Илья Луданов
Литературный оверлок. Выпуск №4 /2018
Мясистая листва потела ночным лоском, и неведомые дню цветы душно пахли.
Под песни началось прощание с Гангом.
– Доброй ночи! – говорил город.
В небе на пальмовых листьях плывут фонарики с рисом и курениями. Звёзды отражаются в воде.
Неужели, – подумал Иван, – сейчас где-то на другом конце Земли мужик пьют водку и бьёт жену, а где-то идёт война? Как всё это может уместиться в одной вселенной? Или я сам – вселенная, где всё это умещается?
И вдруг он понял что-то, чего не смог бы выразить словами. Не жалость и не горесть. Он понял само сердце.
Он уже шёл по мосту в блаженной толпе. Обезьяна таскала за волосы какую-то красавицу, все визжали и смеялись, а он шёл и сиял. Тайна мироздания открывалась ему прямо из атомов тумана.
Он искал – кого бы обнять? Его или его, или её? Как бы обнять всех сразу, чтобы никого не обделить?
Может – раздать одежду, вещи, деньги? Прямо сейчас. Чтобы не забыть это состояние. Чтобы нагота беспечно напоминала, что он постиг тайну.
Обезьяна стянула брошку с девицы и унеслась по мостовому канату.
Иван перешёл на другой берег и у начала моста увидел старика с протянутой рукой. Он тут же полез в кошелёк. Вытащил, что смог, и положил тому в ладонь. Старик улыбнулся в поклоне. Иван тут же отвернулся и поглядел на небо. О, тайна мироздания! Как хорошо!
Но старик догнал его и потянул за плечо.
– Добрый байя!
Запавшая улыбка стала шире, излился смех. Другой рукой старик вытянул из-за угла мерзкого вида старуху. В дырявом с блёстками сари с паклей краски во лбу. Она так же беззубо улыбалась, глотая кривой нос. Старик настойчиво указал Ивану на неё. Потом на деньги в своей руке.
Старуха по его команде начала задирать подол сари, в ночи мелькнули её страшные ноги и тьма между ними. Иван в ужасе рванулся прочь, а старик разразился хохотом и звал его.
– Байя! Байя! Эй! Смотри! Ты заплатил за это!
Иван поднимался от берега в гору, отирая руки о рубаху – они казались ему грязными. Перед глазами стояла задравшая подол старуха.
Вдобавок он заблудился и вышел в бедняцкий квартал. Плесневелый свет лампы выцедил рой насекомых и вывеску кафе.
Выпить кофе, чтобы прийти в себя, – решил Иван.
Но самого кафе нигде не было. На земле лежала большая бетонная труба. В ней, как в норе, сидела женщина. Это был её дом. Перед ней стояла девочка лет семи, и женщина расстёгивала ей школьную форму. Рядом в той же трубе лежал рюкзачок с учебниками, и тут же – чаша риса и горка рагу.
На трубе в немыслимых позах спали полунагие истощённые рабочие. Один улёгся нога на ногу в канаве и безмятежно глядел в небо. У грязного забора сидела группа йогов, наблюдая за Иваном.
От всего увиденного закружилась голова, начало тошнить. Иван вернулся к реке, и вышел, наконец, к своему отелю. В лёгком неоне и белокаменном фасаде он показался Ивану стерильным дворцом белого человека.
В темноте сада слышались тихие голоса непальцев с кухни и мягкий свет ноутбука – кто-то из постояльцев ужинал. Иван сел лицом к деревьям и прикрыл глаза. В пальцах он катал млечный гладкий камушек, что дал ему аскет.
– У вас не занято? – услышал он.
Утренняя девушка появилась перед ним с бумажной папкой. Следом подошёл парень с кухни и зажёг большую свечу на их столе. Странные картинки на листе ожили.
– Как ваша прогулка? – спросила девушка.
– Немного устал. Столько всего!
– Ришикеш – калейдоскоп. Поживите тут месяц.
– Посмотрим, – Иван вспомнил старуху и поёжился.
– Я обещала вам показать мои наработки, – сказала девушка за свечой.
Они склонились над альбомом.
– Интересно, – усмехнулся Иван, – что смогут нарисовать дети, живущие в трубе!
