Жерар де Нерваль
Король шутов
V. Невер и Орлеан
«Не надо славы мне, я не нуждаюсь в ней,
И до небес достичь, о, верь мне, не желаю.
Хочу любить тебя, хочу любви твоей –
И счастья большего я на земле не знаю»
– Я знаю нечто более приятное, чем летний ветерок, более сладкое, чем поцелуй пчелы в чашечку цветка, более прелестное, чем махровая роза среди густой зелени, я знаю нечто более заманчивое, чем извилистые тропинки в зеленых долинах: это ослепительный бал, усеянный живыми цветами – женщинами, брюнетками и блондинками, розовыми и белыми…
Так говорил среди бальной толпы Ален Шартье, идя под руку с Кристиной Пизанской – прекрасной венецианкой, еще ребенком переехавшей во Францию вместе с отцом своим, астрологом Карла VI. Это была женщина поэт, в настоящее время вдова пикардийского дворянина, получавшая от Карла VI пенсию в двести ливров.
В ожидании, пока скрипачи и гудочники короля шутов подадут сигнал к танцам, толпа шла следом за двумя поэтами, узнанными, несмотря на маски.
Мэтр Гонен в данную минуту был особенно озабочен. Преобладающей идеей у него была нажива и относительно целей он стеснялся ничуть не меньше того легендарного шута Тиля Уленшпигеля, из-за которого спорили Германия, Фландрия и Польша, приписывая себе каждая честь его рождения, и который забавлялся ограблением прохожих в Черном лесу. Точно также Гонен, шут короля, время от времени обирал двор. Превосходно загримированный и неузнаваемый по одежде, он разговаривал в уголке с одним своим родичем, Этьеном Мюсто.
– Видишь ли, кузен, – говорил он, – при дворе нужно только уметь воспользоваться благоприятным моментом. Сегодня ночью я проберусь к королеве, которая уж непременно станет благодарить меня за устройство праздника. Я воспользуюсь этим, чтобы представить ей тебя. Я знаю, что она готова посадить первого встречного на место короля оборванцев (le roi des ribands), которого терпеть не может из-за одного приключения, где он оказался не совсем скромным, и ты можешь быть уверен, что дело твое выгорит.
– Так-то так, – отвечал Мюсто, низкий нормандец, для которого экю от королевы и золотые флорины с орлом от короля всегда радовали сердце, – но каковы будут мои обязанности? Не трудно ли будет?
– Вовсе нет, а то я не предложил бы тебе.
– Спасибо, – сказал нормандец, приподнимая своей корявой рукой шляпу с поднятыми полями и кланяясь с лукавым видом.
– А так как, сверх того, ты можешь оказать нам важные услуги…
– Ладно, да только мне хотелось бы знать определенно – какие будут плоды, а также обязанности этого королевского достоинства.
– Обязанности состоят в том, чтобы исполнять полицейскую службу в отеле Сен-Поль и присутствовать при исполнении каждого приговора парижского прево (старшины). Плоды же равняются тридцати динариям в год и сорока парижским су на одежду тебе и твоему лакею.
– Потом налог в пять су с каждой женщины, у которой золотой пояс.
– Вот это лучше, – проговорил, улыбаясь, нормандец, – дичи прибывает.
– Потом еще ты будешь получать платье всех тех, кого будешь отводить на виселицу.
– Ого!
– Ну, а уж о самой лучшей награде мы поговорим в благоприятное время.
Затем, король шутов вернулся к эстраде, где сидел его оркестр, и стал отдавать приказания музыкантам, в ожидании пока сир Гюг де Гизей прикажет начать играть, толпа все прибывала, а герцог Орлеанский с Мариетой по-прежнему прогуливались между группами людей замаскированных и незамаскированных, разговаривая на ту же самую тему.
– Видите ли, дорогая мадам де Кони, – говорил принц, – я позову к себе его, вашего бульдога, и внушу ему, какую роль он должен играть. Золота! Сколько ему угодно золота! Ну, какой человек этого сорта не запляшет как угодно под музыку золотых монет!
– Я не могу слушать такие речи о человеке, имя которого ношу.
