Даниэль Шпек
Йога Таун
– Я знаю. Проходите.
– Все нормально, – пробормотал Лоу и взял первый попавшийся журнал.
Она провела меня в комнату с эркером и закрыла явно звуконепроницаемую дверь.
– Садитесь, пожалуйста.
«У вас не будет второго шанса, чтобы произвести первое впечатление», – подумала я. Доктор Остервальд свой шанс упустила. Она невозмутимо села в кресло «Ле Корбюзье» напротив меня и посмотрела так, словно хотела найти в моем поведении ответ на загадку, которую ей задала моя мать. Я легко представила, как она сидит в этом кресле и отчаянно пытается прочитать что-нибудь на непроницаемом лице Коринны. Я решила, что скажу только самое необходимое.
– Я уже недоумевала, почему ваша мать пропустила несколько приемов. Без предупреждения, это на нее не похоже.
«Ну да, ты же хорошо ее знаешь», – подумала я и спросила:
– У вас нет предположений, что она делает в Индии?
Вместо ответа доктор наклонилась к журнальному столику и взяла открытку, которую явно положила туда заранее.
– Вот что она прислала мне.
Молодец, Коринна. Родной дочери даже сообщения не отправила, зато доктор Остервальд получает открытку. Прекрасно. На открытке был изображен Шива, медитирующий на берегу широкой реки. На плечи ему карабкались обезьяны. Поверх картинки строчки, написанные почерком матери:
Делая, как говорили мне другие,
Я был слеп.
Приходя, когда другие звали меня,
Я был потерян.
Потом я ушел от всех,
И от себя тоже.
Потом я нашел всех,
И себя тоже.
Руми.
– Вряд ли, – задумчиво сказала Остервальд, – можно «найти себя» в Индии за несколько дней. Я предполагаю, что последнее предложение – это сформулированное желание.
Меня больше заинтересовало предпоследнее предложение:
Потом я ушел от всех, и от себя тоже.
Мама явно устала от самой себя. Как другие устают от мужа, работы или детей. Эта мысль стала для меня ударом. Неужели ее жизнь была такой невыносимой?
В этот момент зазвонил мой мобильник. Аднан. Сердце заколотилось. Почему все всегда наваливается сразу? Почему в жизни не царит порядок, как в этом кабинете, или ладно, хотя бы как на моем стеллаже: слева вверху Аднан, справа вверху дети, внизу родители, в центре студия йоги, рядом подруги, все в отдельных ящичках, и для каждого ящичка подходящие книги – справочники, романы, научно-популярная литература. В зависимости от жизненного этапа можно одни ящички увеличивать, другие уменьшать, главное – ничего не перепутается. Я хотела сбросить звонок и уронила телефон. К счастью, пол покрывал толстый персидский ковер. Я подняла мобильник.
– Хотите поговорить об этом?
– О чем?
– О ваших делах.
Нет, я не хотела говорить о своих делах, тем более в кресле, где сидела на сеансах мама. Я сама знала, что произошло – старая полка, пережившая несколько переездов, рухнула. Слишком много книг на нее поставили. Теперь они все лежали на полу вперемешку, и никого не было дома, чтобы навести порядок.
Я перевернула открытку. Попыталась разобрать, что написано на штемпеле. Открытка была послана 28 февраля. Вскоре после ее отъезда. Место отправления пропечаталось плохо. Я искала хоть какие-то следы. Внизу я обнаружила название книжного магазина: R. Singh Bookshop, Geeta Bhavan Road, Rishikesh, Uttar Pradesh, India.
Теперь и надпись на штемпеле стала понятной.
Ришикеш.
По спине у меня пробежал озноб.
* * *
Ришикеш, где Лоу и Коринна повстречались с «Битлз». Где, согласно семейной легенде, была зачата девочка по имени Люси. Ришикеш, колыбель йоги. Преподаватель йоги, который не знает Ришикеш, это все равно что мусульманин, который не знает, где находится Мекка, или танцоры танго, не слышавшие про Буэнос-Айрес. Но для меня Ришикеш всегда был кармическим местом, которое одновременно притягивало и отталкивало. Когда я училась, я хотела непременно съездить туда. Но всегда что-то мешало. Честно говоря, это были отговорки. Каждый раз в последний момент я начинала колебаться. Возможно, из-за этой старой истории.
