Дефне Суман
После завтрака
3
Господин Бурак и Селин вышли в сад как раз тогда, когда я, вернувшись с рынка, переносил хлеб и овощи из корзинки, приделанной к велосипеду, в кладовую через черный ход. Поэтому, как мне кажется, они меня не заметили. Открывая ворота, Селин придержала колокольчик, чтобы он не зазвенел. Этот колокольчик я сам туда повесил, чтобы мы знали, когда кто-то приходит или уходит. Известное дело, остров теперь не тот, что был когда-то. Из Стамбула пароходами бесперечь прибывают толпы бандитов и хулиганов. Конечно, немного странно, когда человек выходит из собственного сада словно вор, подобно госпоже Селин. Ну да это не мое дело. Я отвернулся.
Госпожа Ширин любит хлеб из пекарни Нико. Покупать его надо свеженьким, только что из печки – до того, как его разложат по полиэтиленовым пакетам. Иначе зачерствеет. Госпожа Ширин ничего не скажет, но едва откусит кусочек, я по ее лицу сразу пойму, что ей не понравилось. Здесь, на острове, купить свежий хлеб просто. Сажусь на велосипед, еду на рынок. Пока хлеб печется, дети Нико угощают меня чаем. Сам он приказал долго жить несколько лет назад. Да и все мои друзья с рынка уже поумирали. Не осталось никого старше меня. Ребята твердят: ты, мол, дядя Садык, крепок как дуб! И всё спрашивают, сколько мне лет. А я отвечаю, что не знаю. Некоторые удивляются, что я до сих пор езжу на велосипеде. Я не говорю им, что у меня болят колени. А и сказал бы – пропустили бы мимо ушей. Знаю, что для молодых стариковские жалобы – пустое брюзжание. Отмахнутся: «Да ты силен как конь!» – и всё.
Других коней, кроме тех доходяг, что возят по острову фаэтоны, они и не видели. Так что, в сущности, они правы: я такой же немощный, как эти клячи. Только вчера госпожа Нур рассказывала: рядом с пляжем Виранбаг одна лошадь пала, изможденная жарой и тяжким грузом. Изо рта кровь текла. Грех, большой грех! Живодеры! Госпожа Нур, говоря об этом, чуть не плакала. Она с детства такая чувствительная ко всему, что связано с животными. Я даже подумал: не устроить ли мне, как тогда, театр теней, чтобы рассеять ее грусть? По вечерам на кухне ту стену, у которой стоит стол, замечательно освещает заходящее солнце. Я складывал пальцы, и тень моей руки превращалась в утку. Когда Нур плакала из-за пропавшей кошки, хромой уличной собаки или упавшей в колодец раненой птички, мои представления отвлекали ее, она принималась смеяться и забывала о своей беде. Теперь, конечно, это было бы не вполне уместно.
Я выпил чаю с сыновьями Нико. Мы поздравили друг друга с праздником, поулыбались и опустили головы. Газету я не читал. Много лет уже в газеты не заглядываю. Когда Нико был жив, мы слушали новости по радио. После его смерти радиоприемник убрали, и в пекарне стали слушать музыку. Негромко заводят греческие песни. Невестка Нико подпевает, стоя за прилавком. Внутри у меня все сжимается. Я слышу мамин голос. Мне представляется обезумевшее море, в нем – корабль. Тот самый, на котором отправили в плавание меня и госпожу Ширин. Я смотрю с палубы вниз. Там, в тумане, бьются волны, осыпая пристань градом белых брызг. Похоже на газировку. На пристани стоят наши матери, пришедшие проститься. Вокруг бушует черное-пречерное море. Вершины прибрежных гор скрыли облака. Легкая, словно фата невесты, дымка едва касается зеленых холмов. У меня сжимается сердце. Мамин голос уносит ветер, и мне остается только рука, за которую я держусь. Такая мягкая. Мне становится легче на душе.
Чтобы избавиться от этого видения, я одним глотком допиваю чай и встаю. Хлеб заворачивают в бумагу. Никакого полиэтилена! Даже одеколон для госпожи Ширин у нас только в стеклянных бутылках, а не в пластиковых.
