Данте Алигьери
Божественная комедия, или Путешествие Данте флорентийца сквозь землю, в гору и на небеса
4. Спуск в первый круг. Некрещёные и язычники. Мудрецы и герои древности
Проснулся я (лучше сказать – очнулся) от терзающего слух тяжкого гула. Протёр глаза, поднялся на ноги и принялся озираться вокруг: где я?
Реки не было. Я стоял у самого края обрывистой бездны. Внизу еле виднелась как бы долина или ущелье – оттуда и доносился тот самый гул, разбудивший меня. Он происходил от множества слившихся воедино человеческих воплей. Как ни вглядывался я в туманную глубину, ничего не мог разглядеть.
– В эту пропасть нам предстоит сойти, – промолвил поэт. Он стал вдруг ужасно бледен. – Я вперёд, а ты следуй за мной.
– Как же я пойду, когда вижу – и ты оробел? Вон как побледнел! А мне-то каково?
Он покачал головой и усмехнулся.
– Эта бледность – от боли сердечной, не от страха. Тоска несчастных, которые там, согнала краску с моего лица.
Он начал осторожно спускаться, и я за ним. Так вошли мы в первый круг, именуемый Лимб: обруч, опоясывающий бездну.
Я вслушался. Здесь как будто утихли тяжкие стоны, лишь бесчисленные вздохи заставляли трепетать вечный воздух. Не мука, но горе, в которое погружены бесчисленные толпы людские – мужчины, женщины, дети, старики.
– Отчего ж ты не спрашиваешь, что это за тени? – обратился ко мне учитель. – Прежде чем мы двинемся далее, ты должен узнать суровую правду. Эти люди не согрешили и много делали добра. Но ни благой нрав, ни чистое сердце, ни ум не спасли их. Это некрещёные. Только святое крещение – теперь-то я это знаю – дверь спасительной веры. Те же из здешних, кто жил до эры Крещения, – те не ведали Истины и не хотели знать о Боге.
Он помолчал и добавил:
– Видишь, мой мальчик, к этому печальному обществу принадлежу и я. Неведение Бога, а не какое-то преступление погубило нас. И вот, мы здесь пребываем в вечной жажде правды, но без упования.
Едва он сказал это, отверзлись мои глаза, и в сумрачной толпе увидел я множество известных и даже великих людей, чья участь – томиться в туманном мраке как бы в ожидании окончательного приговора. И великая печаль овладела мной. И вера в милосердие Божие поколебалась. И я спросил с дрожью в голосе:
– Учитель и господин мой, скажи: а было так, чтобы кто-то вырвался отсюда – своей ли волей, молитвой ли, помощью ли друга? Неужели никто из них не удостоится вечного блаженства?
Он призадумался и ответил не сразу:
– Видишь ли, когда ещё я был здесь совсем новичком, свершилось невероятное. Сверху пришёл Некто могучий, в венце и с оружием, как победитель. Из глубины он извлёк за руку Адама, и сына его Авеля, и Ноя, и Моисея-законодателя, и боголюбивого патриарха Авраама, и песнопевца царя Давида, и Исаака, и Иакова с сыновьями и с женой Рахилью, с которой тот претерпел столько невзгод. И ещё многих иных. И Он вывел их отсюда и забрал с Собой в блаженство. Так было. Но знай: более никакие человеческие души из этой мглы не смогли вырваться.
Меж тем сумрак вокруг сгустился. За разговором я не заметил, как мы вступили в тёмный лес… Так мне показалось вначале. Однако, оглядевшись хорошенько, я понял, что это не деревья, а столпившиеся в тяжком безмолвии души человеческие. Мы шли довольно долго среди них, забирая вправо. Наконец впереди забрезжило некое подобие света – то ли уголья тлеющих кострищ, то ли далёкие зарницы. В этом диковатом свечении можно было различить несколько величественных фигур.
– Кто это? – спросил я. – И что за сполохи вокруг них?