– Вот еще! Да ведь он получил благородство вместе с поместьем, которое я ему дал, а вовсе не по рождению. Правда, он и не вилан: семья его исстари служит – в суде. Мы называем таких людьми скрещенной породы… Кстати: куда он девался? Нам не пристало ходить так долго без него. Его отсутствие стесняет нас.
– Он, ваша светлость, вероятно, дожидается в той зале, где он оставил нас… Я пойду туда.
– Идите, милочка, и приходите поскорее. Говоря это, герцог проводил Мариету до дверей и пошел назад. Проходя, он слышал, как дяди и тетки его, разговаривая с Карлом де Савуази, точили на счет его язычки, и выражали предположение, что скоро вся Франция будет населена одними побочными Орлеанами.
Вошел герцог Неверский с сиром де Гизей.
– Вы здесь, кузен, – сказал Людовик, идя прямо навстречу своему врагу, – какой сюрприз! Но он был бы еще приятнее, если бы вы привезли с собой нашу милую родственницу – возлюбленную супругу вашу.
– Да, это я, я раздумал, – ответил герцог Неверский, – до отъезда из Франции в Венгрию, я решил побывать на бале, чтобы потом сравнить изящный двор Карла VI с двором короля Сигизмунда.
– Потому-то и следовало привезти сюда нашу кузину. Женщины в этих вещах лучшие судьи, чем мы.
Герцог Бургундский, не отвечая, взял под руку сира Гизей и пошел дальше.
– Бык! – проворчал Орлеанский, – ступай бить неверных: всех не перебьешь!
Он смеялся, расхаживая по зале, когда какая-то женщина в маске и в черном домино подошла к нему и взяла его под руку, шепнув ему на ухо свое имя.
– Вы здесь, Маргарита! – сказал он глухим голосом.
– Да, ведь я же предупредила вас запиской.
– Правда, но ведь и муж ваш здесь.
– Он не узнает меня в этом костюме.
– Он бы убил вас, этот зверь!
– Ну что ж! Я готова умереть за тебя!
– Но я не хочу, чтобы ты умерла!
– Я пришла сказать тебе… Он заставляет меня ехать с ним в Венгрию, но я останусь твоей. Вот, возьми, береги это.
И герцогиня Неверская сунула в руку Орлеанского крохотный портрет, работы Жеана Море, того самого, который, как сказано выше, учил герцога живописи на фарфоре.
– Ты здесь очень похожа, обожаемая Маргарита.
– Прощай, Людовик. Осторожность велит мне уйти.
– Как! Так скоро расстаться с тобой! Я провожу тебя до отеля д'Артуа.
– Какое безумие!
– Пойдем.
Герцог Орлеанский напрасно старался пробиться сквозь толпу, которая стояла стеной: каждый старался удержать за собой место, чтобы получше видеть обещанный маскарад. Ведь король шутов поклялся, что превзойдет самого себя! А тем временем герцог обдумывал способ, как бы устроить новое свидание с Маргаритой.
– Маргарита, – сказал он, после минутного размышления, – возьмите этот золотой ключик – чудная работа одного мастера в Брюгге. Это ключ от подземного хода в мой замок де Боте, выходящего к часовне св. Сатурнина, куда ваш муж, конечно, не запретит вам пойти помолиться за успех экспедиции в Венгрию…
Герцогиня едва успела схватить и спрятать ключик, поданный ей Орлеанским. Богато одетая женщина, с маской на лице, страшным усилием воли пробившись сквозь толпу, стала перед ними с угрожающим видом. Она схватила герцогиню за ее монашескую рясу, – ибо та была облачена именно в зтот костюм, – и проговорила, задыхаясь:
– Герцог! Вы похожи на волка с добычей, которому помешали уйти. Что это за овечка, у которой такая мягкая шерстка?
В те времена шелк еще не был известен. Он вошел в употребление только при Карле VIII. Отсюда намек на шерсть.
Герцог Орлеанский с первых слов узнал Изабеллу Баварскую, которая продолжала теребить герцогиню за шерстяное платье, точно хотела разорвать его.
– Это не Мариета ли д'Ангиен? – продолжала королева, – или Колина Демер, или мадам де Молеврье? Ах, все зерна на четках долго пересчитывать!