– Зря смеётесь, вот глядите-ка. Для сравнения. Французы. Руки в боки, картинка в углу листа, или это чудище с шипами. Европейская депрессия. Ну и у нас кто в лес, кто по дрова. Кто это – колобок, курица? Нет, это русский «папа». Вот волосатость, вот трусы. Не слишком ли рано восьмилетней девочке подмечать такое? Агрессия и секс.
– И в чём причина?
– Неверное сексуальное воспитание. Мы всё ещё болеем постпереестроечной фрустрацией. Нам бы поучиться у индийцев раскрепощению чувств.
Снова мелькнула старуха с подолом.
– Видимо, у России свой путь, – сказал Иван. – Почему надо у кого-то учиться?
– Даже Ломоносов учился у немцев. По крайней мере, сначала. Так и нам не следует игнорировать бесценный опыт.
– Ну и что же рисуют дети базаров?
– Это вы про индийских? – она резко перевернула альбом. – Вот. Среди восемнадцати ни одного отклонения. Художники из них не очень. В школе совсем не занимаются ИЗО. Но это не их вина. А дети совершенно здоровы, общительны и любят не только маму-папу, а ещё и собачку и деревцо.
Иван осмотрел ровные уверенные линии детских рук.
– Но скажите мне, как доктор, что это значит? Что Индия – самая здоровая нация?
– Может и так. А может, напрашивается ужасный вывод, – она почесала нос.
– Прямо ужасный?
– Для меня, как для учёного. Кажется, наша хвалёная психология ни черта не работает за пределами стран, её изобретших. В мире полно мест, где традиция сильнее индивидуальности.
– Германия когда-то тоже хотела создать единый шаблон для всего человечества.
– Это невозможно. И раз так, то и сама наука психология очень ненадёжна. Просто фикция. Шесть лет моего образования…
Она замолчала и стоически улыбнулась ему. Плотно сжатые губы не выдали дрожи. Проступил румянец. Глаза с лёгкой безуменкой моргнули несколько раз, она схлопнула альбом и встала.
– Рада была исповедаться вам. Доброй ночи.
Иван вновь остался один. Достал блокнот с карандашным огрызком и улыбнулся тому искусственному, что подобно маске скрывало тайные страхи и психозы его астенической русской души. Он погладил рукой искусство. Искусство – не наука. Искусство – не фикция. Оно – шаблон, подходящий для всего человечества. Дорога к Богу.
Художник улыбнулся.
Все рвутся к Богу. Может даже и я, – подумалось Ивану, – И чего это я тому таксиступро Эверест сказал? Неужели я и впрямь хочу потрогать его подошвы? А почему бы и нет! Он тут недалеко. Пару десятков автобусов, пара поездов. Почему бы и нет.
Рука его нарисовала треугольник.
3. Город смерти
Ганс и Манфред приехали из Висмара, портового городка на севере Германии. Два брата из старинного рода саксонских негоциантов, веками торговавшего сельдью и пивом на балтийских берегах. Оба одинаково высоки, белобровы, с рыжей щетиной и красными костяшками коренастых кистей.
Ганс был старше Манфреда на пять лет. Манфред только что окончил университет с дипломом историка. Ганс третий год странствовал по миру.
Братья решили прервать купеческую преемственность, продали бизнес и теперь неторопливо искали себя по всему свету.
Скучая по европейскому общению, Иван подсел к ним в автобусе, поскольку ни один индиец не желал их соседства, а место было тройное. Гансу и Манфреду сразу понравилось, что Ивана так зовут.
– Наш дед тоже знал одного Ивана, – сказал Ганс, – они познакомились в Кракове в сорок пятом. Тот Иван взял его в плен и тем самым спас от расстрела.
Братья рассказали, что были на Гоа, и что там все принимали их за русских. Рядовой индиец уверен, что «русский» – значит «был на Гоа». Пил и курил, и кверху брюхом плыл. Ивану это казалось обидным, что славяне были варварами в глазах иноземцев. Варварами, которые или вообще боятся выйти из районной пещеры, или, если выйдут – только за allinclusive. А куда же девались пресловутые заросшие геологи, турклубы, студенчество, горы… «Изгиб гитары жёлтой ты обнимаешь нежно».