После этого обычно начинается спор о том, платить мне за чай или нет. Вы нам как родной дядя, денег с вас не возьмем. Нет-нет, так не годится, возьмите. И далее в том же духе, переливаем из пустого в порожнее. Но в это утро мне надо было много чего купить, так что о деньгах за чай я спорить не стал. Купил для Селин пончиков. Господин Бурак тоже к нам приехал, надо и ему что-нибудь купить, порадовать. Праздник же.
Кроме того, завтра день рождения госпожи Ширин. Молодежь захотела устроить чаепитие. По-моему, вечерний чай – слишком скромно для такого значимого дня. В былые годы госпожа Ширин приглашала гостей. Сколько юбилеев она встретила, танцуя вальс в ярком свете хрустальных люстр! За столом собиралось самое избранное общество. Изящные дамы с изысканными манерами сидели в саду, в беседках, или же выходили под руку с элегантно одетыми господами на террасы, откуда открывался вид на частный пляж. Ваш покорный слуга расхаживал с подносом в руках, предлагал гостям канапе с колбасой и оливками и шампанское в высоких узких бокалах. Госпожа Ширин, одетая в платье из тончайшей кисеи, неизменно была самой благородной, самой утонченной дамой вечера. Когда у нее не оставалось сомнений, что все идет ровно так, как задумано, она улыбалась мне, а порой и подмигивала. Это для меня было лучше любой благодарности. Когда прием по случаю дня рождения моей госпожи подходил к концу, я засыпал спокойный и довольный, не обращая внимания на усталость и ноющие ноги.
Ну а на этот раз господин Фикрет и госпожа Нур настояли на чаепитии. Впрочем, таких балов, о которых я только что рассказал, уже много лет не бывало. И все же, по моему мнению, следовало устроить что-то более торжественное, чем вечерний чай. К тому же я слышал, что об угощении собираются позаботиться госпожа Нур и господин Фикрет. Мне сказали много не покупать. Но ведь праздник же! И не подобает устраивать в доме госпожи Ширин трапезу нищебродов.
В былые времена, как наступит праздник, так у ворот собирается толпа детишек. Я открывал, они заходили в сад. Остриженные под ноль дети садовников, ребята из муниципальных домов, девочки с белыми бантиками и воспитанные мальчики из соседних особняков – все приходили поздравить госпожу Ширин с праздником и поцеловать ей руку. Все были одеты очень опрятно – и похоже друг на друга, поскольку в богатых семьях было принято отдавать наряды детей, из которых те выросли, ребятишкам своих слуг. Госпожа Ширин сидела в беседке, окруженной кустами жасмина. Я подавал ей чай в фарфоровой чашке и выстраивал детей в очередь. Все они были очень взволнованы – это было видно по их личикам, – поскольку в этот сад им удавалось попасть всего несколько раз в году. Ожидая своей очереди поцеловать госпоже Ширин руку, они всё смотрели на особняк, возвышающийся, словно крепость, в центре сада, среди цветов и деревьев, чтобы получше запомнить, как он выглядит. У нынешних для этого есть телефоны. Если хотят что-нибудь запомнить – фотографируют. Интересно, возвращаются ли они потом хоть раз к этим снимкам?
Госпожа Ширин хранит фотографии в старинных, покрытых бархатом коробках из-под шоколада. Время от времени снимает с полки какую-нибудь из них, открывает, смотрит. Иногда и меня зовет посмотреть. Зимой, когда в доме остаемся жить только мы вдвоем, я закрываю двери всех комнат, лишь библиотека остается открытой. Я развожу огонь в камине, снимаю с полки коробку, подаю госпоже Ширин. До чего много у нее фотографий! Каждый раз удивляюсь. Иногда на каком-нибудь снимке я замечаю и себя – где-нибудь на заднем плане, в дверном проеме, – маячу, словно призрак, случайно попавший в кадр. Тогда мне хочется сказать госпоже Ширин, чтобы она скорее положила эту фотографию обратно в коробку. Разумеется, я этого не делаю. Да и она, впрочем, подолгу не задерживается на одном и том же снимке. Кусочек картона падает из ее рук в коробку, а иногда на колени. Госпожа Ширин забывает, на что она только что смотрела.