Он умер от тропической болезни.
Он умер от передозировки наркотиков.
Он покончил с собой.
В Ришикеше.
* * *
– Вы там бывали? – спросила Остервальд.
Соль на рану.
– Нет. А мама была.
Я попыталась понять по ее глазам, знала ли она об этом.
– Хорошо, пусть вы связаны врачебной тайной, но мама когда-нибудь упоминала, что хочет туда поехать?
Она молча покачала головой.
– И почему она исчезла?
Остервальд не собиралась раскрывать карты.
– Стоит искать ее?
– Это вам решать.
Ее сдержанность просто выводила из себя.
– Ей нужна помощь?
– Я не могу сообщить вам конфиденциальную информацию. Но я знаю, какие лекарства она принимает. И когда я последний раз ей их выписывала. Если пациент вдруг перестанет их принимать без психотерапевтической поддержки, это небезопасно.
– Психотропные?
Она наклонила голову, словно хотела сказать: «Ради насморка я бы ничего не прописывала».
– Антидепрессанты?
– Несколько видов лекарств.
Коринна, которая со всем справлялась, которая всегда была в хорошей форме. Жила по принципу «Никогда не жалуйся, никогда не оправдывайся».
Остервальд испытующе смотрела на меня. Словно проблема была во мне, а не в маме.
– Но даже с лекарствами я бы не советовала ей ехать в Индию.
– Почему?
– Некоторые люди считают, что найдут ответы на свои вопросы, уехав как можно дальше. Но, знаете, самые удивительные путешествия происходят здесь, в этой комнате. Я бы сказала, путешествие в себя – это последнее приключение человечества.
– Я преподаватель йоги, фрау Остервальд.
– И что?
– Почему маме понадобилась психотерапия? Что произошло?
Она наклонилась вперед и посмотрела мне в глаза:
– Этого я не могу вам сказать. Как и то, почему она скрылась. Я могу лишь предполагать, но это было бы непрофессионально. Но не искать ее сейчас, пожалуй, безответственно.
Она наморщила лоб, будто желая подчеркнуть: дело нешуточное. Безответственно. Обычно такое слышат родители, а не дети. Но к старости роли меняются. Родители куда-то вляпываются, а нам приходится разгребать. Молодец, Коринна, подумала я. Я бы тоже так хотела – бросить все и сбежать. Я пыталась, но застряла на полпути. А теперь вот еще о тебе беспокойся.
– Хорошо, спасибо. Тогда я, пожалуй…
Я встала. И тут у меня потемнело в глазах. Ноги подкосились. Я ухватилась за спинку кресла, но силы словно окончательно оставили меня. Я осела на ковер. И осталась лежать. Мне было хорошо. Шавасана.
Я очнулась, когда Остервальд подсовывала мне под бедро подушку. Я лежала на диване. Она сидела рядом, поддерживала мои приподнятые ноги и протягивала стакан воды.
– Как вы себя чувствуете?
Дурацкий вопрос. Я сделала глоток. Стало легче.
– Хотите поговорить об этом? – Она помогла мне подняться.
– Думаю, я пойду.
– Не хотите немного отдохнуть? Вы бледны.
– Я посплю дома, – пробормотала я, не упоминая, что дома у меня больше нет.
Она тут же состряпала бы из этого историю. Я не доверяю историям. Что бы ни происходило, не делай из этого историю. Двигайся, занимайся йогой, танцуй, пока что-то не изменится. Истории помогают найти объяснение, но не оставляют свободного места. Превращают случайности в закономерности. Лишают индивидуальности. Потому я больше доверяю йоге, чем психотерапии, – психотерапия анализирует личность, йога напрямую связывает с жизнью. Постоянный поток асан, переходящих друг в друга. Ты анализируешь положение, на мгновение идентифицируешь себя с ним, потом двигаешься дальше. Ты проходишь, не оглядываясь назад, следуешь естественному потоку жизни. Психотерапия ведет тебя в прошлое, чтобы ты понял настоящее, но есть риск застрять там. События детства становятся твоей историей, а эта история привязывается к твоей самости. Меня всегда удивляло, как сильно люди привязываются к историям, которые сами о себе рассказывают. Как будто нужно приклеить на себя ярлык, чтобы быть кем-то, даже если на ярлыке написано что-то вроде «экстраверт, биполярность, созависимость». В таких случаях я всегда думаю: люди, у нас 65 процентов общих генов с бананами. Не нужно так много воображать о себе.