Теперь их автобус рассекал гудом знойный воздух равнины. Позади был Ришикеш, впереди ждал Варанаси, индийская святыня. Здесь говорят, ты не зря жил, если твои дети снесли твой труп в Варанси. Там на берегу Ганга огонь облобызает плоть, и клетка распахнётся, выпустив пленную голубку души. И твой сын удостоится чести разбить твой череп посохом, пока тот не лопнул под давлением. Душа, что муха об стекло, бьётся в темечко. Разбей окно, выпусти муху. Это – честь для сына и дикость для европейца. Европу вообще со всех сторон окружили варвары.
Ганс и Манфред выудили из рюкзаков по бутылке пива. Зелёное стекло в паутине капель. Дымок взвился над горлышком. Их кадыки синхронно плавали, как плавники акул над поверхностью моря. Иван внутренне облизался и поспешил спрятать алчущий взгляд.
Выдохнув после глотка, Ганс продолжил рассуждения.
– Я не занимаюсь йогой, потому что йога есть отрицание тела. А Бог создал меня по образу Своему и хочет уподобить меня Себе. Значит, и моё тело божественно. Йог же хочет отделить душу от плоти и соединить её с Абсолютом. Плоть – темница для него. Но посмотри на эти руки, какие крепкие пальцы, какие красивые вены! Какое удовольствие приносят мне мои гениталии… если их верно использовать. А как приятно кушать цыплёнка кари с местным рисом! А это пиво! Мой язык, мои глаза, глядящие на прекрасных женщин, мои уши так любят Scorpions – и всё это приносит мне радость. И если я уподоблюсь когда-нибудь Богу, то есть по-настоящему стану причастным Ему, то – я верю, – всё это принесёт мне ещё больше радости. Так зачем, скажи, мне выбрасывать это чудесное тело?
– Копай глубже, – возразил Манфред, – Иисус тоже отбросил тело. Разница в том, что Он сделал это, чтобы снова в него вернуться. И уделать саму смерть. Как тебе? Сможет какой-нибудь йог уделать смерть? Сомневаюсь.
Манфред пощурился в пыльное окно. Там в лапах лиан корчились бетонные чрева.
– Хотя и Христос скитался в пустыне сорок дней без пищи и воды. Это в чём-то похоже на йогу.
– А это уже меня не касается, – отхлебнул Ганс, – Я – гедонист. Удовольствие для меня – главное в жизни. Ощущать мир телом и наслаждаться им. Я молю Бога только об одном, чтобы Он усовершенствовал мои члены для ещё большего наслаждения.
– В том вся разница, – пояснил Манфред для Ивана, – Ганс приехал сюда за сексом и экзотикой, а вот я бы с удовольствием залез в Гималаи и послушал ветер.
– Это одно и то же, если разобраться, – возразил Ганс.
– Вот поэтому ты до сих пор не знаешь, чего хочешь.
– Поверь, приедем в Варанаси, я покажу тебе, чего хочу.
Заросли жирных красных цветов расступились. Дальше кишел город. Серые коробки без стен в усах арматуры и пёстрых коврах сменились храмами и длинным базаром. Все улицы стекались к речному берегу.
По запаху палёного мяса Иван понял, что это – Варанаси. Дым шёл с берегов.
Иван слышал, что Варанаси называют «Городом смерти», и тела людей жгут прямо на берегу, в толпах зевак и безразличных ко всему бездомных.
Что-то толкало его поглазеть на это действо. Действительно – часто ли увидишь, как сжигают человека? Однажды в Абхазии он, движимый тем же любопытством, наблюдал изгнание бесов. Экзорцист местной церкви заставлял десяток людей рычать, как львиный прайд и корчится на каменном полу. Было страшно, но любопытство в нас часто сильнее. В борьбе этих двух начал когда-то рождались научные открытия. Правда, те, кто их совершал, часто сами оказывались на кострах.
Германские братья выбрали лучшую гостиницу в городе, и предложили Ивану заселиться с ними. В сорокаградусной жаре под копчёным куполом кухонной толчеи, Иван благословил это предложение. И вскоре они распаковали рюкзаки в просторном номере с видом на бетонную стену.
