Данте Алигьери
Божественная комедия, или Путешествие Данте флорентийца сквозь землю, в гору и на небеса
16. У водопада. Снова соотечественники. Ещё один зверь
Впереди послышался гул падающей воды, подобный гудению пчёл в улье. Мы приближались к обрыву, где Флегетон низвергается в пропасть.
Очередная партия мучимых душ замелькала под жгучим дождём в отдалении от нас. Внезапно от неё отделились трое и помчались в нашу сторону. Их тела были сплошь изъедены огневыми язвами, малость подзажившими и свежепузырящимися. Окрик донёсся до моего слуха:
– Постой, подожди! Не с нашей ли ты родины? Одёжа на тебе флорентийская!
Учитель обернулся ко мне и сказал:
– Давай-ка остановимся. С такими персонами сто́ит быть повежливее. Если бы не эта огневая завеса, тебе первому следовало бы поспешить им навстречу.
Те трое уже приблизились к нам, подвывая и непрерывно кружась, как борцы на арене. Они отпрыгивали и наскакивали, наклонялись и распрямлялись, ворочали шеями, будто высматривая слабое место соперника, рыли раскалённый песок ступнями, так что их хоровод был бы даже забавен, если бы не был жуток в отсветах кружащихся огненных хлопьев.
– Приветствую тебя, кто бы ты ни был, – начал один из них. – Обстановка этого проклятого места не очень-то располагает к учтивым беседам. Но всё же ради нашей былой славы поведай: как удаётся тебе так уверенно топать живыми ногами по земле мёртвых?
От страха и сострадания ответ застрял в моём горле, и он продолжал:
– Нас трудно узнать, но не думай, тут не какие-нибудь оборванцы. Вот этот, по чьим следам я ступаю, хоть он гол и ощипан, как палёная курица, принадлежал к роду высокому и знатному: он из семьи графов Гвиди, внук самой Гвальдрады, и звали его Гвидо Гверра – славный был военачальник флорентийских гвельфов. А тот, что роет землю за мной, – Теггьяйо Альдобранди, мудрейший советник правительства Тосканы. Ну а я, изнывающий здесь в огненных язвах, – я был при жизни Якопо Рустикуччи, может, слышал? А теперь я здесь… И всё из-за жены: досталась мне гордячка и злая, довела до того, что я предался противоестественному разврату.
Услыхав такие имена, я чуть было не бросился к ним с объятиями, и, думаю, наставник не удержал бы меня, но страх сгореть заживо пересилил этот благой порыв. Переведя дух, я крикнул:
– Простите, синьоры, что не сразу ответил: боль при виде ваших страданий лишила меня дара речи. Да, я родом из той же страны, что и вы, и много слышал о вас, о ваших трудах и подвигах во славу неблагодарной родины. Я сейчас странствую через эти горькие места, чтобы добраться до сладостного сада, но пока что путь мой лежит вниз, в ещё более мрачные глубины. А ведёт меня этот благородный господин, мой наставник.
– Что ж, – ответил Теггьяйо, – пусть душа подольше продержится в твоём теле, и пусть слава твоя живёт на земле ещё дольше. Скажи мне, как там, в нашей стране, – обретаются ли там красота и доблесть, как прежде? Или они изгнаны из милой родины вместе с другими изгнанниками? Вот, недавно прибывший сюда, к нам, красавчик Гульельмо Борсьере (вон он, там, в толпе) такое рассказывает о земле нашей, что тошно слушать.
На эти слова я воскликнул, не удержавшись:
– О родина! Ты сама оплакиваешь себя! Тщеславные выскочки и неправедное богатство наполнили тебя гордостью и развратом!
Те трое переглянулись, как люди, получившие печальный, но ожидаемый ответ. Я услышал скорбные слова:
– Что ж, благодарим тебя! Горькая правда врачует лучше сладкой лжи. Так что, ежели суждено тебе выбраться отсюда к свету, если увидишь небо, а на нём волшебные звёзды и, глядя на них, воскликнешь: «Я был там!» – то не забудь о нас. Напомни людям о нашей участи.
Тут они развернулись и так стремительно помчались к своему отряду, будто вместо ног у них выросли крылья. Я не успел бы сказать «аминь», прежде чем они исчезли из виду. Учитель двинулся дальше, и я за ним, навстречу шуму водопада.