* * *
– Постойте, фрау Фербер, – сказала доктор Остервальд, когда я была у двери. – Я хочу уточнить свой совет. Если позволите… В вашем состоянии я бы не ездила в Индию. Вам нужен покой.
– Я поняла, спасибо.
Словно в Берлине меня ждет покой. Может, мне вообще не нужен покой. Может, я бы предпочла сейчас что-нибудь уничтожить.
* * *
Снова на улице. Воздух холодит кожу. Наконец-то я опять ощущала свое тело. Я заметила, что забыла шарф. Ни за что не вернусь. Лоу стоял, прислонившись к «ягуару». Щелчком он отбросил сигарету.
– Ну?
Я забралась в машину. Он сел за руль и посмотрел на меня так, будто со мной что-то не в порядке. Мне это не понравилось.
– Поехали.
– Что она сказала?
– Ничего. Она знает не больше нашего.
Я больше не могла сдерживаться. Губы затряслись. Я сжала пальцы в кулаки. Но они все равно дрожали.
– Эй, Люси. Ты как?
Лоу обнял меня. Только бы не заплакать. Мне очень захотелось назвать его папой.
Мне плохо, папа. Все не так.
– Что с тобой?
– Я больше не знаю, кто я. Я не верю в то, что думаю. И я больше не могу учить йоге.
– Что?
Я быстро высвободилась из его объятий. Иначе бы разревелась.
– Забудь. Отвези меня, пожалуйста, домой.
– Куда домой?
Если бы я знала. Если бы я могла выспаться. В своей кровати. Почему у меня больше нет кровати? Потому что я поссорилась с Аднаном. Потому что он перестал понимать меня. Потому что я не могла объяснить ему, что со мной происходит. Потому что я вылетела из клетки под названием «жизнь» и не могла найти обратную дорогу.
– Что случилось, Люси?
Я протерла запотевшее боковое стекло, чтобы взглянуть на окна второго этажа. Я словно предчувствовала: у окна стояла лучшая подруга мамы и наблюдала за нами.
– Поехали отсюда.
Лоу неуверенно завел мотор. Потом он произнес слова, которые мне не понравились:
– Мы не полетим сейчас в Индию. Тебе нужно сначала отдохнуть.
Во мне поднялась волна упрямства. Против всех, кто думает, что знает лучше меня, что мне нужно. Я достала открытку Коринны и протянула Лоу.
Я ушел от всех, и от себя тоже.
Так просто ты от меня не уйдешь, Коринна. Мне решать, бросишь ли ты меня.
– Смотри внизу справа. Адрес книжного магазина.
– Я забыл очки. Что там?
– Ришикеш.
– Блин.
Глава 8
Вернувшись в студию, я включила хип-хоп и занималась до полного изнеможения. Голова опустела, пот лился ручьем, все мышцы отчаянно болели. Потом руки отказались слушаться. Я рухнула на коврик. Глубоко вздохнула. Закрыла глаза, снова открыла, пощупала колотящийся пульс. За окном смеркалось. Чем темнее становилось в комнате, тем больше она казалась. Чем больше казалась комната, тем более одинокой я себя чувствовала. Чем более одинокой я себя чувствовала, тем ближе придвигались проклятые коробки, где лежала моя жизнь, которая перестала быть моей жизнью. Я увидела, как коробки медленно, одна за другой, открываются и появляется все то, о чем я сегодня не рассказывала, чтобы меня не сочли сумасшедшей. Вдруг нахлынули воспоминания. Все вернулось. Я сдалась.
Наконец-то я могла от души выплакаться.