Ганс и Манфред вновь извлекли по бутылке пива. И вновь стекло было запотевшим. Казалось, немцы были подключены к какому-то пивному порталу – протяни руку, и по ту сторону она вылезет прямо на Октоберфесте, прихватит холодную тару из альпийского ледника и вытащит её сюда, в душный тропик.
На другой день Ганс всё утро кому-то дозванивался, пока на пороге не появился худой паренёк в белой рубашке, брюках и туфлях, чуть тронутых навозом. Он с деловым видом подал Гансу визитку и предложил следовать за ним. Ганс загадочно улыбнулся и подмигнул брату.
– Жди к ночи.
Иван рано утром, до пекла, решил спуститься к Гангу. Манфред отправился с ним.
– Куда это твой брат направился? – спросил Иван, когда они ехали в рикше.
– За экзотикой, – усмехнулся Манфред. – Надеюсь, ему хватит ума предохраняться. Говорят гонорея тут повальная.
Иван почесал затылок.
– И у вас это в порядке вещей?
– Каждый сам выбирает, куда ему идти, – флегматично ответил Манфред, – в храм или в бордель. Да и живём мы в эпоху заката. Ты читал Шпенглера, Иван? Его книгу «Закат Европы».
– Не читал.
Берег был образован каменными ступенями. Их длинный амфитеатр спускался к реке. Здесь молились, мылись, обедали и спали – весь город обитал на берегу. Иван поскользнулся в луже из лепестков и чего-то белого, жутко пахнущего. Ушиб ногу и предложил не гулять долго.
У первого же лавочника Манфред узнал, где здесь жгут трупы. Они взяли лодку, и голый паромщик быстро перевёз их в нужное место. Но к самим кострам плыть отказался.
– В воде много тел, – сказал он, – там нельзя ходить лодкам.
Запах горелого мяса усилился. К нему прилипла слащавость благовоний. Иван готов был стошнить прямо себе под ноги – тут это никому бы не помешало. Под ногами и так разъезжался трёхслойный ковёр мусора. Однако организм привыкал, и запах дружелюбно пропитал одежду и волосы туристов, став их частью.
– Главное, – заметил Манфред, – постараться забыть, что запах – это микроскопические кусочки вещества.
Впервые лицо немца изобразило новую эмоцию. Брезгливой и растерянной досады. Но лишь на миг. И вновь стало язычески-спокойным.
Иван вдруг понял, чего же не хватает в лице Манфреда. Отпечатков личной истории. Именно того, что всегда так чётко и неутайно проступает на всех русских лицах.
Они прошли квартал бизнесменов – поставщиков топлива для костров. Сложенные из кривых стволов поленницы высились со всех сторон. Перед ними у чугунных весов сновали потные продавцы. Гирями служили чудовищных размеров гайки, скрученные с адских машин.
Благочестивые семьи торговались за каждое бревно. Руки почтенных стариц щупали волокна, указывая на гниль или сырость, костяшки простукивали гулкое дерево в поисках пустот.
После громкого торга открывались кошельки, и плотные пачки опускались в руку торговца. То, что копилось годами монета за монетой, брёвнышко за брёвнышком. Жизнь, согретая мыслями о погребальном костре.
От берега полз дым. Иван и Манфред наблюдали за процессией, хотя разглядеть что-либо в матовой пелене было трудно.
Иван достал блокнот и принялся набрасывать лица. Седая женщина с воловьими глазами, полными огня. Супруга покойного – единственная, кто вела себя понятно для Ивана. Она отирала глаза платком. Но и тут он задался вопросом – не от дыма ли были слёзы?
– Смотри-ка, я вижу пятки, – Манфред указал на костёр.
Пламя струилось над колодой. На ней лежал бывший человек. Простыни уже сгорели, раскрыв сухощавые члены.
Иван вновь переключился на седую индианку. Теперь она тоже глядела на него. Островок её головы не двигался в толпе. Она вскинула руку и махнула Ивану, словно отгоняя мух.
– Чёрт знает что! – прошипел Манфред.
В руках у него появился телефон.
– Ганс пишет, что влип в передрягу.
– В борделе? – удивился Иван.
– Да. Тут адрес, он просит приехать.
У берега гондольеры сидели на бортах, как кузнечики с головами меж колен. Манфред вскочил в первую же лодку и велел править к центру.