Вода уже грохотала так близко, что трудно было расслышать друг друга. Место это похоже на слияние потоков у Сан-Бенедетто в Апеннинах: небольшая, но бурная Аквакета свергается водопадом и, соединившись с другими речушками, образует широкое русло реки Монтоне. Как там оглушительно гремит водная стихия, так и тут багровый поток низвергался в бездну, заглушая своим рёвом всё на свете.
Я недоумевал, как мы сможем спуститься вниз, но у вожатого имелся на этот счёт некий план. Моя одежда была подпоясана толстой верёвкой – когда-то я думал с её помощью изловить пятнистого барса. По указанию учителя я снял с себя верёвку и подал ему. Он размахнулся и забросил конец далеко вниз, в гремящую пропасть. «Что бы это значило? – подумалось мне. – Чего он хочет? И почему так пристально вглядывается в дымящуюся пустоту?» Видя моё недоумение, учитель прокричал сквозь грохот водопада:
– Подожди немного, скоро кое-кто всплывёт из этого омута! Сам увидишь и удивишься.
Знаю, лучше помалкивать, чем вещать правду, в которую никто не поверит. Но тут я не могу умолчать. Клянусь своим повествованием (да не лишится оно, читатель, твоего внимания): я вдруг увидел, как из чёрной глубины всплыло нечто непонятное и устрашающее в своей бесформенности. Так всплывает со дна гавани водолаз, спускавшийся, чтобы освободить зацепившийся за камень якорь: разводит руками, поджимает ноги и становится похож на осьминога или краба.
17. Герион. Лихоимцы. Спуск в восьмой круг
– Вот он, зверюга с хвостом-тараном, дробящий горы, рушащий города и раскалывающий броню, как скорлупку! Вот он, провонявший весь мир своим смрадом!
С этими словами вожатый потянул на себя верёвку. Чудище поднялось ещё выше к краю обрыва, над которым пролегала наша каменистая тропа. Вот уже его голова высунулась из бездны, и грудь, и всё тело, только хвост остался в глубине, во мраке. Лицо его было обыкновенное человечье, даже благообразное, с правильными чертами и нежной кожей. Но от шеи вниз извивалось туловище змея; две косматые звериные лапы росли из плеч; спина, грудь, бока испещрены узором из язв и червоточин – пожалуй, ни турки, ни татары не ткут ковров пестрее, да и сама Арахна не изготовит такой причудливой ткани. Отвратительный зверь, воплощение лжи и обмана, уже до половины вытащил своё тело на камни, отделявшие огненные пески от обрыва, – как лодка, выброшенная на берег, или как хитрый рейнский бобр, приготовившийся удирать от охотников – обжор-баварцев. Теперь и хвост его стал виден: он извивался в пустоте, раздвоенный конец вздымался, подобно жалу огромного скорпиона.
Наставник сказал:
– Придётся подойти поближе. Эк разлёгся, мерзкая гадина! Но нам не обойтись без него.
Мы двинулись в сторону чудовища, вправо и вниз, стараясь не ступать на раскалённый песок и уклоняясь от огненных хлопьев. Пройдя шагов с десяток, я увидел фигуры людей: они сидели на песке у самого края пропасти.
– Пойди к ним, – сказал учитель. – Для полноты познаний о седьмом круге иди и разузнай, кто они такие и что с ними тут творится. Только недолго; а я тем временем договорюсь с этой тушей: нам пригодится его широкая спина.
Мы разошлись в разные стороны, и я не без трепета приблизился к самому краю, к последней черте нескончаемого седьмого круга.
