Дефне Суман
После завтрака
9
Когда зазвонил телефон, возвестивший о рождении Селин Сюхейлы, мы с Нур спали в кровати Фикрета и Фрейи. Нур, не открывая глаз, протянула руку к беспроводному телефону, лежавшему на тумбочке. Я молча выбрался из-под груды одеял и сел. Нур так толком и не проснулась и с трудом удерживала телефон у уха – в любой момент он мог упасть на подушку. Я с тревогой пытался расслышать доносившийся из трубки голос.
Мне очень не нравится, когда меня будят телефонные звонки. С тех самых пор, как не стало отца.
Это был год, когда бульдозеры уничтожили наш сад. Лето после первого класса школы. Я проснулся от телефонного звонка. Мамы рядом не было. Из-за занавески пробивался зловещий лиловый свет. Где папа? Папы нет. Как это порой бывало, остался на ночь в Эрдеке[23]. Опять собрались с сослуживцами дома у дяди. «Опоздал на последнюю маршрутку, Небахат, переночую у брата».
В то время мне часто снились кошмары – как правило, именно в те ночи, когда отец ночевал в Эрдеке. Я просыпался в слезах, звал маму, требовал, чтобы она сидела со мной, пока не усну – но под впечатлением от кошмара уснуть никак не мог. Чтобы поспать самой, маме, когда отца не было дома, приходилось пускать меня в свою кровать.
В ту ночь мне снилось, что у нас все еще есть сад. Его не отобрали. Увидев это, я очень обрадовался. Оказывается, это все был дурной сон. Потом цвет у сна поменялся; в сад, как когда-то произошло наяву, с ревом въехал бульдозер и принялся своей огромной лапой выкорчевывать нашу вишню, разбрасывая по сторонам щепки и комья земли, словно плевки. Ветви падают на развороченную почву и рассыпают по ней ярко-красные ягоды. Мама стоит на пороге, держа в руках смятое кухонное полотенце в цветочек.
Папы в этом сне нет. Как не было его в тот день, когда в наш сад вторгся бульдозер. Я злюсь на отца. Это он виноват в том, что мы потеряли сад. Но как это вышло? Я не знаю. Не хватило чьей-то подписи? Потерялся какой-то документ? Или этот сад и вправду никогда нам не принадлежал? Оформляя наследство, отец что-то упустил из виду. В суде мы проиграли, и городские власти получили право провести перед нашим домом дорогу – для того, чтобы можно было возить грузовиками уголь в новые дома. Я зол на отца. Это он во всем виноват.
Вишни бульдозеру мало, и он набрасывается на лавровое дерево, а потом на сливу. Они высокие, падают медленно и неохотно. Ветви, долгие годы дарившие друг другу тень, и длинные стволы лежат теперь бок о бок на земле. Для шелковицы сил у бульдозера маловато. Ее срубят. Нападут на нее с топорами. Отец несколько дней будет угрюмо молчать. Эта шелковица росла в нашем саду еще во времена моего деда, а может, и раньше. Сам сад принадлежал скорее ей, чем нам. Ее корни уходили под дом, дотягивались до соседских владений. Теперь же нанятые городскими властями рабочие, набросив на огромное дерево канаты, пытались повалить его на землю, а их товарищи потирали руки в предвкушении: «Шелковица будет наша!» Что значит «наша»? Какой будет в этом смысл после того, как вы срубите и повалите ее, рассыпав ягоды по земле и убив ее душу? Сожгут, говорит мама тихим голосом, чтобы отец не услышал. Будут у них дрова на зиму.
Бульдозер давит своими гусеницами мамину лаванду и розмарин. Потом разворачивается в мою сторону. Поднимает свой ковш все выше и выше – чтобы изо всех сил обрушить его на меня.
Папа!
Этот крик не сорвался с губ, но еще звенел в моей голове, когда я очнулся в холодном поту. Телефонный звонок, громкость которого была установлена на максимум, разрывал наполненный зловещим тусклым светом воздух. Я сбросил тонкое желтое одеяло и босиком выскочил из комнаты. Несмотря на летнее время, каменный пол был холоден как лед. Мама рассердится, что я не надел тапочки, будет пугать, что живот заболит.