Лодка тронулась через мусорную бухту. Иван заметил, как на том берегу рыжая собака старательно тащит что-то из воды. Это был бледно-сизый труп.
В этот момент Иван сильно испугался, и впоследствии никак не мог объяснить, откуда взялся этот страх. Чудовищный страх. Страх, что ты под водой, во сне и никогда больше не сможешь проснуться. Страх, что вокруг тебя – сплошные мертвецы, а то, что они движутся, говорят и дышат – это всё сиюминутная чушь. А дальше – вечность смерти.
Потому лучшее, что можно придумать – это следующая жизнь…, – подумал он.
Город мёртвых проносился в мутных потоках и пузырях газа. К небу всплывали оторванные чешуйки душ. Люди, похожие на рыб, похожие на слонов – с оплавленными проказой лицами. В их плавниках бьются медяки, к ним липнут глаза, и забитые копотью веки не могут закрыться.
Из пучины человеческого ила выглянул дом. Мальчик показал Манфреду на второй этаж, и они взбежали по лестнице через сеть красных глаз. Вспугнутые рыбки ушли вглубь холла. Толстый индиец в форме полицейского, но босой и оборванный улыбнулся гостям.
– Вам девочку?
В следующий миг холл наводнился голосами. Индийцы облепили их.
– Что происходит? Где Ганс?
– Похоже, дело плохо…
В коридор выбежал огромный сикх в чёрном тюрбане, голый ниже пояса, с длинным обнажённым ятаганом в руках. Отрубатель голов смерил их бычьим взглядом и забурлил что-то на хинди. Английского он не понимал. Он потащил их по коридорам. Деверей нигде не было, в стенах зияли дыры, и можно было видеть голые груди и чёрные губы проституток.
Сикх остановился у одной из комнат. Не заботясь прикрыть срам хотя бы своим кинжалом, он влетел в комнату и закричал на сидевшую там девушку. Она была совсем юной, с ещё не до конца оформленной грудью, которую сжимала в ладошках. И плакала, отвечая сикху. Иван заметил, что у этого быка глаза были в слезах.
Сикх указал ему на девушку и произнёс одно только слово по-английски:
– Daughter, – дочь.
На соседней кушетке уже одетый и бледный сидел Ганс. Нога на ногу, голова в ладонях. Уже не горделивый гот, а что-то смято-рыжее.
– Видимо, я переспал с его дочерью, – сказал он Манфреду.
Иван пошатнулся и успел ухватиться за косяк. Всё плыло перед глазами. Карусель голых грудей, ног, черепов, всего этого яркого и грязного в жидком воздухе. Он вышел из борделя сквозь стайку попрошаек, и пошёл по улице, натыкаясь на людей. Он бродил среди тел – живых или мёртвых – он уже не знал. Сама жизнь была чем-то эфемерным, глупой видимостью случайного соединения молекул в желатиновой реке. А где же дух?
– Где же дух? – спросил он, и не получив ответа, шёл по городу мёртвых в никуда.
К вечеру из этого «никуда» появился отель. В номере Ганс и Манфред пили холодное пиво и смотрели телевизор. Ганс, не оборачиваясь, протянул бутылку Ивану. Иван взял и сел на свою кровать с большим зеленоватым пятном на матрасе.
Мозг от первого глотка приятно свело холодом.
После одной, немцы предложили ему вторую. Никто не говорил о случившемся. Жизнь продолжалась. Иван выпил и третью. Сериал про индийского робота-полицейского. Рык вентилятора. Мир замедлился, дрёма приклеила его к кровати. Вдруг всё показалось Ивану не таким уж и плохим. Он поднял бутыль к свету, прищурился в потное стекло. Мудрый хмель для глупого варвара.
Только запах горелого мяса проникал в окошко. И немного затекла нога. Вот так всегда, – думал Иван, – ты неплохо устроился в этой жизни… удобно, но всегда будет какой-то запашок, камушек в туфле. И давай – привыкай к боли. Так нужно, чтобы сорвать куш удовольствий. Так обычно, что и не замечаешь его. Как привычка курить. Мы все курильщики жизни. Покашливаем, поташниваем, но всё равно любим это занятие – жить.
А ещё, – подумал Иван, – нужно обязательно прочесть «Закат Европы».