– Сударыня, – возразил Людовик, – нашли ли бы вы уместным, если бы кто-нибудь разрешил загадку, под которой прячутся эти чудные белокурые волосы, эти молниеносные голубые глаза, эта лебединая шея, этот рост, в котором изящество соединяется с величием?
– Я сама нарушаю мое инкогнито: пусть и мне ответят тем же.
Она выпустила платье герцогини, чтобы отвязать маску. Герцогиня отступила, но Орлеанский не успел бы отвести ее дальше, если бы королева, стараясь развязать шнурки маски, не затянула их еще больше. Пока она старалась разорвать узел и на минуту зажмурила глаза, у герцога Орлеанского блеснула смелая, гениальная мысль. Увидев в нескольких шагах от себя Иоанна Неверского, он быстро подвел к нему его жену.
– Кузен, обращаюсь к вам, как к рыцарю, – сказал он с чувством собственного достоинства. – Для меня чрезвычайно важно, чтобы эта дама осталась неизвестной. Дайте честное слово, что вы не будете стараться узнать, кто она. Носилки мои у ворот отеля. Проводите эту даму, не заговаривая с ней. Согласны вы?
– Вы принимаете меня за короля шутов, проворчал Невер.
– Я принимаю вас за полководца, которому дам больше войска, чем он от меня требовал.
– Хорошо, – сказал Невер.
Подав трепещущей в своем шерстяном платье женщине свою костлявую, волосатую руку и нисколько не подозревая, что маленькая ручка, лежащая в его руке, точно нежный алмаз в тисках, – рука его жены, он жестом открыл проход в толпе и удалился.
Все это произошло так быстро и так неожиданно для Изабеллы, что она, уже освободившись от маски, минуты две задыхалась от ярости, прежде чем могла подойти к принцу и сказать ему почти вслух:
– Вероломство! Измена!
– Изабелла! Опомнитесь! Я сегодня с ней в последний раз.
– С Мариетой. Так это она?
– Она!
– Ах! И вы привели ее сюда!.. Правда ли, что вы больше ее не увидите?
– Совершенная правда!
– Почему же она не с мужем?
– Она к нему отправилась.
– И это Невер оказывает ей такую честь, провожая ее?
– Как видите!
– А-а! Вы лжете! – продолжала Изабелла, увидя в эту самую минуту входящую Мариету, напрасно ожидавшую и искавшую сира де Кони. – Вы вечно лжете! Но я узнаю, кто была та!
Она кинулась к выходу; Орлеанский хотел удержать ее. Но предосторожность оказалась излишней: в эту самую минуту входил Невер, и Изабелла, оттолкнув Людовика, прошла мимо Невера, не заметив его.
Герцог Бургундский совершенно просто сказал Орлеанскому:
– Дело сделано! Я думаю, это стоит тысячи двухсот копий.
– Даю вам честное слово – вы их получите.
– Благодарю вас!
VI. Маскарад
«Как красная змея, без формы и без меры,
Огонь вдруг выступил, шипя.
………………………»
Герцог Орлеанский в несколько минут пережил и перечувствовал все ужасы, все мученья страшного, давящего сна. Если бы Изабелла сорвала маску с герцогини перед ее мужем, это имело бы ужасающие последствия для него самого, для двора, даже для королевской власти.
Но он скоро оправился, когда герцог Бургундский поблагодарил его.
Оркестр короля шутов прервал танцевальную музыку и нестройный шум от многих инструментов, с которым соединялся крик многих голосов: «Шаривари!» возвестил вступление столь нетерпеливо ожидаемой маскарадной процессии. Ее составляли шесть замаскированных сатиров, за которыми шли многие тоже замаскированные лица в шутовских одеждах, держа в одной руке кухонные принадлежности, а в другой – пылающий смоляной факел.
В центре маскарада на паланкине, извергая всевозможные проклятия и ругательства, двигался Обер ле Фламен, которого теснили и удерживали те самые четыре гайдука, которые схватили его. На нем надета была длинная черная одежда, усеянная вышитыми белой шерстью рогами, на голове у него была бычья голова. За ним шли двое: один нес митру, украшенную оленьими рогами, а другой – посох, оканчивавшийся двумя рогами козла.