Сидевшие там всё время ёрзали на горячем песке и размахивали руками, безуспешно отбиваясь от огненного града. Так собаки в летний зной то чешутся, донимаемые кусачими мухами и оводами, то вертятся, пытаясь словить слепня зубами. Сколько ни глядел я, знакомых лиц не увидел, но заметил, что у них у всех на шее висели мешочки или кошельки разного цвета и с различными изображениями. Каждый взирал на свой кошель и не мог оторваться, как коза от свежей травки. У одного на ярко-жёлтом мешочке красовался синий лев на задних лапах, герб рода Джанфильяцци; у другого кроваво-красная сума была отмечена фигурой гуся, белого, как сметана, – эмблемой семьи Убриаки. Наконец один из них, тот, у которого на голубеньком кошельке виднелось изображение дебелой свиньи, не отрывая взора от своего сокровища, заговорил, не переставая махать руками и подпрыгивать:
– Откуда ты взялся в этой дыре? Проваливай: нечего тут делать живому. Ну, уж раз ты здесь, так знай: я был из рода Скровиньи. Вернёшься на землю – передай: дорогой соседушка мой Виталиано скоро рядом сядет, для него заготовлено местечко. Без него мне скучно, я тут один падуанец среди флорентийских отбросов! Все уши мне прожужжали своим: «Приходи, вожак, приноси кошель с тремя козлорогими![2]» Это они поджидают предводителя своего, Джованни Буйамонте.
Произнеся эту ахинею, падуанец скроил рожу и высунул язык, как бычок, когда облизывает сопливые ноздри. Я поспешил прочь от компании ростовщиков. Наставник уже, должно быть, ожидал моего возвращения.
В самом деле: я застал его сидящим на хребте поганого змея. Завидев меня, он сказал:
– Ну, мой мальчик, теперь готовься. Наберись мужества. Отсюда вниз можно сойти только вот по такой лесенке. Садись-ка впереди меня, чтобы не пристукнуло тебя хвостом.
При этих словах меня прошиб озноб, как от гнилой лихорадки, и едва не отнялись ноги. Но твёрдый взгляд вожатого устыдил меня. Собравшись с духом, я влез на широченную чешуйчатую спину зверя. Мне хотелось одного: прижаться к наставнику, спрятаться в его объятиях, но голос мой пресёкся, я не мог вымолвить ни слова. Он сам подхватил меня, крепко обнял, прижал к себе и крикнул нашему необыкновенному извозчику:
– Трогай, Герион! Да смотри спускайся пологими кругами! Помни, кого везёшь!
Как корабль отваливает от берега, так зверочеловек плавно отчалил от каменистого края обрыва. Развернувшись в воздухе, он двинул хвостом подобно угрю, удирающему от выдры, загрёб воздух лапами и понёсся по спирали вниз.
Думаю, что такого страха не испытывал и Фаэтон, когда, выпустив вожжи и опаляя небо, полетел с небес на землю, да и бедняга Икар, когда почувствовал, что на спине его плавится воск и отваливается оперение. Невозможно передать ужас падения в пустоту: ничего кругом, не за что уцепиться ни рукам, ни взору. Только маячит впереди спина зверя, низвергающегося в тёмную пропасть. Только ветер бьёт откуда-то снизу, залепляя глаза и уши.
Но вот я заслышал справа от нас устрашающий гул как бы гигантского водоворота. Совершив усилие, я открыл глаза и глянул вниз. Дыхание перехватило при виде бездны. Там горели огни без конца и края, оттуда доносились неисчислимые вопли. Сжавшись в комок, я невольно зажмурился. А когда снова разлепил веки, то увидел и всем телом ощутил стремительное снижение. Наш извозчик кругами спускался ко дну пропасти. Так охотничий сокол, долго паривший в воздухе, высматривая добычу, вдруг слышит призыв сокольничего и, кружась, слетает на землю, злой и голодный.
Герион нехотя приземлился у подножия обрушившейся скалы и, ссадив нас, тут же умчался, как стрела, выпущенная из гибкого лука.
18. В начале восьмого круга. Злодеямы. Сводники, льстецы, обманщики
Есть в глубине Преисподней такие ложбины – их называют гореноры, или злодеямы, – они как огромные траншеи, выдолбленные в камне, и ограждены поверху каменными грядами. А за ними, в самой середине кругообразной равнины, зияет широкий и глубокий провал, подобный колодцу. Всё пространство между провалом и подножием неприступного скалистого обрыва разделено десятью кольцевидными злодеямами. Подступы к ним похожи на предполье крепости: изрыты рвами и перегорожены валами. И как к крепости через рвы и валы ведут мосты и пандусы, так здесь от отвесной стены к провалу тянется каменистая тропа.