4. Калькутта
До Эвереста из центральной части Индии, где находится Варанаси, можно добраться двумя путями. Пару дней до Дели, оттуда рейсом в Катманду. Или через Калькутту на перекладных.
Вот что о Калькутте пишет американский романист Дэн Симмонс: «до Калькутты я участвовал в маршах мира против ядерного оружия. Теперь я грежу о ядерном грибе, поднимающемся над неким городом».
После таких выпадов модного писателя Ивану было очень трудно не захотеть туда поехать. А поскольку путь к заветной горе проходит совсем недалеко от смрадных подолов Кали, он пересел на AC-bus4, который следовал в бывшую столицу колониальной Индии.
Ещё одна выдержка из Симмонса: «Захватив Карфаген, римляне истребили мужчин, продали в рабство женщин и детей, разрушили громадные сооружения, раздробили камни, сожгли развалины, усыпали солью землю, чтобы ничто более не произрастало на том месте. Для Калькутты этого недостаточно. Калькутта должна быть стёрта».
Читая эти строки в автобусе, Иван изнывал от желания скорее увидеть сей несбывшийся Содом. Согласитесь – если столько ненависти вкладывать в строки о каком-то человеке, личность его приобретёт просто мифическое величие. А что уж говорить про целый город!
Бронь рейса из Калькутты в Катманду была готова, и оставался целый день для осмотра города. Автобус прибывал в Калькутту рано утром, а рейс был ночью.
За окном потянулись скелеты амбаров, мёртвая зона. В дыму дрожал горизонт серых полей. Иван рукавом стирал чёрную патоку со стёкол солнцезащитных очков – в салоне было слишком светло, чтобы спать без них. На рукаве остались маслянистые пятна.
Автобус простоял час на безымянной станции. В дверях появился безногий нищий, и наполнил салон запахом пачули и мертвечины. Водитель не препятствовал, и безразлично поедал с пальмового листа рис. Нищего сопровождала девочка лет семи. Она встретилась с Иваном взглядом и беззубо ему улыбнулась. Здравствуй, Калькутта!
Или это приснилось ему? Когда автобус растаял в рёве забитых улиц. Ночная тьма ещё не сошла, и в ней чёрное море голов расходилось под напором гудка, и бессильно возносились тощие руки, грязные тряпки и посохи. Поток, пронёсший человека с юга на север семьсот километров, вмиг захлебнулся в болоте. Это серые заплёванные скважины, это лианы, стянувшие викторианские дворцы, окна сажи и трубы пустого мёртвого ветра.
С каким-то восторгом отвращения вглядывался он в задымлённые переулки, где всю ночь гремела музыка и коптились на верёвках разноцветные сари. Над разводами ржавчины, которые были видны всюду, вставало солнце. Оно казалось жирным светлым мазком на дымной плёнке неба. Его вишнёвый свет погружал улицы в густой непрозрачный кисель. И косматые пальмы топорщились в паутине проводов.
Иван думал сделать пару карандашных набросков, но выбрать объект для этюда было трудно. Всюду околесица. Калейдоскоп затягивал глаз. А карандаш – вектор внимания.
Индия любит ожерелья, украшенность, изобилие – это страна обильного роста, гроздей, пластов и чёток. Нить жизни нанизывает на себя все вещи без разбору, как умалишенная цыганка в кладовой старьёвщика. Пот лип, тело казалось чужим, хотелось успокоить нерв или рассмеяться.
Иван решил сперва наведаться в аэропорт – освежиться и распечатать билет, чтобы не вышло недоразумений. Дальше в его планах была самостоятельная экскурсия по историческому центру. А вечером – возвращение в чистый и свежий воздух терминала.
Всё это были только планы.
– Рейс номер «девять эй кей шестьдесят два»? – девушка в окне кассы на секунду оторвала глаза от монитора, её тонкие чёткие брови чуть приподнялись. – Сожалею, сэр, рейс отменён.
– Что? – нахмурился Иван. – Может, какая-то ошибка? Я забронировал его только вчера.
Девушка зашелестела клавиатурой, в её оленьих глазах отражался голубой монитор. Она прикусила губу и снова посмотрела на Ивана.