Искры сверкнули в глазах учителя, и он ответил высокопарно:
– Слава их имён так ярко блистала там, наверху, в земном мире, что Небесный Царь смилостивился и даровал им кое-какое послабление.
Не успел он договорить, как до нас донеслось:
– Сальве!
– Приветствуем тебя, возвышенный поэт!
– Наконец ты вернулся! В мире теней было скучно без тебя!
Навстречу нам шествовали четверо: ни грусти, ни радости в их лицах, лишь спокойное бесстрастие.
Учитель успел прошептать мне на ухо:
– Тот, впереди, который с мечом в руке, – Гомер, начальник поэтов. За ним ковыляет деревенщина Гораций; третий – пылкий Овидий, а последний – юный гений Лукан. Они достойны меня, а я достоин их, вот они и приветствуют нас, и правильно делают.
Четыре гения подошли к пятому. Моему взору предстала невиданная картина: тесным кружком за дружеским разговором – величайшие светила и отцы поэзии! Перекинувшись между собою несколькими фразами, они удостоили приветствием и меня (учитель мой, видя это, улыбнулся). Я оказался шестым в компании великих! Все вместе мы проследовали дальше, туда, где светились огни, ведя негромкую беседу, понятную лишь посвящённым.
За разговором приблизились мы к некоему селению или граду. Оттуда исходил свет как бы от множества свечей. Град был опоясан семью стенами, одна выше другой, а вокруг пробегала извилистая речка, которую, однако, удалось перейти «аки посуху»; затем мы проследовали через семь ворот и оказались в саду – или, вернее, на просторной зелёной лужайке. Там оказалось великое множество душ, важных и попроще, говорливых и молчаливых: кто сидел, кто возлежал на травке, а иные прохаживались взад-вперёд. По большей части тут собрались души степенные, речь вели неторопливо, приятными голосами. Мы отошли в сторонку, на открытое возвышенное место, откуда всё было хорошо видно. Мои спутники принялись рассказывать мне и показывать, кто есть кто.
Сколько тут оказалось знаменитостей!
– Это Электра, дочь Агамемнона, со своими присными. Там – герои-троянцы, среди них Гектор о чём-то толкует с Энеем. Вот сам Юлий Цезарь в доспехах – до чего ж он похож на хищную птицу! Там сидит на травке Камилла и плачет по своём женихе, а возле, склонив голову к ней на колени, прилегла убиенная амазонка Пентесилея…
Царь Латин на престоле с дочерью Лавинией, а близ них древний Брут, изгнавший царей из Рима. Вон кружок важных дам: Лукреция с кинжалом в груди, Юлия, Марция и Корнелия. А поодаль в сторонке одиноко скучает воинственный Саладин. Бородатый старец среди кучки философов – это, конечно же, сам Аристотель, учитель всяческой мудрости. В окружающей его толпе узнал я курносого Сократа и широкоплечего Платона, стоявших поближе к отцу философии; чуть поодаль – Демокрит, считавший бытие вереницей случайностей, Диоген, Анаксагор под ручку с Фалесом, Эмпедокл, Гераклит и Зенон. И ещё показали мне собирателя лекарственных трав Педания Диоскорида; и Орфея, и Туллия, и Лина, моралиста Сенеку, геометра Эвклида, и звездочёта Птолемея, врачей Гиппократа, Ибн-Сину и Галена, и мавра Аверроэса из Андалуса, толкователя греческих мудрецов. Всех не могу перечислить, ибо впереди у нас долгое повествование, да и слов никаких не хватит рассказать обо всём, что видел.
Но нам пора было покинуть избранное общество. Мы вдвоём отделились от шестёрки великих и отправились своим путём – из освещённых покоев туда, где нет света.
5. Второй круг. Минос. Блудницы и прелюбодеи
Второй круг оказался глубже и у́же первого, и насколько он теснее, настолько больше горя и боли растворено в его сумраке.