Каждый раз, как сир де Кони пытался протестовать словами, музыканты начинали трубить во всю мочь. Вокруг действующих лиц маскарада, шесть групп из фрейлин королевы и пажей короля, одетые в немецкие, итальянские и испанские костюмы, начали под звуки тамбуринов свои изящные хореографические эволюции, выдумывая самые отважные па и сопровождая это резким восклицанием: «Шаривари!» которое подхватывала вся публика.
Затем скакали, кривлялись и выделывали всякие эквилибрические фокусы чада короля шутов, одетые в костюмы мифологических богов: были тут легконогие фавны, рогатые сатиры, увенчанные тростниками реки, лесные богини, дриады, гамадриады, наяды с раковинами в руках. Все эти боги и богини были одеты в холщовые одежды, очень ярко раззолоченные. Другие актеры прикрыты были складками и картонажами, изображавшими сказочных чудовищ, диких лесных зверей, безобразнейших обитателей земли, воздуха и воды: здесь были коршуны, орлы, грифоны, даже ревущий осел и хрюкающий, вертевший хвостиком кабан, был и петух, на всю огромную залу кричавший свое резкое кукареку, сопровождаемое отчаянным концертом кошек, бесподобно воспроизведенным.
Никогда еще не было устроено более совершенного «шаривари», оно было исполнено по распоряжению Суда любви и исторически верно описано.
Герцог Орлеанский, который в это время опять подошел к Мариете, нисколько не подозревал даже, что маскарад этот имеет отношение к нему. Шум оглушал его, и если мешал ему разговаривать, то благоприятствовал разговору глазами и пожатием ручки.
Но вдруг все смолкло, даже сам Обер ле Фламен, которому нарочно завязали рот. Это привлекло внимание принца и заставило его слушать.
Савуази, изображавший одного из сатиров, начал следующую речь громким, хотя измененным голосом:
– Объявляем о посвящении мессира Обера ле Фламена в епископы рогатых, что он заслужил, сочетавшись браком с девицей Мариетою д'Ангиен.
– Чтобы вас черт побрал! Негодяи! – заревел Орлеанский.
Но он не мог продолжать. Мариете сделалось дурно и нужно было поддержать ее, толпа ревела «Шаривари!», а королева, вернувшись с неудачной охоты, громко звала его, говоря:
– Принц, слушайте же вместе с нами! Ожидайте своей очереди.
Савуази продолжал:
– По приговору Суда любви, предстоящий здесь кандидат примет посвящение от его светлости герцога Орлеанского, который вручит ему знаки его достоинства – митру с оленьими рогами и посох с рогами барана.
Оглушительный хохот пронесся по зале. Орлеанский, вне себя от гнева, бросился к сатирам и, вырвав из рук одного из слуг смоляной факел, замахал им.
– Это подлый фарс! – вскричал он. – Кто эти безумцы? Они осмеливаются касаться чести моей и госпожи де Кони. Клянусь Богом, что никто не выйдет отсюда прежде, чем я покажу ему как следует относиться к французскому принцу. Ну, долой маски!
Новый взрыв хохота ответил на это восклицание, и принц уже был готов осуществить свои намерения, как вдруг, вместо шести сатиров, которые скрылись в толпе, перед ним очутились шестеро других лиц, одетых в полотняные платья, которые, с помощью смолы, облеплены были паклей расчесанного льна, вида и цвета волос, по выражению Фруассара. Волосы здесь только для смягчения выражения: следовало бы сказать шерсть.
Эти импровизированные дикари, покрытые шерстью от головы до пяток, были никто иные как сам Карл VI, граф де Жуен, молодой и прелестный кавалер, мессир Карл де Пуатье, сын графа Валентинуа, мессир Ивен де Галь, молодой рыцарь де Фуа, побочный сын сеньора де Нантулье и сир Гюг де Гизей.