Уже много лет соседские ребятишки не приходят поздравить ее с праздником. Боязно им, понятное дело. Два старика в огромном доме. Как тут не бояться?
Размышляя об этом, я зашел в кулинарную лавку на углу. Один из продавцов вытирал пол, усыпанный влажными опилками. Мы поздравили друг друга с праздником. Цены у них высоковаты, но ребята они хорошие, воспитанные. Я купил колбасы, сосисок, ветчины и этого швейцарского сыра, название которого никак не могу запомнить – память уже не та. Госпоже Нур к вечернему коньяку нужен зарубежный шоколад, а он продается только в этом магазине. Так что я и его тоже положил перед кассой.
В былые времена госпожа Ширин угощала шоколадными конфетами детей, которые приходили поздравить ее с праздником. Накануне я покупал в магазине Хаджи-бабы несколько килограммов полукруглых конфет кондитерской фабрики «Мабель» в ярких обертках – синих, красных, зеленых. Госпожа Ширин клала в протянутые ладошки по пять конфет. А для Нур и Фикрета у нее были приготовлены новенькие хрустящие купюры, снятые со счета в банке.
Теперь на всякий праздник соседские дети уезжают куда-нибудь на курорт. Но внуки госпожи Ширин верны традициям. По праздникам они собираются здесь, на острове. В этом году не хватает только Огуза. Он в Америке. Вроде бы его подружка-иностранка не захотела снова приезжать в Стамбул. Побоялась. В первый свой приезд она привезла с собой огромный американский флаг. Очень я удивился, когда пришел убраться в гостевой комнате: флаг растянут на всю стену. Мне даже страшновато стало, уж не помню почему. Нет у меня доверия к людям, которые путешествуют с флагом в чемодане. И когда вывешивают флаги в окнах при всяком удобном случае, это меня тоже раздражает. Спросите почему? Сам не знаю.
– Здравствуйте, дядя Садык! Как дела? О чем задумался? Что насупился как сыч? Праздник сегодня, улыбнулся бы хоть.
Зеленщик Хасан обрызгивает из шланга прилавок с овощами и фруктами, который вытащил чуть ли не на середину улицы. Нравится мне этот парень, но виду я не подаю.
– Дай-ка мне два кило помидоров. Хотя нет, двух не хватит, взвесь три. Мятых не клади. Стоп, хватит. Положи огурцов. Да не этих, а ченгелькёйских[13]. Почем у тебя черешня? Откуда персики? Смотри, их сорвали еще неспелыми. Нет-нет, мне таких не надо. На этом все.
– Хорошо, дядя Садык. Все сделаем в лучшем виде. У вас, должно быть, много народу на праздник съехалось? Пакеты будут тяжелые. Ты иди дальше, покупай, что тебе надо, а это все я отправлю с нашим мальчонкой.
Я сурово посмотрел на него. Виданное ли дело? Помидоры, которые я так тщательно отбирал, свалить в пакет, чтобы они там перемялись?! Однажды Селин купила здесь клубнику. Сама нести не стала, отправила с посыльным. А тот даже кило клубники не смог аккуратно довезти на велосипеде – все всмятку. Пришлось варенье варить.
– Я подожду. Взвешивай у меня на глазах. Не увиливай.
Я аккуратно, своими руками, уложил пакеты в корзинку на багажнике велосипеда. Хасан снова взялся за шланг.
– Когда я утром шел на праздничный намаз, видел на пристани Фикрет-бея. Что это он? Праздник начинается, а он в Стамбул? Все сюда, а он обратно, хе-хе. Срочное дело? Раз уж еще до рассвета в путь собрался…
Я ничего не ответил, покатил велосипед. По рынку на нем ездить нельзя. Туристы, приезжающие на один день, этого не знают, но у нас так не принято. Хасан еще что-то говорил мне вслед. В старости не все видишь, не все слышишь. Зеленщик Хасан, ясное дело, тоже стареет. Надо бы ему сходить к врачу, зрение проверить. А то он любого бей-эфенди в утренних сумерках за господина Фикрета принимает.