– «Девять эй кей шестьдесят два» в Катманду перенесён на завтра. Там очень низкие облака. Это из-за гор. Опасно совершать посадку. Информация на табло будет к вечеру, а пока извините, сэр. Я не могу распечатать ваш билет.
– Что же мне делать?
– Ваш билет будет действовать завтра. В это же время. А пока вы можете воспользоваться нашим отелем.
Голова его кружилась – от жары, бессонной ночи в автобусе и этой новости. Он облокотился о стойку, и поглядел на девушку. Спрашивать ничего не хотелось – просто смотреть. Её молодое личико, свежее и опрятное, помогало успокоить мысли. Те носились, как тараканы в канавах Калькутта-Эйрпорт-Роуд. И постепенно замирали в оцепенении.
Вдруг он заметил, как хорошо было это личико за стеклом.
В нём было что-то, не свойственное больше никому на свете. Какая-то древняя печать ваятеля. На статуях легендарного Каджурахо. Праническая цельность. Плавность спокойствия и нежная хрупкость. Покорная гордость, тёплая глубина густых теней. Кофейные полутона по нежным скулам и чуть выпуклому лбу, чайные ямочки на щеках, раскрытые от лёгкой улыбки. Иван хотел оторвать взгляд от неё и не мог.
Она же опять ушла в компьютер.
На сатиновой бирюзе её блузы был приколот бейджик с надписью «ЧандраПатил». Иван припомнил, что «чандра» на санскрите означает «луна».
– Скажите, Чандра, – Иван почувствовал, как холодная капля щекочет его висок, – могу я посидеть тут?
Прямо напротив её стойки была скамья с удобной плавной спинкой.
– Конечно, сэр.
Иван посмотрел на неё ещё и добавил:
– А могу я остаться здесь до завтра?
– Вы можете снять номер на ночь. Я думаю, это будет лучше.
– Понимаете, – он опустил рюкзак и задумался, – дело в том… Дело не в отеле.
Она глядела на него, не моргая, а затем вдруг улыбнулась, обнажив сверкающие зубы. Он так же радостно улыбнулся в ответ. Очевидно, такой жест был неожиданным и для неё самой, и она тут же отвернулась к своей коллеге, и больше не смотрела на Ивана. Она о чём-то рассеянно попросила девушку. Та передала ей папку с листами, и Чандра зарылась в них. Оправила нависший над лицом густой локон, но глаза при этом смотрели куда-то на периферию. На что-то среднее между бумагой и незнакомцем.
Оказалось, даже кофейная кожа может зардеться румянцем.
Иван отошёл и расположился на скамье.
Она заметила это и чуть скривила губы. Встретившись с ним взглядом, пожала плечами и подняла кверху ладони. Стало быть, «как угодно, ничего против не имею».
Пластиковая коробка с акварелями и плотный альбом разместились на коленях и скамье. Он быстро наметал в карандаше контуры её головки, виток пряди, большие глаза с угольной зыбью. Рисунок сразу вышел прекрасным. Затем добавились контуры стеклянного короба с двумя бликами света – будка администрации, арка пустоты с номерной табличкой над ней и стилизацией санскритского текста. Эта арка обрамляла силуэт девушки. Лаконично, гармонично, точно.
Но ему не понравилось, и он не стал класть акварели. Перелистнул, начал новый эскиз: голова, прядь, глаза, большие губы, ямочки, будка, окно… Руки опустились, мысль захватила его и увела под своды далёкого потолка.
Там ползли буквы хинди, бенгальского, тамильского – змеино-огненные лоскуты времени. Они показались ему достойными запечатления. Хвост самолёта обрёл значимость, ваза с папоротником, тележка с ребёнком. Снова она. Всё стянулось в альбом.
Девушка стала объектом внимания. Она заметила бумагу и краски, что-то сказала коллеге, и та на миг выглянула из-за стойки, успев осмотреть и молодого человека, и карандаш в его руках, и большой рюкзак в углу.
В обычное время Ивана бы это смутило, но сейчас он засиял. Новая значимость вещей в свете Чандры. Он успел зарисовать её подругу, удерживая в памяти мгновенно схваченный образ. Успел поймать силуэты проходящих мимо пассажиров. Цоканье обратилось в точки, шарканье – в штрихи. Даже запахи вылились в линии. Лист покрывался обилием деталей, кружащих вокруг её лица. Нить жизни, на которую нанизаны все вещи мира, гирлянда изобилия.