Спрыгнув со спины Гериона, мы двинулись по одной из гряд. Тропа уводила нас влево. Не успели мы отойти и на сотню шагов, как моему взору предстали новые страсти, как бы тюремные застенки, в которых орудуют бесчисленные палачи. Справа от нас показалась впадина – первая злодеяма. По её дну перемещались обнажённые человеческие фигуры. Они двигались двумя рядами: один – в том же направлении, что и мы, только быстрее, другой – навстречу. Ни дать ни взять толпы паломников в Риме в год Юбилея, на мосту через Тибр: так же точно текли они навстречу друг другу, от Святого Петра к Святому Павлу и обратно, в надежде получить индульгенцию. Те, что теснятся справа, с мольбой поднимают взоры к замку Святого Ангела, которые слева – глядят на вершину Капитолийского холма.
Но здесь взгляды грешников упирались не в зеленеющие склоны холмов и не в островерхие храмы, а в мрачные утёсы, окружающие их юдоль. На утёсах, как на вышках тюремных оград, высились надзиратели – рогатые черти, вооружённые длиннющими бичами. Они поминутно взмахивали своими орудиями и со всей силы лупили то одного шествующего, то другого пониже спины. Получив удар, грешник подпрыгивал с неимоверной резвостью и потом уж бежал бодрее, пытаясь избавиться от нового гостинца.
Вглядываясь в искажённые лица грешников, я вдруг приметил одно, показавшееся мне знакомым. Приостановившись, я указал на него учителю:
– Вон того я, кажется, видел где-то.
Бичуемый заметил, что мы смотрим в его сторону, и попытался скрыть лицо, согнувшись в три погибели, но я уже узнал его.
– Эй, синьор! Который уткнулся в землю! Зря прячетесь.
Он поднял взор. Я не ошибся.
– Если меня не обманывают глаза, ваше имя – Венедико деи Каччианемичи из Болоньи. Как вы оказались в этой яме, мессир? Вы, правда, были любитель острых блюд, но здешние приправы даже для вас слишком жгучи.
– Не хотел, чтобы меня видели, – донёсся снизу его глухой голос, – и не хотел говорить. Но раз уж ты меня узнал, что скрывать. Да, я был в славе и почёте на земле, и не без моего участия тебя и твоих друзей выгнали вон из Флоренции. Мне не повезло в одном: в молодые годы я обманом продал свою сестру Гизолу, прозванную Прекрасной, для утех этому зверю, маркизу Обиццо (он, говорят, теперь варится в кровавой реке). Что делать, мне нужны были деньги…
Он облизнул запёкшиеся губы и торопливо продолжил, пользуясь минутной передышкой:
– Да не один я здесь болонец: тут наших много, так много, что меньше народу говорит на болонском наречии на берегу Рено, чем в этой яме. И всё по причине нашей родной болонской жадности, будь она…
Договорить он не успел: рогатый чёрт, размахнувшись, влепил ему кнутом, прикрикнув:
– Чего встал, сводник, шкура! Здесь нет тебе девок на продажу!
Грешник с воплем исчез из виду. Я догнал своего спутника. Мы приблизились к высокому утёсу. Через его вершину, как по мосту, пролегала тропа. Поднявшись по ней, мы увидели в скале под нами проход, по которому гнали бичуемых.
– Остановимся тут, – сказал вожатый. – Вглядись в лица этих, которые под нами. Они шли параллельно нашей дороге, ты их видел только со спины.
Мы глядели на очередную партию гонимых, как с моста глядят на лодки, проплывающие по речке. Бичи то и дело щёлкали по спинам.
– Взгляни на того верзилу. – Учитель, не дожидаясь моего вопроса, указал на одного. – Он шагает, глядя перед собой, и в глазах его ни слезинки. Даже тут в его внешности сохранилось нечто царственное! Это ведь Язон собственной персоной. Тот самый, который хитростью и силой отобрал руно у жителей Колхиды. А на пути туда довелось ему попасть на остров Лемнос. Тамошние женщины были столь самостоятельны и энергичны, что истребили всех своих мужчин. Правда, другие говорят, что мужчины стали гнушаться ими и за это поплатились жизнью. И его бы ждала такая же участь, но он сладкими словами и признаниями в вечной любви растопил сердце царицы их Гипсипилы, соблазнил, а потом бросил её на сносях и взял в жёны колхидянку Медею. Вот за такой обман он и попал сюда. Да ещё и за Медею, потому что её он тоже потом бросил. В этой яме – все такие же обманщики.