4
Они уходили из дома по очереди. Сначала Фикрет с рюкзаком за плечами. Я не спала. Сидела за столом у окна, зажав в пальцах ручку, смотрела на пустой лист бумаги. Увидев в саду Фикрета, быстро выключила настольную лампу и наблюдала в щелку между занавесками, как он уходит. Еще не рассвело, заря только-только занималась. Куда это направился мой эксцентричный братец? Неужто после йоги и медитации он увлекся мечетями и молитвами? На праздничный намаз, что ли, собрался? Утренний азан[14] еще не прозвучал, Фикрет! Не рано ли?
Когда брат закрывал тяжелую железную калитку, на весь сад и на всю пустую улицу разнесся звон колокольчика, подвешенного Садыком. Но никому не было до этого дела. Собака садовника Хусейна гавкнула пару раз из флигеля, и всё. Фикрет взглянул на часы и быстрым шагом двинулся вверх по улице; потом свернул к пристани и скрылся из глаз. Я немного постояла еще у окна – вдруг вернется? Рассветало. Прозвучал азан. Настал конец длинной ночи. Фикрет не вернулся.
Когда стало уже совсем светло, вышел Садык-уста. Сгорбившись, вывел из закутка у дровяного сарая свой велосипед, съездил на рынок, вернулся, разгрузил корзину. Бедный старик до сих пор убежден, что в таком возрасте обязан в чертову рань ездить на рынок. Сколько раз я ему говорила: давайте наймем кого-нибудь, чтобы жил тут и взял на себя вашу работу. Но ни Садык-уста, ни бабушка ни в какую на это не соглашаются. Фикрет все же нанимал в свое время одного за другим нескольких человек, но эти упрямые старики всех выжили. Ну да ладно, тяжелую работу, уборку по дому берут на себя садовник Хусейн и его жена Шехназ, что живут во флигеле. Шехназ готовит у нас на кухне обед и ужин, а Садык-уста по утрам покупает все, что нужно для завтрака. Да, за завтрак отвечает он: накрывает на стол, убирает. Собственно говоря, оба едят-то совсем по чуть-чуть. И все равно нужно каждое утро съездить на рынок, и всё тут. Не может старик отказаться от многолетней привычки.
Пока Садык-уста перетаскивал из велосипедной корзинки в кладовую через черный ход все купленное, в саду появились Бурак и Селин. Селин взяла свой велосипед «Швинн Крузер», стоявший у стены – он выглядит старинным, но на самом деле произведен в Китае, – и они упорхнули из дома, думая, что их никто не заметил. А ведь если бы они посмотрели вверх, то увидели бы меня у окна спальни на втором этаже. Селин придержала колокольчик на калитке, чтобы я не проснулась. Вот так дела. Какова моя племянница! В тихом омуте… Вот и вчера, когда мы все вместе пили на причале, она от Бурака глаз не отводила. Что бы он ни сказал, смеялась. Ревную я, что ли? Нет. Бурак ведь ею не заинтересовался. Он пытался встретиться взглядом со мной. Я знаю, что у него на уме: еще раз затащить меня в постель. Один раз ты мужа обманула, обманешь и второй. Но нет, Бурак. Мы совершили ошибку. И я расплатилась за нее. Точнее, расплачиваюсь. А ты, конечно, ни о чем не подозреваешь.
Пока я размышляла об этом, стараясь не встретиться взглядом с Бураком, чьи глаза после каждого глотка все смелее задерживались на моем лице, мне и в голову не приходило ревновать к Селин. Но теперь, когда я увидела, как они ранним утром втихомолку уходят из дома, словно воры… В такой ситуации волей-неволей возникают некоторые вопросы. Может быть, этой ночью, когда мы, хорошенько набравшись, разошлись по своим комнатам, Бурак, желая отомстить мне, пробрался в спальню Селин и… Да нет же! Бурак – достойный, благородный человек. Он не полезет, озлившись на меня, в постель к двадцатилетке. Тем более к Селин. Вечно я подозреваю в людях худшее. Возвожу напраслину на человека, с которым дружу столько лет.