Всякого вошедшего сюда встречает, злобно скалясь, судья Минос, получеловек-полузверь. Он допрашивает и определяет степень виновности каждого. Когда несчастная душа попадает сюда, то предстаёт перед ним, восседающим на судейском кресле, и, дрожа, исповедует все свои прегрешения. И он, великий законник, определяет, в какую юдоль Преисподней отправить прибывшего. Он делает так: обвивает осуждённого своим длинным, острым, как бич, хвостом столько раз, на сколько кругов собирается его сбросить в бездну, и, размахнувшись, швыряет туда. Перед ним всегда толпятся в очереди перепуганные души. Одна за другой подходят, говорят, выслушивают приговор и низвергаются в пропасть.
Завидев меня, безжалостный судья оторвался от своих дел и завопил:
– Куда лезешь, скот, не в свою клетку! Здесь убежище скорби! Войдёшь и не выйдешь: вход сюда широк, а выход-то ох как узок!
Мой вожатый ответил за меня:
– Не шуми, Минос. Такое дано повеление – оттуда, где могут всё, что хотят. Исполняй и не спрашивай ни о чём.
Чудище умолкло. Едва мы проследовали мимо, подул резкий ветер, какой бывает на море зимой в лютое ненастье. Отовсюду неслись звуки, снова эти невыносимые ноты, похожие и на отдалённые стоны, и на смех, и на плач, и на вой морского ветра. Я принялся озираться по сторонам и увидел души, влекомые как бы вихрем, вверх, вниз, из стороны в сторону. Их било, как волны о скалы, они падали камнем вниз и снова взмывали вверх, так, что у меня, глядящего на них издали, замирало сердце. Несметные тени носились вокруг, корчась от неутолимой боли. Они издавали скорбные стенания, словно птицы, гонимые холодами и ветрами, и в их завываниях таилось что-то изнуряющее, как неутолимая жажда.
– Кто они? И почему они воют, как будто воздух жжёт их?
– Им нет и не будет покоя. Они вечно носятся по воздуху и не могут остановиться. Это души тех, кого погубили вожделения плоти. Прелюбодеи и блудницы, сладострастники и распутницы. Тут много персон, известных тебе по романам и поэмам. Хочешь увидеть своими глазами? Тогда гляди!
Я молча кивнул, и он продолжал:
– Вот она, например. – Он указал на женскую тень, летающую кругами, как вспугнутая птица. – Её зовут Семирамида, она – жена и наследница Нина, царя той земли, которая теперь принадлежит султану. Она, как говорится, служила демону сладострастия, и столь рьяно, что законом дозволила своим подданным всякие виды блудных соитий, дабы самой не быть судимой. А вон ещё одна, Дидона: она клялась быть верной усопшему мужу Сихею, но изменила ему с Энеем, а когда тот оставил её, покончила с собой, бросившись в огонь. А вон та – царственная блудница Клеопатра…
И он долго ещё рассказывал – и было о ком. Я увидел Елену, которую называли Прекрасной, – из-за неё десять лет воевали ахейцы с троянцами. И великого Ахилла, который сразил амазонку Пентесилею и сам был сражён вожделением. И соблазнителя чужих жён Париса, и Тристана, влюбившегося в супругу своего сюзерена, и других знаменитостей – всех не перечесть.
– Учитель, – прервал я нескончаемый поток имён, – а можно мне поговорить с кем-нибудь из этих, унесённых ветром?
– Дождись, когда кто-нибудь подлетит поближе, и попроси.
Едва только подуло в нашу сторону, я крикнул навстречу вихрю:
– Души страждущие! Поговорите со мной кто-нибудь, поведайте свою печаль.
Как голубь и голубица слетают к гнезду и кружат около него, влекомые желанием, так две души ринулись к нам, отбившись от той стаи, где главенствовала Дидона.