Но нет! Мама, одетая в хлопчатобумажную ночную рубашку с короткими рукавами, застыла с красной телефонной трубкой в руке, освещенная бледным светом занимающейся зари. Она тоже босая. Каштановые волосы рассыпаны по плечам. Глаза большие-большие. Скулы заострились. Я никогда ее такой не видел. Эта женщина была похожа не на мою маму, а на крестьянку из деревни. Самым страшным, не знаю уж почему, было то, что она не надела тапочки. Я подбежал к ней, обнял за ноги. Из трубки доносился дядин голос.
– Небахат, ты тут? Ты слушаешь? Никуда не уходи. Я сейчас приеду. Поняла? Я уже выхожу. Пожалуйста, не надо тебе сюда приезжать.
Дядя замолчал. Из трубки послышался гудок. Ровная, бесконечная нота ля. Пииииии. Я все еще стоял, обхватив мамины ноги, и гудок мне было отлично слышно. А вот мама его не слышала, хотя и прижимала трубку к уху. Я встал на цыпочки, вынул трубку из ее руки и положил на место. Телефон коротко звякнул. Этот звук словно бы вывел маму из гипноза. Она взяла меня за руку и усадила на диван у окна, выходившего на наш разоренный сад. Небо светлело, звезды гасли, и вместе с ними гасло что-то во мне. Маме не нужно было ничего говорить. Случилось что-то очень плохое. Самое плохое, что только могло случиться.
– У Фикрета родилась дочка, – пробормотала Нур, возвращая беспроводной телефон на тумбочку. Новые телефоны уже не звякали, когда кладешь трубку. И номер не надо было набирать – вместо диска кнопки. С каждым днем мы становились все более и более нетерпеливыми. Технический прогресс, подлаживаясь под нашу торопливость, предлагал множество новых способов делать все проще и быстрее.
Я еще сидел в кровати, затаив дыхание, и теперь наконец перевел дух. Нур подтянула колени к животу. Ее голос доносился словно бы из далекой страны сна:
– Назвали ее Селин. Селин Сюхейла. В память о маме…
Ее маленькая головка утонула в самой большой и самой мягкой подушке из всех, что я встречал в жизни, – так, что почти скрылась из виду. Во время наших ночных забав Нур вспотела, и на наволочке остался след от панковской ярко-красной краски для волос, которую она привезла из Канады, где побывала прошлым летом, увязавшись за одним из своих парней. Я прикоснулся к ее шее. Нур вздохнула. Она уже снова погрузилась в глубокий сон. Если вообще просыпалась. Интересно, вспомнит она, когда проснется, что ей уже сообщили о рождении племянницы? Нур не спит по ночам, на заре засыпает, и тут ее уже не разбудишь, хоть из пушки стреляй.
Набросив на голую спину одеяло, я встал с кровати. Я – полная противоположность Нур. Если я проснусь после рассвета, ни за что снова не усну. Поскольку ночью мы трахались во всех комнатах, какие только были в доме, поиски одежды заняли довольно много времени. Было ужасно холодно, так что у меня даже зубы застучали – я ведь бродил из комнаты в комнату в голом виде. Ложась спать, мы выключили бойлер. Фрейя перед отъездом дала Нур строгие инструкции на этот счет. Газ стоил дорого. В тех комнатах, куда не заходишь, нужно было закручивать вентили калориферов и закрывать двери. В конце концов я нашел свое нижнее белье в комнате Огуза, в коробке с конструктором «Лего», а брюки – на покрытой ковром лестнице. Рубашка и свитер обнаружились на первом этаже, в гостиной. Один носок каким-то образом занесло аж на кухню, а второй остался в штанине.
Когда я спустился вниз, собака проснулась, потянулась и завиляла хвостом. Я погладил ее по голове. Шерсть у нее была белоснежная, глаза – словно подведенные черной тушью. Я почесал собаку за ухом. Это был единственный свидетель наших ночных шалостей. Когда Нур забрала ее из конуры в теплый дом, собака с довольным видом улеглась на краешек ковра, свернулась калачиком и уснула.