* * *
Я радовалась, что меня никто не видит. И одновременно хотела, что кто-нибудь был рядом. Кто-то, кто понимает меня, потому что мы похожи. Я ничего не рассказала тетке-психологу, потому что мне было стыдно. При этом событие, которое выбило меня из колеи, вовсе не такое, какого следовало бы стыдиться. Скорее его можно назвать чудом.
* * *
Оно произошло там, где чудес не ждут, в магазине «ИКЕА», в самый обычный субботний день. Нам нужны были несколько контейнеров для хранения вещей, доски для полок и всякие мелочи. Дети со мной не пошли, но их списки покупок всплывали на экране телефона, пока я катила тележку мимо мебельных гарнитуров. Взвинченная и замотанная, как и все остальные семьи в зимних куртках, которые сновали с рулетками вокруг детских кроватей и кухонных шкафчиков. Я блуждала мимо никому не нужных вещей: корзинок, подушек, плюшевых собак. Стрелки на полу указывали в направлении кассы, но всякий раз, когда мне казалось, что я пришла, появлялся новый поворот, и повсюду висели таблички, которые никуда не вели, только к скидкам и семейным картам. На огромных полках стопки ящиков с дешевой мелочевкой. Ни дверей, ни окон, зато неумолкающая музыка для поднятия настроения. Я задумалась, а не ночуют ли здесь некоторые покупатели на икеевских кроватях под икеевскими одеялами, потому что не нашли выхода до закрытия магазина. Плененные и опьяненные благоустройством дома, и это-то в городе, где дома никто не бывает, где все бесконечно находятся в пути. Я видела напряженные лица, социальную усталость, бесприютные часы, проведенные в метро. И я была… такой же. Страшное понимание – ведь нам свойственно думать, что мы не такие, как все, но в итоге ты всего лишь крохотный муравей в огромном муравейнике, бегающий без передышки по муравьиной тропке. А ради чего? Чтобы рождались дети-муравьи, которые тоже будут строить муравейники, когда старые муравьи умрут, обессиленные гонкой.
Внезапно я почувствовала тяжесть в груди. На лбу выступил холодный пот. Я прижала ладони к ключицам и попыталась дышать животом, но сердце бешено колотилось. Искусственный свет, жужжащие кондиционеры – я чувствовала себя замурованной в этом безоконном мире, в собственном теле. Я испугалась, что задохнусь. Мне нужно было на воздух. Я огляделась и заметила табличку с зеленой надписью ЗАПАСНЫЙ ВЫХОД. Сквозь матовое стекло проникал дневной свет. Держась за тележку, я двинулась вперед. Десять метров, целая вечность. Никто ничего не заметил.
Из последних сил я толкнула тележкой дверь. Та не поддавалась. Я навалилась всем телом, дверь распахнулась и выплюнула меня наружу. В лицо ударил холод. Шел снег. Сражаясь за каждый вдох, я ощущала свою кожу и как бьется пульс в висках.
* * *
Потом в глазах почернело. Ноги подогнулись, будто резиновые. Я упала на асфальт. Испугалась, какой он жесткий. Я не потеряла сознание полностью, лишь частично, вообще-то все происходило по-другому: сознание потеряло меня, впечатления, мысли, чувства – все исчезло. А сознание осталось. Я понимаю, что это звучит странно, но словами описать невозможно – это было за пределами всего, что я знала раньше. И в то же время так естественно, словно никогда и не было иначе. Я лежала на асфальте. Не знаю, как долго. Мир остановился. Двигались только снежинки. Я удивленно наблюдала, как они парили в воздухе и умирали на моем лице, превращаясь в капли. Сотни, тысячи снежинок, танцуя, слетали на землю, и каждая была шедевром природы. Белые звезды, падавшие с неба. Как простой замерзший дождь может быть таким прекрасным? Я замечала каждую структурную мелочь, мельчайшие разветвления и уголки, словно из крохотных еловых веточек, четкие симметричные призмы, созданные случайностями и закономерностями из воды и воздуха, пустоты и объема.