– О добрый герой! О красавец! – заворковала одна из них нежным голосом. – Благодарим! Благодарим! Ты навестил несчастных страдальцев. Ты сошёл сюда, в пурпурную тьму, из мира светлого, который мы обагрили своей кровью! Если бы Царь Небесный не отверг нас, мы помолились бы за тебя, ибо ты снизошёл к нам в наших неимоверных страданиях.
Две голубиные тени продолжали, кружась, свои страстные речи.
– Что сказать? Что сказать? Слушай, слушай, пока приутих бурный ветер и не крутит нас, и не вертит.
Я родилась в городе у моря, недалеко от тех мест, где река По в низовьях разделяется на рукава и протоки. Совсем юной меня выдали замуж за Джанчотто, синьора Римини. Я была прекрасна, а муж мой безобразен. Влюбился в меня его младший брат, красавчик Паоло. От его огня загорелось и моё молодое сердце. И страсть вспыхнула с такою силой, что, как видишь, и здесь, в небытии, мучает нас она обоих и жжёт. Муж застиг нас в прелюбодеянии и зарезал его и меня. Так любовь довела нас до смерти. Убийце нашему гореть вместе с Каином в глубинах Преисподней!
Столько было горькой тоски в этом голосе, что я поник головой, и комок подкатил к горлу.
– О чём задумался? – спросил поэт.
– Нет слов, до чего это печально. Вот скорбная участь! Вожделели блаженства, а обрели вечные страдания.
Как я ни был растроган, любопытство заставило меня снова обратиться к несчастной душе:
– Франческа, Франческа, от твоей повести слёзы наворачиваются на глаза. И всё же: как так случилось, что вы от сладких вздохов перешли… как бы это сказать… к осуществлению желаний?
– Как больно! – пропела она в ответ. – Ничего нет больнее, чем в несчастье вспоминать о былом блаженстве. Спроси у учителя – и ему ведома эта мука. Но если ты хочешь узнать, как нас насмерть сразила любовь, – я расскажу, если не захлебнусь слезами. Однажды мы читали вдвоём, развлечения ради, роман про Ланселота: о его великой любви к королеве Гвиневре. Мы были одни, и нам нечего было бояться. Пока мы читали, наши взоры невольно пересекались; он краснел при этом, а я бледнела. И вот, дошли мы до того места, где дама позволяет влюблённому рыцарю поцеловать её. Тогда и мой влюблённый не удержался, поцеловал меня в уста. Он затрепетал весь, и трепет его передался моей душе и всему моему телу. Сладкой ловушкой стала нам книга: выпала она из моих рук, и так мы её и не дочитали.
Пока одна душа ворковала всё это, другая рыдала поодаль. От жалости и сострадания в глазах у меня потемнело, дыхание пресеклось, и я рухнул без чувств.
6. Третий круг. Цербер. Чревоугодники
Я очнулся. В памяти моей ещё носились скорбные тени влюблённых – невестки и деверя. Но я был в третьем круге, новые страсти и новые страдальцы окружали меня со всех сторон.
Третий круг – круг дождя. Вечный дождь, холодный, тяжкий, назойливый, никогда не перестаёт, лишь иногда перемежается мокрым снегом или градом. Мутные потоки пронизывают воздух, превращают твердь в зловонную хлябь.
Здесь царствует Цербер, его же именуют Неусыпающий Червь. У него три головы, три пасти скалятся и непрестанным лаем загоняют узников третьего круга в холодную вязкую грязь. Глаза его кроваво-красные, жёсткая шерсть на морде слиплась от слюны и крови. Раздутое брюхо висит над когтистыми лапами. Цепкими когтями он хватает попавшиеся ему души, царапает, рвёт, сдирает кожу. Истязаемые воют пёсьим воем, извиваются ужами, пытаясь вырваться из страшных когтей.