– А ну признавайся, скотина ты этакая, подсматривала за нами одним глазком?
Хаски, словно поняв, о чем я говорю, перевела взгляд на валявшуюся на полу куртку Нур – кожаную, с меховым воротником. Выбегая из дома за собакой, Нур набросила эту куртку на голое тело. Когда вернулась, живот у нее был холодный как лед. Вспомнив эту картину, я почувствовал возбуждение. Стоило подумать о том, как я подмял Нур под себя, даже не дав ей снять куртку, мой член тут же отвердел, словно это не он ночью столько раз извергался, получив желаемое. Сейчас голая, жаркая, живая Нур лежит под одеялом… Собака, потягиваясь, встала, обошла вокруг меня и издала звук – что-то среднее между стоном и лаем. Гулять, наверное, хочет. Я подошел к окну. Снег перестал. Геджеконду[24], облепившие склон холма напротив, под матово-белым безжизненным небом казались особенно уродливыми. Я поднял куртку и повесил на вешалку за дверью. Там же висел и поводок. Собака давно уже сидела у двери и смотрела на меня черными глазами. Я надел свое пальто и армейские ботинки, взял хаски на поводок, и мы вышли.
Едва захлопнулась застекленная входная дверь, как до меня дошло, что ключа-то у меня нет. Чтоб меня! Вот так дурак! А ведь я хотел, погуляв с собакой, забраться к Нур под одеяло. Зачем вообще нужно было выходить? Я с трудом удержался от того, чтобы забарабанить в матовое стекло двери. Собака дергала поводок. Делать было нечего, я пошел туда, куда она меня тянула.
Потеплело, и белое покрывало, легшее вчера на сад, превратилось в мягкую грязную кашицу. Вот такой он, стамбульский снег. Не успеешь обрадоваться, что он скрыл все неприглядное, как весь город внезапно превращается в нестерпимо гадкий океан грязи. Мокро, слякотно. Собака тянула меня в сторону раскисшего оврага, представлявшего собой естественную границу между виллой Фикрета и кварталом геджеконду. На обочине грунтовой дороги, проходившей мимо дома, стоял бордовый «Фиат Уно» Нур. Надо бы его убрать с откоса, пока тепло, и припарковать где-нибудь на ровном месте. А то если снова все обледенеет, мы его отсюда не выведем.
Я поднял голову и посмотрел на окно одной из комнат второго этажа. Там спала Нур… Она снова стала моей. И не один раз. Снова стала моей девушкой. Хотя почему «снова»? Впервые. Два года назад мы были слишком молоды, незрелы, неопытны. Не смогли сохранить в городе любовь, зародившуюся на море. Нур по-детски взбрыкнула, ни с того ни с сего бросила меня, ушла. Это случилось в Джихангире[25], на вечеринке по случаю Нового года в квартире у одного из киношников, с которыми Нур дружила. С той вечеринки Нур ушла под руку с другим парнем. А перед тем как уйти, с дрожью в голосе заявила, стоя на балконе, с которого открывался потрясающий вид на Босфор, что хочет, чтобы мы остались друзьями. Ей было страшно. Она тогда была еще совсем ребенком. Мы оба были детьми. И поэтому я, едва Нур ушла с вечеринки, свел на кухне знакомство с тощей чернявой девицей, и мы отправились в Фирузагу[26], где у нее была квартира в полуподвале. Там я и провел остаток ночи, без всякого удовольствия трахая свою новую подружку под флуоресцентной лампой. Механически совершал положенные движения, даже не потрудившись полностью раздеться…
Теперь же мы, два взрослых человека, начинали серьезные отношения. Эта мысль должна была наполнять меня счастьем. Новый год – время радостных событий. Вот и у Фикрета дочка родилась. Нур второй раз стала тетей. Тетя Нур. Рождалось следующее после нас поколение. Мы становились дядями и тетями. Я попытался улыбнуться. Но тяжесть, лежащая на сердце, никак не желала исчезать. Все из-за этого телефона. Но почему? Он же известил не о смерти, а о рождении.
