на часы: даже шести нет, и тут же собралась, вернув невозмутимость:
– Что будете заказывать?
– Как обычно – американо, эм.
– Какое имя написать на стаканчике? – Мне самой показалась эта фраза забавной, и, хотя мои губы оставались на месте, меня выдали морщинки под глазами.
– Макс. – Ответил он смешливым тоном.
Я снова удивилась. Это означало его лень полностью выговаривать имя или он говорит мне, что могу называть его сокращенно? Гадать не стану, надо будет – спрошу.
Стоп. Что? Какой спрошу? Я же пообещала себе перестать думать о нем и сталкиваться с ним. Я громко шикнула на кофейник, выскользнувший из моих влажных пальцев, чем тут же привлекла внимание последнего клиента. Успела подхватить агрегат, но обожглась. Прекрасно. Кожа между большим пальцем и запястьем сразу покраснела и зазудела. Краем глаза я заметила, как Максвелл скривил губы, словно почувствовал ожог на себе.
Закончив работу, я громко сказала имя. Это был не просто рабочий выкрик, как я бы назвала кого угодно в этом помещении. Я подозвала человека не забрать заказ, а подойти ко мне.
Он подошел и взял напиток. Наши пальцы на миг соприкоснулись, я ощутила его тепло. Не то, что исходило от горячего стаканчика, а, несмотря на холод на улице, пылало от него самого. Он косился на мой ожог, когда протянул мне помятую купюру. Взяв ее, я ощутила пальцами что-то снизу, скрытое за бумагой. С недоверием перевернув, я тихо ахнула: пластырь. Под купюрой он запрятал небольшой пластырь для меня. Подняла глаза, чтобы поблагодарить Максвелла, но он уже скрылся где-то в зале.
Быстрым, отточенным за годы движением, я вскрыла белую упаковку и налепила на ожог, сразу почувствовав прохладное облегчение.
Дома меня ждала звенящая тишина, давящая на и без того хрупкое тело со всех сторон, и чертово зеркало. Мое отражение злобно улыбалось мне, хоть и стояла я совершенно спокойно. Пришлось отвернуться.
Дрожащими руками я попробовала умыться. Живот болел так, будто мне в него воткнули раскаленный нож. Ноги подкосились, прекратив держать тело, и я упала. Во рту почувствовался знакомый металлический привкус. Непроизвольно по лицу потекли слезы, ошпаривая кипятком ледяную кожу.
И некому мне помочь. Некому набрать номер, чтобы приехало спасительное обезболивающее и моральная поддержка. Я привыкла. Людей беспокоят только их проблемы, нет никому дела до чужого горя: такова человеческая сущность. Злая и алчная, несовершенная и ужасно мерзкая. Пока я тут корчусь в конвульсиях от боли каждый, кого я встречала в своей жизни, в том числе родная мать, тихо-мирно сопят в своих теплых постелях и видят десятые сны. А может они веселятся, устроив вечеринку в честь чьего-либо дня рождения. Хотя я вообще не представляю, с какой целью это делать: день рождения – это просто день, когда ты стал старше. Все. Я терпеть не могу этот день, потому что именно в этот злополучный день я появилась на свет. А все это внимание… В детстве оно мне нравилось, но сейчас меня от него тошнит. Если кто-то вдруг вспомнит (хотя последние лет десять никто не вспоминал. Даже родители.) – то сразу неловко и слегка дурно. А ведь мне уже двадцать два, и совсем скоро двадцать три, если почти полгода можно назвать "скоро".
Пролежала я, наверное, около часа в луже рвоты, слез и немного крови. Скорее всего вырубилась. Кое-как поднялась. Боль слегка отступила, до такой степени, что я смогла умыть лицо, снять одежду, закинув в корзину для белья, выпить наконец-то сразу несколько таблеток обезболивающего и лечь в постель. Громко застонав, я обхватила живот руками. Меня всю трясло, я молила часы идти быстрее, чтобы лекарство подействовало как можно скорее.
Вызывать врача бесполезно. Он ничего не сделает, я уже пробовала пару лет назад. От хронического заболевания нет лекарства. Мне нужно регулярное и правильное питание, но в моих условиях выживания это просто невозможно. Болезнь Крона мучает меня всю жизнь. А питаюсь я в столовой университета тем, что дадут, в том числе продуктами, которые мне нельзя. И тогда встает выбор: либо я умру от голода, либо буду страдать от болей в животе. Обе перспективы не очень, но вторая хотя бы позволяет жить. Так что мне остается молча пить обезболивающие и молиться.
Боль вроде поутихла. Я не сделала домашнее задание, но встать с постели физически не получится. Перевернулась на другой бок, мое горло издало отчаянный хрип. После того, как какое-то время провалялась на полу в ванной, я не сделала ни глотка воды. Проклиная все человеческое существование, я сползла с кровати на пол и на четвереньках поползла на кухню. Негнущимися руками включила кран, сложила ладошки лодочкой и сделала глоток ледяной воды. Она тут же разлилась во все уголки тела, будто снова заставляя функционировать органы, забывшие, что и как надо делать. На секунду даже показалось, что от блаженства я снова увалюсь в обморок, а электрический разряд в одно мгновение вернул меня к жизни. Таким же способом я вернулась обратно.