Увидев нас, разинул Цербер все три свои пасти, оскалил клыки и уже приготовился броситься, но вожатый проворно нагнулся, схватил ком земли и швырнул в отверстую среднюю пасть. Цербер мгновенно затих – так собака-попрошайка, которой кинули кость со стола, отбегает с добычей в уголок, и оттуда доносятся лишь ворчание и хруст. На минуту умолк непрестанный лай, до того тошнотворный, что лучше вовсе оглохнуть, чем вечно его слушать.
Мы шли по скользкому месиву; я чувствовал, что поминутно наступаю на что-то шевелящееся, на подобия тел человеческих, втаптываю их в жидкую грязь. Лишь стоны и хлюпающие, чавкающие звуки раздавались под нашими шагами.
Вдруг впереди какое-то существо отчаянным усилием высвободилось, приподнялось нам навстречу.
– Флорентиец, путешествующий сквозь бездну! – услышал я вязкий невнятный голос, будто кто-то силился говорить с набитым ртом. – Ты узнаёшь меня? Земляки мы. Ты родился раньше, чем я закатился.
Лицо его было измазано до неузнаваемости.
– Кто ты? Не узнаю тебя в маске. Назовись и расскажи, за какие грехи попал в это гиблое место.
Он прохрипел в ответ:
– Ты должен помнить меня: флорентийцы прозвали меня Чакко – поросячье имя – за то, что я любил пожрать и выпить. Слонялся по пирам да застольям, по крестинам, поминкам и свадьбам, там и сям выклянчивал жирный кусок. А вот теперь – видишь? – гнию под ледяным дождём. И не я один: тут вся компания – видишь? – такие же весельчаки, обжоры и пьяницы, обречены вечно, чавкая, копошиться в липкой жиже.
Язык его ворочался всё тяжелее, и он умолк. Первый встреченный мной соотечественник в мире мёртвых! Как бы ни было тяжко ему и мне, я не мог не поинтересоваться, что толкуют в Преисподней о бедной стране нашей.
– Да-да, я вспомнил тебя, Чакко. Право, до слёз больно видеть тебя, весельчака, в таком положении. Но ты мне скажи (может, у вас знают): что же будет с нашей родиной? Она как царство, разделившееся в себе. Почему флорентийцы жить не могут без вражды и раздоров? И остался ли там хоть один праведник?
С трудом, как мучимый одышкой, Чакко ответил:
– Будет вот что. Вражда и ссоры не утихнут. Дойдёт и до крови. Одна партия озверелых дикарей побьёт и изгонит другую. А потом и сама обессилит от внутренней свары и не устоит перед тремя царями, наступающими с трёх сторон. Тогда изгнанники вернутся, и родственники убитых захватят власть. И будут править гордо и немилосердно, тираня и топя в крови побеждённых, и бесполезны будут жалобы и мольбы о пощаде. А праведников там… – он на мгновение задумался, – всего двое: меньше, чем было в Содоме. Да и этих никто не слушает. Сам знаешь: в городе нашем только три искры способны воспламенять сердца – гордость, зависть и скупость.
Он вновь затих. Но я уже не мог остановить поток вопросов:
– Ты много знаешь, Чакко. Скажи мне, какова судьба наших вождей, которые до самой смерти противостояли неправедной власти? Где они – борцы за справедливость Фарината и Теггьяйо? И ещё Якопо Рустикуччи? И Моска? Что с ними? Где искать их – на небесах или в Преисподней?
– Там они все, там, в погребе. В компании ещё более убогих душ, чем наши. Спустись поглубже, может, встретишь. Но пёс с ними. Я вот что должен успеть сказать напоследок: когда вернёшься в тёплый мир живых, напомни там обо мне: мол, был такой Чакко. Память живых притупляет отчаяние мёртвых. Больше я не могу говорить, язык мой распух, не разлепить губы.
Он глянул мне в глаза, но произнести более ничего не успел, зрачки его закатились, голова поникла, и он плюхнулся в тухлую жижу.