Орлеанский подбежал к ним, и «огонь вошел в лен», как выразился Фруассар, который рассказывает об этом происшествии следующее: «Пламя огня разогрело смолу, которой лен был прикреплен к полотну, полотняные и насмоленные рубашки высохли и распались, и огонь, дойдя до тела, сталь жечь его. А те, на ком они были надеты и которые чувствовали муки, стали горько и страшно кричать, и такая была беда, что никто не смел приблизиться к ним… Герцогиня Беррийская спасла короля от этой гибели, потому что сунула его себе под юбку и прикрыла его, чтобы затушить огонь, и сказала ему, ибо король хотел силой уйти от нее: – «Куда вы хотите идти? Вы видите, что ваши товарищи горят. Кто вы такой? Пора вам назвать себя». – «Я король». – «Ба, государь, так идите скорее надеть другое платье и покажитесь королеве, которая очень беспокоится о вас».
Нужно ли еще вырисовывать детали в картине, набросанной Фруассаром, описывать шум и гвалт этой сцены, когда около восьмисот человек хлынули через три или четыре выхода. Люди теснили друг друга, лезли куда попало, мяли под ноги других, пробирались по головам, с ревом и проклятиями, как во всякой суматохе, где каждый думает только о себе и кричит: «Спасайся кто может!» – Слышались крики: «Пожар! Пожар! Спасайте короля! Горю! Воды! Король замаскирован. Герцог Орлеанский поджог платье своего брата! Цареубийство! Братоубийство!»
Крики эти неслись из отеля «Сен-Поль» и расходились по всему Парижу.
Обер ле Фламен, геркулесовская сила которого до сих пор сдерживалась четырьмя старыми служаками, которые при первой тревоге поспешили улизнуть, мог теперь освободиться от пут, сбросил свой наряд и, подбежав к бесчувственной Мариете, схватил ее, в несколько скачков перелетел расстояние, отделявшее его от главного входа отеля «Сен-Поль», и вышел оттуда со своей дорогой ношей.
Тем временем пирамидальный буфет, девять полок которого гнулись под королевской посудой, тарелками, блюдами, тяжелыми золотыми кружками, чашками и вазами различных форм, – подвергался серьезной опасности.
– Эй, кузен, – говорил Этьен Мюсто королю шутов. – Посмотри, как твои музыканты опустошают буфет.
– Что же, эти бедняки корчат знатных господ, – ответил Гонен тоном сострадания. – Ты очень грубо выражаешься, кузен, – прибавил он. – Люди эти – философы, занимающиеся алхимией.
– А-а, да! Это дело важное.
– Именно. И они обходятся без кубов. Ты еще и не на таких наглядишься.
– Это когда я буду заведовать дворцовой полицией, да?
– Ты удивительно понятлив.
– Еще бы! На то я нормандец!
– О! Еще какой… Бедный король!.. Бедное французское королевство! Всякий тянет к себе.
– Кроме тебя, кузен.
Между тем шум не унимался. Говорили о пяти-шести погибших, в числе их называли сира Гюга де Гизей. Что же касается короля, то его наскоро перенесли в его комнаты и тщетно призывали его врача-астролога, которого дома не оказалось.
– Так как нам делать здесь нечего, – сказал король шутов, – ибо мы не имеем права делать мертвецов из живых, а наша астрология запрещает нам быть врачами, то лучше уйдем отсюда.
Выходя из отеля «Сен-Поль», они встретили Жеана Кокереля, врача Иоанна Неверского, которого наскоро потребовали во дворец, взамен отсутствующего королевского доктора.
VII. Сумасшествие короля
«Волшебница луна любимцев награждает:
Дарит им славу и венец,
И дурака порой в героя превращает
И в злато ценное – свинец».
Неподалеку от отеля «Сен-Поль», построенного для того, чтобы, по словам указа 1364 года, служить торжественным отелем великих празднеств, напротив дворца де Турнель и близко к Бастилии, служившей и тюрьмой, и крепостью, возвышалась толстая стена, тянувшаяся от улицы Сен-Дени до Арсенала.