* * *
Я испытала чувство безграничной свободы. Я играла снежинками. Я могла замедлить их падение, расширяя сознание до тех пор, пока время не потеряло всякое значение. Я находилась в центре этого калейдоскопа из совершенных, меняющихся форм, я и созерцала его, и была его частью. Я могла смотреть в любом направлении. А потом увидела себя: я лежала с закрытыми глазами и одновременно видела себя сверху. Я видела и других людей на парковке. Они не замечали чуда, свершавшегося над их головами. Я была единственной, кто сознавал его, пока все бродили словно во сне, – этот тихий восторг, вызванный мимолетной совершенной красотой, возникавшей без моего участия. Время растягивалось до бесконечности. Я больше не могла оставаться среди людей, я отвернулась и поднялась, легко, словно воздушный шарик. Без страха, без спешки, в вихре снежинок. Где-то за облаками угадывалось солнце. Я двигалась к свету… но в то же время что-то тянуло меня назад, какой-то низкий, глухой звук, словно кто-то звал меня издалека, и внезапно я почувствовала холод. Я увидела мужчину и женщину, стоявших около меня на коленях. Они щупали мой пульс, трясли руки. Мгновение я безучастно смотрела на них, но потом сила тяжести втянула меня обратно в тело. Я ощутила пульсирующую боль в висках и открыла глаза.
– Вам лучше?
– Вы меня слышите?
Мужчина приподнял мою голову, женщина, наоборот, попыталась опустить ее, они заспорили, а я была невероятно разочарована, что вернулась. Я была так близко к солнцу.
* * *
Если вы мне не верите, можете считать меня сумасшедшей. Но я клянусь, что так и было. Ничего сверхъестественного не произошло. Я не встретила ангела. Мое сердце не остановилось. Жизнь не промелькнула перед глазами, подобно фильму. Это не был опыт клинической смерти, всего лишь измена. Я полюбила другую жизнь.
* * *
Зря я рассказала об этом. Сразу после возвращения домой. Дети не смеялись надо мной. Джонас был голоден, потому что я пришла поздно, а Ясмин больше переживала из-за ссоры с приятелем, потому что мы не разрешали ей поехать с ним в Амстердам. И еще ей не понравилась лазанья. Аднан ничего не сказал, он просто радовался, что со мной ничего не случилось.
Как будто со мной ничего не случилось.
Потом заговорили о текущих делах. Домашние задания по математике, счет за визит Ясмин к стоматологу и хватит ли срока действия договора на сотовую связь, чтобы Джонас забрал мой старый мобильник. Я сидела за кухонным столом, как в старом нуар-фильме. Потом Аднан спросил, все ли со мной в порядке. Я ответила, что все в порядке, и подумала: теперь мне этого мало. Я пережила нечто непостижимое. Я хочу пережить это снова.
* * *
Может, со мной случилось то, что древние йоги называли самадхи? Абсолютный покой, состояние чистого познания? Но тогда мое возвращение не принесло бы столько беспокойства. Я всегда больше доверяла осязаемому, чем неосязаемому, телу – больше, чем духу, потому что тело не лжет. Моя йога работала и без медитации, моим моджо было движение. Так что я отправилась в студию и попыталась с помощью последовательности инь вернуться в это состояние. Но дверь в иную реальность захлопнулась. Я почувствовала только боль в затылке и ощущение замурованности в собственном теле. Потом пришла на занятия вечерняя группа. Я не подавала вида и пыталась сосредоточиться. Учить, задавать направление – это всегда помогает мне собраться. Но теперь это не сработало. Это было самое паршивое занятие в моей жизни. Йога означает объединение, но никогда еще я не чувствовала себя такой изолированной. Рассеянной. Безучастной. Я подумала, не получил ли мой мозг травму при падении. Не лучше ли сделать паузу. Существует прием, который позволяет проверить, не слишком ли большой нагрузке подвергается тело при занятиях йогой. Нужно улыбнуться, выполняя асану. Если не получается – значит, ты чересчур напряжен. Тогда нужно сделать перерыв. Прогуляться на воздухе, поспать, дать телу передышку. Улыбнуться-то у меня получилось. Я все-таки профессионал. Но при этом возникло такое чувство, будто я продаю успокоительные таблетки. Я слышала собственные слова, и мне казалось, что я сама себя обманываю.
– Извините, – подала голос женщина из последнего ряда. – Я не могу расслабиться под такую музыку.