Суть индийской фрески, древнего рисунка на стене храма – тотальная наполненность, нелюбовь к пустоте. Всё полно всем. И «тат твамаси» – это есть то.
Кажется, я знаю суть их рисунка, – подумал Иван.
Эта манера – не просто манера. Глубокое понимание «натяжённости» пространства, отличной от характерной для запада его «протяжённости». Их взгляды встретились, и полнота стала ещё очевиднее. Натяжённость стеблей, когда цветок стремится к солнцу, смутно повторяя в себе его образ. Обратный процесс – когда луна тянется к ночным цветам. Натяжённость лука её бровей. Метающего стрелы взглядов.
Что она думала? О чём знала? Табличка над её окошком сменилась, жалюзи закрылись.
Иван очнулся от наваждения – Чандра скрылась. Но тут же вышла с другой стороны. На плече её была маленькая сумочка, в руке – телефон. Она прошла мимо Ивана, и рисунки в его альбоме не могли остаться незамеченными. Но она прошла молча.
Иван заскучал, отложил альбом и прошёлся по терминалу в поисках воды и еды. День вступал в силу, народ прибывал, аэропорт наполнился запахами специй, бурлением хинди, влажным углём миллионов глаз. Чёрные тюрбаны сикхов, бежевые рубахи полицейских, блестящие сари, белые джайны – полуденное наводнение.
Он вернулся на лавочку, решил подождать и оказался прав – девушка вернулась. В руках её помимо мобильного был бумажный стакан с кофе. Жалюзи вновь распахнулись, Чандра появилась в окне. Он махнул ей рукой и улыбнулся. Она тоже.
В альбоме появился ещё один рисунок – Чандра, говорящая по мобильному. В выражении её глаз и эволюции улыбки Иван пытался угадать, кто был её собеседник. Отец? Подруга? Молодой человек? Однако после разговора Чандра удивила Ивана. Положив трубку, она вышла из своей будки и прошла к нему.
– Информация о завтрашнем рейсе готова, сэр.
Но звучало это так, точно было только поводом. От него не укрылась та жадность, с которой она всматривалась в его рисунки.
Он не обратил внимания на слова и перевернул на коленях альбом так, чтобы ей удобнее было рассматривать.
– Как здорово! – она прикрыла широкую улыбку. В этот момент она сияла.
Наверное, – решил Иван, – это и есть неугасимый свет праны.
Забывшись, девушка перевернула страницу, снова ахнула, перевернула следующую. Всюду там была она.
– Так вы художник? Невероятно. Мой отец преподаёт в колледже искусств. Он рассказывал мне о живописи.
– Приятно встретить понимающего человека, – сказал Иван и чуть подвинулся, приглашая её присесть. Но она обернулась на покинутую будку, ей надо было возвращаться на рабочее место. Глаза заметались, пухловатые длинные пальцы оправили локон.
– Я кое-что понимаю, и могу сказать, что ваши рисунки невероятные.
– Ну, – Иван отвёл глаза, – это не так.
– Так-так! – возразила она и даже села на корточки, чтобы ближе рассмотреть страницы. – Вам следует подать их в наш колледж. Там сейчас конкурс. Вы можете заявить о себе.
Она глядела исподлобья, оказавшись вдруг так рядом. Иван и раньше замечал это пренебрежение к личному пространству, свойственное индийцам. Будто этим и объяснялось плотное заполнение фигурами фресок и рисунков – достаточно прокатиться в местном автобусе… Но эта близость Ивану нравилась.
– Я могу дать вам координаты. Вы участвуете в международных конкурсах? Вы надолго в Индии?
Иван растерялся в этих вопросах и решил смести всё одним махом.
– Давайте встретимся вечером и обо всё поговорим?
Чандра с неизменной улыбкой замотала головой.
– Я не могу вечером. После работы я учусь.
Она встала, оправив колени брюк.
– Тогда завтра, – наставал Иван.
– Но завтра у вас рейс.
– Я решил немного посмотреть город. Всё-таки не часто бываешь в Калькутте. Зачем упускать возможность? Калькутта – красивый город. Разве не так?