Стена эта защищала дворец, еще более чем Париж. На каждом углу отеля возвышалась башня, в которую можно было войти через низкую массивную железную дверь. Главная башня была шире трех остальных и заключала в себе две спальни, предназначенные для королевской четы. Первая из этих спален была бедна, грязна, уставлена кое-какой мебелью и старинной кроватью с давними занавесками: вторая была роскошно убрана; здесь мебель была черного дерева с резьбой, на обоях изображены были сцены из библейской истории. Напротив серебряного распятия удивительной работы, уставленного над аналоем также из черного дерева, висел прекрасный портрет отца Изабеллы Стефана II, рисованный фламандским художником.
На широкое ложе короля, с изогнутыми ножками, со спинкой с готическими украшениями, ложе, занимавшем половину комнаты, положили Карла VI, не подававшего никаких признаков жизни. Шамбелан Савуази и секретарь Ален Шартье несли его через обломки и разрушение до этой самой комнаты, куда последовали и все те из придворных, кто не пострадал на пожаре. Слышались плачь и рыдания: рыдал и герцог Орлеанский – невольная причина этой катастрофы. Среди всего этого уныния, слуга доложил Изабелле Баварской, распростертой у изголовья своего супруга, что, за отсутствием королевского врача, предлагает услуги свои врач герцога Неверского.
– Идите сюда, Жеан, – закричал герцог Бургундский, – и, с помощью Божьей, спасите короля, нашего государя.
Все посторонились, чтобы дать место метру Кокерелю.
Невежество и самодовольство были преобладающие качества этого шарлатана, сыпавшего при всяком случае латинскими фразами более или менее собственного изобретения. Такова была нравственная сторона его. Что же касается физических качеств, то это был человек с длинным туловищем и толстым животом, продолговатое лицо его оканчивалось козлиной бородой, из-под вдавленного лба сверкали глаза; голос был резкий, кричащий. Для большего престижа, он носил одежду колдуна и бесновался, как одержимый сильнейшим нервным припадком.
– Не бойтесь, ваша светлость, – ответил Кокерель. – Ressusciterabo Regem. (Я воскрешу короля). Прежде всего – вот змеиный порошок, – pulvis reptilus!
Он вынул из своей сумы маленький котелок с дужкой, всыпал туда щепотку порошка и подал лекарство герцогине Бурбонской, протягивавшей к нему руки.
– Aqua et ignis! (вода и огонь), – воскликнул он потом. – Принесите кружку и разведите огонь.
Он взял кружку из рук герцогини Беррийской, которая прислуживала с таким же рвением, как и герцогиня Бурбонская, и, приказав налить воды в котелок, велел герцогине Анжуйской поставить его на огонь, между тем как три герцога, их мужья, старались развести в очаге огонь, поочередно раздувая его с помощью железной трубы.
Кокерель сиял гордостью, видя, что ему прислуживают столь высокопоставленные особы.
Между тем как он доставал ланцет, чтобы пустить королю кровь, в комнату ворвалось новое лицо.
Это был метр Гильом Гарсели, доктор герцога Орлеанского.
Гарсели знал еще кое-что иное, чем Кокерель, но не знал того же, что и тот. По внешности они также мало походили друг на друга, как и по знанию. Гарсели был худой, как скелет, голова у него была кудлата как у Авессалома, лицо тонкое, как бритва, на длинном носу сидела пара грубых очков. В комнату он влетел так стремительно, как будто хотел натиском своим расколоть ненавистного соперника.
– Что я вижу? – закричал он. Что это такое? Метр Кокерель со своим ланцетом и мазями? Да поможет мне великий Авероес!
– Метр Гильом, – величественно ответил Кокерель, – я пришел раньше вас, и вы ничего не можете возразить против моих средств. Всякая болезнь, по мнение Гиппократа, происходит от нарушения равновесия жидкостей. В данном случае, красный цвет лица указывает на воспаление и засорение крови. В таких случаях, нужно удалить эту жидкость через кровопускание usque ad deliquium, как говорит Галлиен, и употребить медикаменты прохладительные.
– Галлиен врет!
– Галлиен?.. Врет?
– Твой Гальен бездельник, жакист, мальотинец!
– Богохульник!
– Да и Гиппократ такой же…
Доктора уже готовы были вцепиться друг другу в волоса, когда им заметили, что королю очень нужна их помощь. Они воздержались от драки, но продолжали переругиваться. Кокерель не унимался:
– Называть Гиппократа и Галлиена жакистами и мальотинцами, когда те враги короля!