Впрочем, я настолько устала, что у меня нет сил ни на какие чувства, в том числе и на ревность. Мне хочется только одного – спать. Вот бы упасть на эту кровать с латунным изголовьем и скрипучими пружинами, ту самую, на которой лежала когда-то больная мама, и уснуть… Уснуть и обо всем забыть. Но уснуть не получится. Я уже много ночей не смыкаю глаз – с тех самых пор, как ушел Уфук. В тот вечер, когда я нашла на столе его записку – «Звонили из клиники. Тому, что ты сделала, нет прощения, Нур», – на сердце мне лег тяжкий камень, не дающий уснуть.
Глядя в щелку между пахнущими пылью занавесками, я смотрела, как они идут вверх по улице. Селин не стала садиться на велосипед, вела его за руль, на ходу тихонько касаясь плечом Бурака.
Интересно, спит ли Бурак с ровесницами Селин?
Вспомнилось, как вчера, когда племянница пошла в дом за вином, он немного грустно спросил меня:
– Помнишь ночь, когда она родилась?
Он лежал на спине на старом дощатом причале, подложив руки под голову, и смотрел на звезды. На нашем укромном пляжике кажется, что они светят как-то по-особенному, не так, как обычно. Я свесила ноги в море. Стоило чуть-чуть ими пошевелить, и вода начинала светиться. Как прекрасно… И та ночь, когда родилась Селин, тоже была прекрасной. Мы с Бураком провели ее вместе. И не где-нибудь, а дома у Фикрета. Спали на кровати, где была зачата Селин. Спали, просыпались, любили друг друга и снова засыпали. Фрейя улетела рожать к себе на родину, в Норвегию. Фикрет с Огузом поехали с ней. А меня брат попросил пожить немного на их очаровательной вилле в Левенте, присмотреть за собакой.
– Кажется, это была новогодняя ночь?
Разумеется, новогодняя. Я прекрасно ее помню, а сказала так только затем, чтобы Бурак не думал, что та ночь и вообще наше прошлое так уж много для меня значат. В тот Новый год мне не хотелось никуда идти. Сердце было разбито: мой последний парень бросил меня и вернулся к своей невесте. Не хотелось, отправившись с друзья ми на Таксим, повстречаться там с этой парочкой. Я боялась, что если увижу их в каком-нибудь баре, встречающих Новый год бок о бок, коленка к коленке за кружкой пива и счастливых, словно они никогда не расставались и я никогда не вставала между ними, то почувствую себя так, будто меня стерли с лица земли. «Можешь вычеркнуть проведенные со мной дни из своей жизни», – скажет мне холодный как лед взгляд бывшего, и мне станет невыносимо больно. Лучше всего, безопаснее всего было остаться дома. А дом у Фикрета был замечательный: сад, два этажа, телевизор с плазменным экраном. Тепло, уютно. Я позвала в гости Бурака, которого бросила за два года до того, сказав, что мы должны остаться друзья ми. Как положено друзьям, приготовим праздничное угощение, выпьем вина, посмотрим какой-нибудь фильм. Не нужно будет в этот чертов холод ходить из одного таксимского бара в другой в коротенькой юбочке и из кожи вон лезть, чтобы «развлечься». Заодно и сэкономлю.
– Да. Мы встречали тысяча девятьсот девяносто шестой год. Дома у Фикрета и Фрейи.
Бурак, в противоположность мне, гордится, что во всех подробностях помнит наше прошлое. Я не ответила, и он заговорил снова:
– Вдруг пошел снег, помнишь?
Конечно, помню. Я лежала, голая, на ковре лососевого цвета, Бурак покрывал меня поцелуями, а в незанавешенное окно гостиной было видно, как с побелевшего неба падают огромные снежинки.
– Ты пошла в сад и привела в дом собаку, хотя Фрейя это строго-настрого запретила: собака, мол, должна жить в конуре.
Я подняла голову и посмотрела на склонившиеся над темной водой сосны. Бурак явно не собирался умолкать. Будем вспоминать вместе, и всё тут. Встал, подошел ко мне, сел рядом, опустил ноги в воду. Вода заискрилась. Я не отрывала глаз от сияния, окружающего наши ступни и икры. Бурак подвинулся поближе, и мы коснулись друг друга голыми плечами. Теперь он почему-то заговорил шепотом.