Вожатый сказал мне:
– Ну всё: теперь он не встанет, пока труба архангела не протрубит о Последнем суде. И явится Победитель смерти, и все они, прозябающие здесь бестелесно, вновь будут одеты плотью. И примут прежний облик, и все предстанут перед Престолом, чтобы слышать Судью. И последний приговор прогремит на всю вечность.
Мы двинулись дальше, увязая в мерзком месиве. Я спросил:
– Учитель, мы знаем, что Суд состоится. А после Суда что их всех ожидает? Ужесточится казнь? Или помилованы будут? Или так и останутся гнить на своих кругах?
Он ответил:
– Ты многому обучался; что же говорит твоя учёность? Чем существо совершеннее, тем сильнее чувствует и страдание, и счастье. Те, кто здесь, – все они прокляты и казнимы, и по закону нет им прощения. Но и в них, в каждом, теплится лучик надежды. Кто знает, может, кого-то и помилует Вечный Судья.
Так мы шли этой долгой дорогой по кругу, ведя таинственный разговор. И вот наконец подошли к началу крутого спуска.
7. Четвёртый круг. Плуто. Сребролюбцы. Через Стикс в круг пятый
– Баба́й Ага́, Баба́ Шайтан, але́ппе!
Такой непонятный и дикий вопль взмыл откуда-то снизу, ударил по нашим ушам.
– Ба, да это Плуто, упырь с волчьей мордой, – воскликнул учитель, – узнаю его хриплый вой! Не бойся: как бы яростно он ни вопил, не в его власти остановить нас. Спускайся осторожно, с камня на камень.
И, заглянув вниз, в пропасть, крикнул:
– Замолчи, волчина бешеный! Грызи сам себя! Мы нисходим в твою яму, потому что такова воля Вышних, разрази тебя Михаил Архангел!
Как отяжелевшие паруса со снастями рушатся, когда ломается мачта, так рухнуло наземь свирепое чудище. И мы беспрепятственно спустились в круг четвёртый, в пропасть, куда стекается зло со всего мира.
Господи правосудный! Сколько я уже видел невыносимых мучений и сколько ещё увижу! Все мы отданы на съедение греху, он отравляет нашу жизнь и терзает нас после смерти.
Как волны в бурлящей пучине Харибды набегают, сталкиваются и разбиваются друг о друга, так здесь, в четвёртом круге, выплясывают грешники свою пляску.
Толпы народа разного возраста, облика, цвета кожи лупили друг друга, давили, трясли и ломали с визгом и воплями. С разбега неслись друг на друга, сталкивались так, что искры из глаз, и вновь разбегались, и при этом выкрикивали со злорадным отчаянием: «Ну что, накопил деньжат?» или: «Всё потратил, что было?» Они метались, как быки, которых гоняют по арене и травят на потеху публике, или как кулачные бойцы – расходились, собирались кучками, строились, снова сбегались, шеренга на шеренгу, с диким пением и криками перемешивались в драке.
От такого зрелища вновь заныло моё сердце. И я спросил:
– Учитель, кто они? Кое у кого – вон в том ряду слева – я вижу, выбриты макушки. Неужто тут, среди грешников, священнослужители католической церкви?
И он мне в ответ:
– Это те, кто при жизни был одержим жадностью и скупостью, а вместе с ними – безумные расточители. И те и другие служили сребролюбию, страсти, которая помрачает разум. Копили ли они, или отчаянно тратили – они отвергли то, что истинно ценно. И теперь, лишившись всего, осуждены на вечную битву стенка на стенку: скупцы на расточителей, расточители на скупцов. Бьются до упаду и не могут одолеть. А те, о ком ты спросил, – по внешности были служители церкви, а на деле – рабы своей алчности. Есть среди них и прелаты, и кардиналы, и даже папы.
– Странно! – воскликнул я, вглядываясь в беснующиеся перекошенные хари. – Почему я не вижу среди них знакомых? Я ведь знавал многих больных этой болезнью.