– Я хотел сказать, – прервал его Гарсели, что их медицина годна только для простонародья, так как она состоит из самых простых средств и кровопусканья, которыми цирюльники лечат на рынках, да банщики в банях. Подобное лечение неприлично для лиц благородной крови, а тем паче для королевской. Для таких больных приличествуют средства драгоценные, каковы вино с примесью серебряного порошка – vinum argentatum, или же раствор толстых золотых цепей, или, еще лучше, настоящие алмазы, как это рекомендует Шольяк, – в пальмовом вине, или некоторое применение камней, сделанных под влиянием созвездий – gemmae constellatoe в нечетном числе.
Этот набор слов льстил тщеславию, и люди надменные не понимали всей их нелепости. Одобрительный шепот поощрял оратора. Один герцог Бургундский хранил молчание.
Между тем явилось новое лицо. Это был высокий и толстый человек, с бледным полным лицом, густой бородой и торжественной походкой. Это был миланский уроженец Руджиеро, астролог и врач Карла VI.
– Optime! – закричал он, – да, метр Гарсели, ваше предложение превосходно, но только при условии участия светил. К черту галенова осла! Он годен только лечить животных!
– Как! Я – осел! – отрезал врач герцога Бургундского, я – осел, я, который знает геоманцию, гидроманцию и пироманцию! Да спасет Бог короля, если обойдутся без меня! Vivat rex! Vivat rex!
И он удалился, с восклицаниями, подымая руки к небу. Когда он вышел на улицу, теснившийся перед отелем народ окружил его, засыпал вопросами и, выслушав его объяснения, принял его сторону и разразился проклятиями герцогу Орлеанскому, которого называли братоубийцей – за то, что он послал к королю своего доктора-отравителя.
Оглушительный шум и крики, в которых ничего нельзя было разобрать, достигли балкона, куда вышел герцог Орлеанский вслед за Гарсели и Руджиеро, которые пошли совещаться со звездами.
– Что кричит это мужичье? – спросил герцог Орлеанский.
Вместо ответа, оба астролога стали указывать ему на то, что совершалось на небе.
– Глядите, ваша светлость, – вскричал торжествующий Руджиеро, – Лев противостоит Водолею, на расстоянии трона и в упадок Зодиаку.
– Метр, – прервал его герцог, встревоженный доносившимся шумом, – смотрите вниз, а не вверх и постарайтесь объяснить мне, чего хотят все эти кричащие люди.
В ответ на это послышался страшный крик, покрывший все остальные:
– Король, король! Короля убили? Давайте убийцу! Давайте Людовика Орлеанского!
Астрологи, боясь, что в них начнут чем-нибудь кидать, объявили, что окончили свои наблюдения, и отправились подавать помощь королю, который обошелся без нее и уже начинал приходить в себя.
– Ну, вот, дождались! – сказал Карл де Савуази, – народ бунтует, уходите, ваше высочество. Вон, смотрите, они уже лезут на приступ по выступам стены!
– Какая низость. Но ведь вы знаете, что это только несчастная случайность, и что мне не в чем упрекнуть себя…
– А вы думаете, так они и станут слушать ваши объяснения? – вмешалась королева, вдвойне встревоженная и опасным положением короля, и возможностью гибели любовника. – Бегите, принц, скройтесь на несколько дней.
– Бежать? Скрываться? Мне? Никогда! Оставить больного брата? Неужели вы, королева, можете давать мне такие советы?
– Да разве я не буду заботиться о короле, – отвечала Изабелла.
Тогда и все присутствующие закричали:
– Бегите, принц! Бегите, не подвергайте себя неистовству черни!
Эти единодушные просьбы быть может подействовали бы на герцога, но герцог Бургундский, в просьбах которого слышалась насмешка, удержал принца.
– Брат мой, – сказал он, – придя в чувство, должен увидеть своего брата, живого или мертвого, возле себя, Я остаюсь, что бы ни случилось. Крик, заглушивший все остальные, раздался, как вызов:
– Короля! Мы хотим видеть короля. Астрологи ответили на это:
– Слава Богу, он открывает глаза. Ален Шартье побежал объявить радостное известие народу, но безуспешно.