Она была из тех, кто постоянно чем-то недоволен. Обычно я контролирую такие ситуации. Сейчас я заметила, что недосмотрела и поставила плейлист на воспроизведение вперемешку. И вместо «Ом, Шанти, Шанти, Шанти» играла песня Алиши Киз. Я отмотала назад, но включилась быстрая композиция Анушки Шанкар. В зале зашушукались. Мол, только под индийскую музыку можно расслабиться. Нет, индийская музыка действует на нервы. И вообще настоящая йога есть только в Индии. Я теряла авторитет. Вместо того чтобы сохранять спокойствие, я рявкнула:
– Кому не нравится музыка, пусть идет в другое место!
Вечно недовольная поднялась и вышла, хлопнув дверью. В тот же миг я пожалела о своих словах. Все уставились на меня.
– Извините, – пробормотала я. – Была не права.
Я выключила музыку и попыталась очистить вибрации тремя мантрами Ом. Но в третий раз никто уже не повторял за мной, беспокойство нарастало, а собственный голос показался мне чужим. Я почувствовала себя не в своей тарелке. Почувствовала эгоизм учеников, их требовательность, отсутствие чувства юмора, духовную напряженность. Они вели себя так, словно дух йоги не связывал сердца, а парил где-то над головами. Каждый был сам по себе.
Тем вечером я поняла, что захлопнулась еще одна дверь – дверь в мою прежнюю жизнь. Я была уже не я. Словно между мной и моим сознанием возникла стеклянная стена. Прозрачная, но непробиваемая, как бы сильно я ни стучала.
* * *
Я никогда еще не сомневалась в выбранном пути йоги. Были, конечно, и волнение перед занятиями, и боли в мышцах, и изнеможение, но стоило мне оказаться перед учениками и начать занятие, я чувствовала себя на своем месте. Йога была мной. Всегда жила во мне. Но порой я сомневалась, кто такая я. Возвращаясь после занятий в свою жизнь, я чувствовала себя актрисой, оставшейся без роли. И это чувство, порой вспыхивавшее, а чаще забывавшееся, теперь превратилось в главное. Я застряла на нейтральной полосе. Не там и не здесь. Я во всем сомневалась. Кто я такая, для чего живу. Мое существование казалось мне невероятно ограниченным. Конечно, я любила свою семью. Любила Аднана. Любила, когда мои ученики приходили на занятия измотанными, а после занятий на их лицах появлялись улыбки. Но среди всех возможных путей, которые я могла бы выбрать, тот, что я называла своей жизнью, был лишь одним из многих. Если живет только одно Я, остальные не исчезают. Просто забываются. Задвигаются в каморку непрожитых возможностей. Из года в год каморка пополняется, каждая отвергнутая развилка оказывается там – упущенная любовь, нерожденные дети, отложенные путешествия, несделанная карьера. Мы никогда не узнаем, что было бы, если бы мы воспользовались шансом, а жизнь, которой мы живем сейчас, оказалась бы в каморке упущенных возможностей. А пока там накапливаются несбывшиеся мечты, собственное существование сжимается до строго отрегулированного плана. От приготовления завтрака детям и покупок до ночных подсчетов в постели – я не жила, а выполняла пункты плана. Я жонглировала одновременно несколькими мячами и разбивала ими же собственные желания. А время уходило. Если жизнь – это широкая улица, от которой отходят развилки к другим улицам, то с годами эти развилки становятся все реже. И скоро дорога оборвется. Конец еще не виден, но ты знаешь, что это ненадолго.
* * *
Мне было стыдно за такие мысли. Это называется беситься с жиру. Есть люди, которые спят под мостом. Но для меня это стало вопросом существования. Люси Фербер перестала быть преподавателем йоги, матерью, женой, ей даже не хватало ума делать покупки, потому что она забывала нужное, а пакеты у нее рвались. Люси Фербер бегала за катящимися апельсинами. Но она не могла больше вернуться в безграничное чувство чистого сознания, когда была свободна и одновременно связана со всеми. Люси Фербер была инопланетянином в супермаркете, зомби в зале для йоги. О любви и говорить нечего.