Вскоре мы подошли к тому месту, где наша тропа, пересекая гряду, образовывала нечто вроде арки над следующим рвом. Тут в ноздри нам ударила отвратительная вонь, и до слуха донеслись странные звуки: стоны истязаемых душ смешивались с каким-то фырканьем и плеском. Склоны ямы были покрыты чем-то похожим на бурую плесень от густых и едких испарений, поднимавшихся снизу. Чтобы разглядеть что-нибудь сквозь этот туман, да и чтобы вонь не так мучила, нам пришлось забраться на самую вершину скалистой арки. Глянув оттуда вниз, я увидел в глубине озеро нечистот, как в огромной выгребной яме. В это дерьмо были погружены люди, множество людей. Приглядевшись, я узрел одну голову, то выныривающую из вонючей жижи, то погружающуюся обратно. Голова была так перемазана, что невозможно было понять, мирская ли она или духовная, с тонзурой. Вынырнув в очередной раз, голова крикнула мне:
– Ну что уставился? Что, завидно? Пялься на других подонков.
– Да я вроде знаю тебя! – крикнул я в ответ, стараясь не задохнуться. – Правда, в последний раз видел тебя с сухими волосами. Ты ведь Алессио Интерминеи из Лукки.
Услышав мои слова, он хлопнул себя по башке и возопил:
– Лесть, лесть и обман свели меня в эту мерзкую прорву! Лестью был полон мой рот при жизни, как теперь дерьмом!
Он снова исчез в смрадной пучине, будто кто утащил его за ноги. Тут вожатый сказал мне:
– Ну-ка, посмотри в ту сторону. Вон там, чуть правее и ниже. Видишь девку с растрёпанными волосами? Вся в дерьме и чешется, и то приседает, то пытается выскочить из вонючей каши. Это Таис Афинская, известная обманщица. Она крутила ещё с Александром Великим, потом с его другом Птолемеем. Как-то раз один влюблённый в неё дурак вопросил: «Ах, Таис, ты в самом деле любишь меня больше всех на свете?» Она, глядя на его тугой кошелёк, ответила: «Конечно, дорогой, больше жизни!» И за это враньё оказалась там, где оказалась.
19. Третья ложбина. Папы-святокупцы
Ах ты, Симон Волхв, отвергнутый апостолом Петром, но проникший в сердца многих его преемников! Протрубит труба и над тобой, и над всеми возжелавшими за золото и серебро покупать и продавать дары Святого Духа! Таковых воров-святокупцев, расхитителей-богопродавцев встретили мы в третьей из жутких ям, оказавшихся на нашем пути.
И велик Ты, Господи: вся Премудростию сотворил еси! На земле, на небесах и в подземных безднах всё устроено непостижимым искусством Твоим к торжеству правды и справедливости!
Мы поднимались по тропе над отвесной скалой. Ограждаемая ею ложбина была похожа на огромную свежевыкопанную могилу. Глянув вниз, я увидел, что мертвенно-бледный камень стенок и дна испещрён одинаковыми круглыми дырами. Издали трудно было определить их размеры; пожалуй, они не шире тех гнёзд, которые в дивном нашем флорентийском баптистерии Иоанна Крестителя устроены для купелей. (Несколько лет назад, в бытность мою во Флоренции, я порушил одну такую, спасая тонущего в ней, и вот теперь скитаюсь. Пусть это станет для всех уроком.) Приглядевшись, я увидел, что из дыр торчат человечьи ноги, от пяток до колен, ступни же пылают огнём, как хорошо промасленные факелы. Терзаемые пламенем конечности дрыгались во все стороны, как верёвки на ветру, едва не выворачиваясь из суставов. Одна пара ног брыкалась усерднее других, будто в бесовской пляске, и пламя вокруг полыхало особенно ярко.
– Кто это? – спросил я. – Что это его так корёжит?
– Давай спустимся вниз, сам обо всём расспросишь.