– Если и встретишь, так не узнаешь, – ответил наставник. – Алчность искажает не только душу, но и внешность. Жалкая жизнь, которую они вели, сделала их уродами. Так и будут они, как бараны, бодаться между собой и в день Суда поднимутся из могил с искажёнными рожами и сжатыми кулаками.
И, помолчав, добавил:
– Те, кто не умеют принимать и давать, сами себя лишают сокровища – Божьего мира, который прекрасен. Сами бросаются в эту бессмысленную потасовку. Видишь, мой мальчик, как прерывисто дыхание Фортуны и как коротко действие земных благ, из-за которых род человеческий ведёт вечную драку. Всё золото подлунного мира, даже если собрать его в одну кучу, не даст и минуты передышки ни одной из этих измученных душ.
– Учитель, – воскликнул я, – вот ты сейчас помянул Фортуну. Много я про неё слышал, но толком не знаю – что она такое? Правда ли, что в её когтях все блага мира?
Он покачал головой и промолвил:
– Ох, необразованные вы люди! Ну так слушай, что я тебе скажу про Фортуну. Тот, Кто всё знает и наперёд всё видит, Он, когда создал небо, и солнце, и звёзды, и все светила, дал им такой закон, что каждое из них светит каждому, и свет равномерно распределяется по Вселенной. Вот так же и для земного блеска определил Он правительницу и распределительницу, чтобы по временам передавать тленные ценности от народа к народу, от одного семени другому, вопреки воле человеческой. Поэтому так и устроено на земле: один народ властвует до поры, другой до поры прозябает под чужой властью, и всё это по произволу той, которая прячется от вашего понимания. Как змея в траве: вы не видите её, а она следит за вами. Она определяет, судит и карает в пределах своих владений, как другие слуги Божьи в своих пределах. Она всегда изменчива, всегда в движении. Она внезапно является и так же внезапно исчезает. Её дело – то, что вы называете «превратности судьбы». Вот кто она, которую бранят и проклинают даже те, кто должен быть ей вечно благодарен. А она, блаженная, не слышит брани. Вместе с другими первотворениями Божьими она вращает свой обруч земной сферы и радуется. Однако хватит об этом. Пора поспешить: нас ждут ещё бо́льшие страсти. Звёзды, при восходе которых мы тронулись в путь, уже клонятся к закату. Нечего медлить!
Мы пошли дальше.
Пересекли весь круг и достигли места, где бурлил и гремел мутно-багровый поток, низвергаясь в размытую им котловину. Туда и мы осторожно спустились по раскисшей тропе вдоль клокочущего водопада. В низине, у подножия тоскливых серо-жёлтых скал, поток образует болото – оно называется Стикс. Тут, в зелёно-бурой трясине, в грязи, копошились какие-то люди, совершенно голые. Вздымались кулаки; то одна голова поднималась, то другая – лица были искажены ненавистью. Они лупили друг друга как попало: кулаками, ногами, коленями, лбами, грызлись зубами, как будто хотели разорвать в клочья.
– Здесь, мой мальчик, ты видишь души людей, одержимых гневом, – пояснил учитель. – Глянь: там и сям пузырится трясина, испуская зловоние. Это утопленные в глубине грешники выдыхают брань и жалобы.
В подтверждение его слов трясина забулькала, испуская гнусавые голоса:
– Мы захлёбывались желчью в сладком океане жизни и при ясном свете солнца наливались мраком злобы. А теперь, в зловонной жиже захлебнувшиеся, стонем, и вдохнуть уже не можем, выдыхаем: помогите!
Что-то жуткое слышалось в клокотании болотного чрева – обрывки невнятных слов, отзвуки человеческих голосов, сливающиеся в нестройное песнопение. Мы же тем временем обогнули мерзкую болотину по узкой тропинке между мрачными скалами и гнилой трясиной, повсюду видя одно и то же: вздувающиеся и лопающиеся, как пузыри в кипящем вареве, подобия людей.
И вот – огромная башня выросла перед нами.