* * *
Жизнь происходит там, где ты в чем-то участвуешь. Я это знала, но не могла отделаться от голоса, который нашептывал мне, что мое место не здесь. Аднан ночами держал меня в объятиях и говорил, что любит меня. Я хотела ответить тем же, но не могла проникнуть сквозь разделявшее нас стекло. Не потому что любви не было – он был лучшим из мужчин, которых я знала. А потому что нечто во мне возлагало на него ответственность за то, что я попала в ловушку под названием семья. Нет, я, конечно же, любила детей. Но это был не мой выбор.
* * *
Аднан никогда мне не врал. Уже при первой встрече он рассказал о своей семье. И хотя мы сразу понравились друг другу, он не стремился начать отношения. Он тогда еще был женат на Джеральдине. Аднан приводил детей на послеобеденные занятия, пока она проходила химиотерапию. Потом он отправлялся на работу в ресторан, а после йоги Ясмин и Джонас сами шли домой. Иногда их забирала Джеральдина. Мы нравились друг другу. Она надеялась. Она говорила, что когда все закончится, тоже займется йогой. И однажды она не пришла. Я не была на ее похоронах. Трудно объяснить, почему я не смогла, скажем просто: я не люблю похороны.
Дети продолжали заниматься йогой. Аднан погрузился в тоску. Дети часто задерживались в студии, садились в уголке и делали домашние задания. В Африке говорят, что нужна целая деревня, чтобы вырастить ребенка. Однажды Аднан пригласил меня поужинать в своем ресторане. Он сам готовил, а когда кухня закрылась, мы сидели в пустом зале среди поднятых на столы стульев, смеялись, пили и рассказывали истории. Все было просто и естественно. Словно мы ждали друг друга. Мы не медлили, но и не торопились. Каждое прикосновение было приятным. Не о чем было размышлять. То есть, конечно, размышлять можно было бы о многом, но это был один из тех редких моментов, когда просто все хорошо.
Хотя мы во многом разные, а может, как раз благодаря этому мы смогли исцелить друг друга. Без усилий. Просто находясь рядом. Старые демоны потеряли свою силу. Временами он испытывал страх потерять меня, а я боялась, что мой Чужой вернется. Но если мы и теряли друг друга из вида, дети снова сводили нас вместе. На каждую годовщину я удивлялась, что мы все еще пара, а Аднан удивлялся, почему я удивляюсь. Именно он предложил жить вместе, и если бы он не знал, что я считаю брак ненужным, давно надел бы мне кольцо на палец. Но, кажется, он чувствовал, что лучше не будить Чужого во мне. Ведь все шло хорошо.
* * *
До того проклятого субботнего дня, когда мое старательно выпестованное Я растворилось, а мое место занял Чужой.
* * *
Аднан ничего не понимал.
– У тебя появился другой?
– Нет.
– Я что-то не так сделал?
– Нет.
– Может, тебе обратиться к врачу?
– Нет.
Он пытался все объяснить естественными причинами. Предлагал обыкновенные решения. Как будто можно просто отремонтировать человека, который сломался. Объяснить ему, что произошло в ту субботу, было все равно что пытаться рассказать слепому, что такое солнечный свет. Он по-своему может понять, поскольку чувствует тепло на коже и что-то видит, но у вас никогда не будет одинаковых воспоминаний и чувств. Это сводит тебя с ума, и ты начинаешь сомневаться, твой ли это человек, потому что он внезапно становится чужим. При этом отдаляешься ты сама, но в тот момент не замечаешь этого.
* * *
Потом у нас перестало получаться в постели. Наши тела говорили на разных языках, расходились, отгораживались. Аднан сначала грустил, потом злился, потом ушел в себя.
* * *
Той ночью, когда ситуация накалилась и мы спорили так громко, что разбудили детей, я поспешно собрала вещи и убежала из квартиры с одной спортивной сумкой. Ничего не объяснив детям. Я спросила Рики, могу ли несколько раз переночевать в студии.
– Конечно, – ответила она. – Я все равно уезжаю. Но тебе нужно отдохнуть. Ты плохо выглядишь. Поехали со мной на фестиваль. Заправишь душу.
– Я сейчас не выдержу Индию.