Учитель крепко обхватил меня и, держась левой кромки обрыва, свёл вниз, на самое дно впадины. Всё оно было усеяно чёрными норами. Осторожно ступая между ними, мы направились к отверстию, над которым трепыхались ноги того самого грешника. Я подошёл поближе, насколько позволяла его огненная пляска.
– Не знаю, кто ты, человек, и почему тебя вверх тормашками засадили сюда, словно сваю. Если можешь, откликнись.
Я прислушался, как прислушивается, наклоня ухо, священник, пришедший исповедовать приговорённого к закапыванию живьём вниз головой (так казнят у нас особо свирепых убийц и разбойников): смертника уже засунули в яму, но тут он завопил о нераскаянных грехах, надеясь на минуту-другую отсрочить лютую погибель; и теперь бормочет что-то снизу, а падре слушает.
– Ага, это ты, Бонифаций! – донеслось из глубины, как из трубы. – Ты уже здесь! Как скоро! А предрекали, что ты ещё несколько лет протянешь! Ну что, насытился ты приданым Невесты Неневестной? Обманом обручился с ней, осквернитель Девы!
Я молчал, недоумевая, что ответить на эти странные речи. Учитель прервал моё смущение:
– Что растерялся? Скажи ему: «Я не тот, за кого ты меня принимаешь».
Я крикнул эти слова вглубь норы. Торчащие ноги горестно задёргались. Из глубины прозвучал тяжкий вздох, и тот же голос произнёс разочарованно:
– Тогда что же ты меня тревожишь своими расспросами? Если уж тебе так охота знать, кто я такой, если ты ради этого слез оттуда сюда, так знай: я носил папскую мантию и был из медвежьего рода Орсини. Всюду я, где мог, пристраивал своих сородичей-медвежат. И столько церковной казны уложил в свой кошель, что теперь меня самого запихали в этот тесный кошелёчек. Однако ж я тут не первый: подо мной засунуты мои предшественники в симоновом грехе. И я сам провалюсь туда же, когда спихнёт меня тот, за кого я тебя принял: слуга слуг Божьих Бонифаций Восьмой. Жаль только, что он проторчит тут, жаря пятки, не так долго, как я. Скоренько за ним последует ещё худший осквернитель Святого престола, пастух с французских пастбищ, разрушитель тысячелетнего права, прихлебатель короля Франции[3]. Он-то и прикроет нас и закупорит собою эту дыру.
Слова эти возмутили моё сердце, и я не удержался от ответа, может быть, дерзкого и многословного, но искреннего:
– О недостойный наследник святого Петра! Скажи, какого вознаграждения пожелал Господь от апостола, когда вручил ему ключи Царствия? Только одного: «Следуй за мной». И ни Пётр, ни другие апостолы не потребовали денег у Матфия, когда избрали его на место отпавшего Иуды. Так что торчи, где торчишь, – поделом тебе! Прячь хорошенько в своей норе грехом добытые деньги, на которые ты хотел купить дружбу короля Карла. О, если бы не удерживало меня уважение к священным ключам, которыми ты владел при жизни, я бы ещё много тебе наговорил. Жадность таких, как ты, помрачает свет; она унижает добрых и возвышает злых! Это о вас, продажные пастыри, пророчествовал Иоанн Богослов в видении о Вавилонской блуднице! Как она блудодействовала с царями, так и вы; и как она сидела на звере семиглавом, десятирогом, так и ваше святотатство о семи головах и о десяти рогах! Вы сотворили себе кумиры – золотые и серебряные монеты – и тем только отличаетесь от нехристей-магометан, что у тех один Бог, а у вас – тысячи! О великий царь Константин, посмотри, какое зло пошло от тебя – не от праведного твоего обращения ко Господу, а от того дара – светского скипетра, который ты по щедрости своей вручил римскому первосвятителю!
Я всё не мог угомониться, а тот, торчащий из норы, ещё отчаяннее дрыгал ногами – то ли от злости, то ли от угрызений совести. Впрочем, моему вожатому, кажется, понравилась моя речь: он слушал с довольным видом. Когда же негодование моё наконец иссякло, он привлёк меня к себе и, подхватив на руки, вынес обратно, на самый верх каменной арки. Там поставил меня на краю дикого утёса, с которого открылась моим глазам следующая низина.