– Ты боялась, что она замерзнет, но это же была хаски. Не замерзла бы.
Он засмеялся. Его взгляд скользил по моей щеке, шее, уху. Я этого не видела, но чувствовала. Если бы я повернула голову, то встретилась бы с ним взглядом. Я пошевелила ногами в воде. Мы молчали. И в этой тишине ко мне пришло воспоминание о том, как мы любили друг друга на том ковре.
В ту ночь мы даже не закончили нашу дружескую трапезу – оставили курицу с рисом остывать на тарелках и бросились друг другу в объятия. А ведь так старательно готовили новогоднее угощение на тесной, но светлой кухне Фрейи, где сложно было развернуться, не задев друг друга задницей. Курица с рисом и изюмом в духовке. И картофельный салат. И еще десерт из тыквы с грецкими орехами. Несколько часов мы еще думали, что проведем ночь как два друга. Когда засовывали в попу курице яблоки, было очень смешно, а потом, когда пришел черед резать лук для картофельного салата, у Бурака из глаз потекли слезы. Над этим мы тоже посмеялись. Потом поставили на стол красное вино, принесенное Бураком. Оно не подходило к курице, но что поделаешь. Съедим столь тщательно приготовленные блюда и будем смотреть телевизор – в уютном уединении, натянув на ноги шерстяные носки. Как друзья.
Мы уже давно были «только друзьями». Два года прошло с тех пор, как я его бросила. Бросила, потому что умерла моя мама. За девять месяцев я так и не смогла с этим примириться. Даже не могла сказать об этом вслух. «Мама ушла», – говорила я. Или: «С тех пор, как мамы нет». Делами наследства Фикрету пришлось заниматься в одиночку. Однажды я увидела у него в руках документ с крупной надписью сверху: «Свидетельство о смерти». Чтобы забыть об этой бумаге, я пустилась во все тяжкие. Стала, можно сказать, девушкой легкого поведения. Серьезная, большая любовь Бурака – последнее, что мне было нужно. Я меняла парней как перчатки. Все они очень скоро уставали от перепадов моего настроения. Так вышло и с тем молодым человеком, что вернулся к своей невесте. Я это знала. Если бы я приложила хоть немного усилий, он мог бы остаться со мной.
Бураку удалось остаться моим другом – несмотря на то, что он продолжал меня любить. Но тогда, за новогодним столом, после того, как мы чокнулись бокалами, он посмотрел на меня с таким обжигающим вожделением, что меня, словно электрическим разрядом, пронзило воспоминание о том, как мы до изнеможения предавались любви на пляже, где познакомились. И вскоре я обнаружила, что лежу совершенно голая на огромном, от стены до стены, ковре лососевого цвета, а Бурак лежит на мне.
Потом пошел снег.
– А вот и я! Сто тыщ часов не могла решить, какое вино взять. Кладовая Садыка – настоящий винный погреб. Слишком…
Селин не договорила. Увидела нас – бок о бок, коленка к коленке – и замолчала. Наше общее прошлое висело над нами тяжелым облаком, и кто знает, может быть, моя племянница обладала достаточно чувствительными сенсорами, чтобы засечь присутствие этого облака и ощутить, что ей здесь не место. Селин сделала еще два шага, поскользнулась, издала сдавленный крик и едва не грохнулась плашмя. Бурак вскочил на ноги, чтобы подхватить ее. С его штанин разлетались брызги. В этот самый момент бутылка вылетела из руки Селин и упала в море. Все мы рассмеялись. Потом Бурак закатал брюки до колен и залез в воду, а мы с Селин наградили его аплодисментами. После этого происшествия о висевшем над нами облаке было забыто. Мы скрутили косячок. Ночь шла своим чередом.
А потом я снова не смогла уснуть.