Так и проходит моя жизнь. Ничего хорошего в ней нет, как и намека на то, что это поменяется. Я обессиленно приземлились в постель и чертыхнулась. На кусочке подушки зияло алое пятно, подозреваю, из моего рта. Я и не заметила, когда поставила его, но сейчас точно уже не стану ничего с ним делать.
Люди мерзкие, злые и отвратительные, в том числе я. Особенно я. Вряд ли во мне осталось еще хоть что-нибудь живое и гуманное, чтобы испытывать к ним чувства сострадания и эмпатии. Мои эмоции исказились несколько лет назад, и я продолжаю благодарить вселенную за то, что это случилось. Я умею смеяться, что удивительно, я умею грустить, но настоящих, живых эмоций не знаю и не помню. Я плачу, но не всегда понимаю, почему. Как будто внутренний рефлекс срабатывает, и когда мозг считает, что происходит что-то грустное, слезы образовываются сами по себе. А настоящие эмоции бы делали меня слабой, заставляя горевать о том, что было и что могло бы быть. Они бы оставляли меня в прошлом, создавая замкнутый круг, из которого невозможно выбраться. Хотя и не сказать, что я полностью в нем не нахожусь.
Люди… Сделали меня такой. Такой безразличной, отстраненной и одинокой, причем в последнем я признаюсь себе еле-еле. Иногда я думаю о том, что было бы, будь у меня настоящий друг, но так как этого чувства не знаю, то ничего не происходит. Только лишь отгоняю всякие разные желания и погружаюсь в беспокойный в сон. Так же беспокойно и хаотично просыпаюсь по несколько раз за ночь.
Невзирая на веселую ночку, я все равно встала и пошла в университет.
Сознание было мутным и плохо понимало, где я вообще нахожусь и что делаю. Периодически живот покалывало, и я сгибалась надвое, опираясь на стену. "Давно не было так плохо" – пронеслась мысль, когда я достала обезболивающее из рюкзака и попросилась выйти.
Холодные стены университета при каждом соприкосновении с ними обжигали ладони. Рельеф мелких белых камушков впивался в руку, наверняка оставляя едва заметные следы-вмятинки. Где-то висели портреты ученых, но перед глазами все плыло, так что даже Эйнштейна на третьем этаже я вряд ли бы узнала, хоть и хожу мимо него каждый день. Ноги отказывались разгибаться больше, чем на девяносто градусов, так что шла я почти гуськом, все больше склоняясь к земле. Волосы прилипли к лицу на пот, который уже звонко капал с моего лица на пол. Этот ритм капель отзывался в голове колоколом.
Я упала на колени, обхватив живот руками. Господи, эта боль разливалась по всем конечностям, и даже тяжело было поворачивать голову в поисках кого-то, кто мог бы помочь мне.
Но тут я вспомнила, кто я такая, и почти смирилась с тем, что найдут меня в таком положении только когда закончится пара. Если к этому времени не умру от болевого шока, что, к сожалению, вряд ли. Как я вообще доехала до сюда? Честно, помню смутно, но теперь жалею, что не осталась дома.
По лицу неконтролируемо потекли слезы. Они смешивались с потом и образовали небольшую лужу под ногами, оставляя след на брюках.
Вдруг кто-то сзади взял меня за подмышки и поднял на ноги. Я не видела кто это: мои глаза и так видели мутно, так еще и пелена слез заслоняла видимость. Приоткрыла рот, чтобы спросить, кто это, но почувствовала, как из него что-то течет. "Пожалуйста, пусть это будет просто кровь, а не слюни" – взмолилась я на удивление себе. Почему в такой момент я беспокоюсь о таких вещах, как смущение? Я тут почти умираю, мне спасает понятия не имею кто, а мой мозг выдает именно такую мысль.
Человек запрокинул мою руку себе за шею и обхватил талию. Мои ноги еле волочились за его ускоренными шагами в сторону лестницы. Он, видимо, понял, что вровень ему идти я не могу, поэтому поразительно легко поднял на руки. От такого жеста живот, резко изменивший положение, пронзился болью, и я тихо вскрикнула, вновь облившись слезами.
– Тише. Скоро все закончится. – Донесся до уха приятный, успокаивающий, слегка встревоженный голос. И до жути знакомый.
А затем наступила темнота.
Она нежно протягивала свои черные длинные руки, обволакивая каждый потаенный кусочек моего тела. От нее исходила приятная прохлада. Я вдруг почувствовала себя такой легкой и невесомой, мне захотелось кричать от восторга и смеяться до потери пульса. Я протянула свою руку в ответ темноте, чтобы она могла ее сжать и не отпускать, притянуть к себе, вскружить меня в танце и отправить в лучший мир, нежели тот, в котором я живу.