– Нас обманывают, – крикнул длинный и мускулистый парень, голова которого показалась над балконом.
Гарсели вышел на помощь Алену Шартье.
– Да, король спасен, благодаря сделанному под влиянием созвездия вот этому кольцу, которым я прикоснулся ко лбу его, – сказал он, показывая блестящий перстень.
– Мы поверим вам, когда сами увидим короля, В это время Карл VI прошептал:
– Что это за шум?
И с помощью своего астролога, королевы и герцога Орлеанского, король поднялся на постели.
– Пусть нам покажут короля, – продолжал тот же человек угрожающим голосом.
И он закинул ногу, чтобы перелезть на балкон.
Стоявшие внизу и колотившие в стену собирались подниматься тем же путем и ревели:
– Король! Король!
Крик этот, разносясь в пространстве, как и звон большого колокола церкви парижской Богоматери, охватил и восемь новых кварталов, включенных последним указом Карла VI в черту города Парижа, обнимавшую до того 1284 десятины земли. Черта эта начиналась от улицы Сен-Накез, потом пересекала нынешние сады Пале-Рояля, затем шла вдоль улиц Фоссе-Монмартр, Пети-Карро и по направлению старинных бульваров до арсенала, соединяя всю южную часть Лувра с островом св. Людовика.
Жителей в Париже было в то время не более трехсот тысяч: но этого было слишком достаточно для того, чтобы из этой массы народа, случившейся в одном месте, образовалось бушующее море человеческих голов, издававших один вопль.
– Мы хотим видеть короля!
В такую минуту никому из вельмож, хотя бы проникнутых тем же презрением к черни, как и герцог Орлеанский, не приходило в голову выслать стражников против этих масс, – грязных, безобразных, оборванных, чтобы прогнать их палками. Народная стена, обрушившись на них, раздавила бы их, как червей… Нужно было повиноваться толпе.
Тогда герцог Неверский, пользовавшийся любовью народа, предложил удовлетворить этому настоятельному требованию.
– Нельзя ли, – сказал он, – ради успокоения парижского народа, показать короля в окно хотя на несколько минут?
Дяди короля обратились к Карлу VI, обморок которого совсем прошел, прося его сказать несколько слов верным подданным.
– Добрые люди, – простонал Карл VI, – я сам хочу их видеть!
Его наскоро одели и Невер, при помощи герцога Орлеанского, поднес его к окну.
– Король воскрес! – загремел прежний парень, стоявший настороже.
Он спустился или скорее спрыгнул на улицу, продолжая кричать:
– Король воскрес!
Необъятное эхо повторило те же слова. Тем временем король, которого поддерживали, потому что он шатался, проговорил:
– Эге! Так я значит умер и погребен! Эге! Я осужден, как неверный. Ах, сколько народу в аду! Я прошел через огонь, нас было шестеро в одном костре!
– Отойдем от окна, – печально сказал Орлеанский, – это страшное потрясение подействовало на его рассудок, и я причиной…
– Ради господа, герцог, не говорите этого, – прошептала Изабелла.
– Кто говорит о господе между грешниками? О! Как их много в этой адской долине! И король в ужасе простер руки к толпе.
– Отведите его, отведите! – повторял Орлеанский.
Короля отвели от окна. Пока затворяли окно, слышно было как толпа рассыпалась с песнями, с хохотом, останавливаясь у таверн, чтобы выпить за здоровье воскресшего короля.
Короля усадили в большое кресло с готической спинкой, перед очагом, в котором успели развести огонь, но, при виде пламени, Карл VI выпрямился, вскочил на кресло и стал на нем, точно статуя на постаменте, сбросил с себя шубу, в которую его закутали, и так как на нем осталось еще несколько клочков потухшей пакли, он сказал:
– Что же я такое сделал, чтобы быть проклятым? Хоть у меня уже шерсть и рога, как у дьявола. Хоть и когти черные, и пахнет от меня гарью.
– Государь, успокойтесь, – сказал Савуази, – ваше болезненное состояние лишь следствие несчастного случая, невольной причиной которого был его светлость герцог Орлеанский.