Взяла с тумбочки телефон, набрала номер Уфука. Писать ему сообщения я уже давно бросила. Он их даже не читает. Может быть, и в самом деле все кончено. Однажды Уфук сказал мне: Нур, иногда действительно бывает слишком поздно. Это было в тот вечер, когда мы говорили о ребенке. Ему нужна была маленькая копия его самого, человечек, которого он водил бы за руку к пристани и показывал отходящие пароходы. Его дух обрел бы бессмертие в новом молодом теле. Мне тоже хотелось бессмертия, но другого. Как там говорил Платон? «Что подобает вынашивать душе? Разум и прочие добродетели». Я хотела писать книги: стихи, рассказы и романы. Жаждала вселить душу не в тело ребенка, а в свои произведения – и в них обрести бессмертие. Удалось ли мне одолеть премудрость Платона – весьма сомнительно, а что касается брака, тут я точно осталась в неуспевающих. Да и может ли брак считаться браком, если его целью не является продолжение рода? С антропологической точки зрения – нет. Кроме того, с антропологической точки зрения мы с мужем поменялись ролями. Женщина хочет писать книги, мужчина – стать родителем. Но ведь это женщина, связанная с землей, с почвой, должна плодиться, а мужчина, устремленный в небо, – создавать. Если бы мы играли по этим правилам, Уфук не ушел бы. Точно? Как будто мало того, что я столько лет морочила ему голову, все откладывала и откладывала на завтра, на послезавтра вопрос о ребенке, а потом… Тому, что я сделала, нет прощения. Знаю.
Потеряв надежду, я положила телефон назад на тумбочку. Надела купальник, накинула кимоно, висевшее на крючке за дверью, и босиком спустилась вниз. В большой прихожей, куда выходили двери комнат первого этажа, никого не было. На мозаичный пол падал свет из витража над входной дверью. От камней веяло прохладным безмолвием. Бабушка была в «кабинете задумчивости», как она называла это место. Сквозь матовое стекло смутно виднелась ее маленькая голова с редкими волосенками. Садык-уста хозяйничал на кухне. Не показываясь ему, я вышла в сад. Осторожно ступая босыми ногами по острым камушкам, спустилась к морю. На старом деревянном причале еще стояли две пустые бутылки. Бычки от самокруток раскидало ветром. Я сбросила кимоно, разбежалась по причалу и дельфинчиком прыгнула в море, словно в олимпийский бассейн. На воде радостно танцевали яркие – куда там ночному свечению! – солнечные блики, крохотные искорки, разбегающиеся в стороны от моих гребков. Я плыла и плыла в прохладной синеве, пока не забралась так далеко, что стало видно кафе «Хороз Реис». Бабушкин каменный особняк, окруженный зарослями сухой травы, стал таким маленьким, что не разобрать уже было деталей безмолвно насупившегося фасада – просто один из домов квартала Маден. Я раскинула руки и ноги и замерла, лежа на спине, – одна-одинешенька посреди огромной массы синей воды. Вот она, свобода.
Мама очень хорошо плавала и меня научила, но сама никогда не заплывала дальше того места, где вода по шею. Предпочитала сидеть на пляже или на мелководье. Волны лизали ее голые ноги и отбегали. Солнечные очки с большущими стеклами, на голове – соломенная шляпа. Когда я, стуча зубами от холода, выходила из моря, она закутывала меня в большое бирюзовое полотенце и прижимала к себе веснушчатыми руками. Потом просовывала между моих соленых губ печенье с кремом. Давай, мама, сиди недвижно год за годом на берегу, а потом встань и уплыви! Без мысли о том, как вернуться назад, уходи все глубже и глубже. Утони на дне бутылки.
Пропади всё пропадом!
К глазам подступили слезы. Снова. В последнее время это часто со мной случается: вспоминаю маму, борюсь со слезами и призраки прошлого оживают в моей голове. Это Фикрет меня отравил своими разговорами. Мама умерла от инфаркта. И всё тут. Что толку нам сейчас копаться в прошлом? Камень в груди стал еще чуть-чуть тяжелее. И тут я поняла. Этот камень лег мне на сердце не в тот день, когда ушел Уфук. Он лежит там давно. Многие годы.
Я заплакала. Тихо, без всхлипов. Только вздыхала иногда. Море нежно качало меня в своих объятиях. Соль моих слез сливалась с его соленой водой. Вот и хорошо.