– Ты и в прошлом году так говорила. И в позапрошлом. Ты единственный преподаватель йоги, который еще ни разу не съездил в Индию.
Для меня это было слишком. Мне не нужен был фестиваль, где будут тысячи людей, да еще в Индии, которая представлялась мне атакой на чувства. Мне нужно было спрятаться в раковину. Где никто не будет спрашивать, как у меня дела. Потому что мне нечего ответить. Потом я лежала ночью в студии и отчаянно хотела, чтобы рядом был кто-нибудь, кто спросит, как мои дела. Знаю, логики тут нет.
* * *
На следующий день пришли Ясмин и Джонас. Они принесли плейлист, который вместе составили для меня. Мои любимые песни. Там была даже «Люси в небесах». Мы сидели на полу в студии, и я разревелась. Потом Джонас сказал: «Мама, пойдем домой». Не «Люси», как обычно. Эти слова глубоко тронули меня. Не потому что он признал за мной право на место Джеральдины. Он признал его раньше. А потому что в этот момент я поняла, что он привязался ко мне. У меня часто было ощущение, что я не соответствую требованиям. Аднан был прирожденный папа-медведь, а я никогда не знала, хорошая ли я мама-медведица. Ясмин и Джонас вечно на что-то жаловались. И когда это не родные дети, ты думаешь, что не справляешься с обязанностями. А на самом деле они ко мне привязались. Мне больше ничего не нужно было делать. Я давно достигла цели. И они оба были мне благодарны.
Это осознание привело в движение поток мыслей и чувств. Часть меня захотела тут же пойти с ними домой. Но Чужой во мне почуял опасность. А я из-за проклятой стеклянной стены не могла сказать почему. И я попросила время на размышления. Они оба обняли меня на прощанье. Я не знала, как мы будем жить друг без друга.
* * *
Ночью, когда я осталась наедине с Чужим, мне страшно захотелось домой. Квартиру Аднана, куда я переехала после смерти Джеральдины, я постепенно сделала своим домом. Сначала было трудно обрести свое место, а не быть просто запасной фигурой. Мы пару раз поспорили, и с каждым разом Аднан рос в моих глазах. Конечно, он горевал по Джеральдине, но его сердце оставалось открытым. Мы покрасили стены и сделали перепланировку. Убрали все, что казалось мне слишком мрачным. Я люблю, чтобы было светло. Постепенно его дом становился моим. Причина, по которой я противилась возвращению, имела глубокие корни: квартира стала моей зоной комфорта – надежная, безопасная, проникнутая духом папы-медведя, но чего-то недоставало. Я видела себя в этой квартире так, словно подсматривала снаружи через окно за жизнью другой женщины. Жизнью, которая не заслужила своего названия, слишком ограниченной и пустой. Может, нужно свернуть на последней развилке, пока не поздно? Еще раз начать сначала? Или глупо отпустить Аднана лишь потому, что лучше уже не будет? Я не спала всю ночь. Делала асаны и пранаямы. Пыталась услышать внутренний голос. Но нить разорвалась, и я не могла ухватить ее кончик. Словно космонавт, рискнувший слишком далеко зайти в открытый космос и гонимый невесомостью все дальше от родного корабля. Подо мной крохотный, непостижимо прекрасный земной шар, вокруг темная Вселенная. Кислород на исходе, а рация не работает.
* * *
На следующий день мы с Чужим пришли в квартиру. Когда там никого не было. Мы упаковали мои вещи в коробки, отнесли их в машину и поехали в студию. Там мы свалили все в угол, удивляясь, как много набралось всякой ерунды и как мало, собственно, нужно для жизни. Вечером позвонил Аднан, мы говорили и плакали. Я ничего не решила, сказала я, но ты не заслуживаешь любви наполовину. Или я вернусь полностью, или не вернусь совсем. Чем больше Аднан боролся за меня, тем больше я отдалялась, это было безумием. Когда он протягивал мне руку, я говорила: «Мне нужно собственное пространство». Когда он говорил: «Все наладится», меня бросало в пот от страха. Я надеялась, что он откажется от меня. Чтобы на меня больше не давило осознание, что все зависит от меня. Но он не отступался.