Хаски помочилась у колеса машины и потянула меня дальше. Для собаки среднего размера она была весьма сильна. Это ведь такие возят в Сибири сани? У Фрейи, конечно, ума палата. Это же надо было притащить в Стамбул сибирскую собаку, которой положено таскать сани по снегу, и посадить в конуру на вилле в Левенте. Чтобы хаски могла спокойно справить большую нужду, я спустил ее с поводка, и она, побегав немного вокруг дерева, росшего на склоне оврага, присела, прижала уши и стала делать свои дела.
Я отвернулся и посмотрел на геджеконду на другой стороне превратившегося в море грязи оврага. Кто знает, может быть, ночью, когда мы с Нур голышом бегали из гостиной на лестницу, оттуда на кухню и снова в гостиную, оттуда за нами наблюдали? Свет мы не включали, но телевизор работал. Если кто-нибудь заметил нас в его голубом свете, то наверняка провел увлекательную новогоднюю ночь! Впрочем, откуда у бедняков бинокль? К тому же Новый год отмечали только на этой стороне оврага, на холмах по другую сторону это была самая обычная ночь[27].
То ли уловив, что мое внимание привлек противоположный склон, то ли по другой причине, собака побежала вниз. Я даже не мог ее позвать – не знал клички. Нур все время называла ее просто собакой. Собакой Фрейи. Тут до меня вдруг дошла вся серьезность ситуации. Собака Фрейи! Белоснежная, драгоценная хаски Фрейи! Если ее потеряю, плохо мне придется. Я бросился вниз по склону. Земля была покрыта слоем грязной снежной каши. Ботинки вязли в ней. Чтобы не упасть, я хватался за траву. Собака уже давно спустилась на дно оврага и весело виляла хвостом. Когда я тоже оказался внизу, она рванула вверх по другому склону. Я – за ней. Снова пришлось хвататься за траву, пока я не выбрался на первое ровное место. Хаски поджидала меня там с самым безмятежным видом и даже, казалось, улыбалась мне своей розовой пастью, окруженной черной полоской. Она не сопротивлялась, когда я надевал на нее поводок, но едва щелкнул карабин, изо всей силы потащила меня дальше вверх.
Теперь я оказался в квартале геджеконду, который было видно из окон гостиной Фикрета. Домишки, тянувшиеся по обе стороны грязной улицы, все были покрашены в разные цвета: синий, желтый, розовый… Здесь у большинства домов тоже были свои садики, но, в отличие от квартала Фикрета, границы между ними не были четко обозначены. Все было вперемешку: увитые плющом навесы, под которыми летом прячутся от солнца, капустные грядки, пустыри, где гоняли мяч стриженные под ноль мальчишки в резиновых ботах. Ни мальчишки, ни женщины, несшие домой древесный уголь, не обратили на меня особого внимания. Я подумал, что выгляжу так же, как они. Хаски здесь смотрелась большим чужаком, чем я.
Я ведь тоже, по сути, был деревенским парнем. Родился в отцовской деревне на берегу Мраморного моря. Пусть мама была дочерью государственного служащего из Эдирне[28], пусть в среднюю школу и лицей я ходил в Стамбуле – это ничего не меняло. Деревня есть деревня – хоть горная, как у тех людей, что поселились здесь, хоть рыбацкая, как у меня. И они, и я несем в душе горечь утраты, как все, кто живет в городе, но не был в нем рожден.
Если бы я попытался один зайти в какой-нибудь из баров, где бывал с Нур и ее приятелями из Босфорского университета, меня бы туда не пустили. «Вид у тебя слишком радикально-революционный, вот в чем дело, – шутила Нур. – Куртка-штормовка, армейские ботинки, длинные курчавые волосы, грязная борода… Чего же ты хочешь, дорогой?» Но на самом деле эти бары кишели людьми, одетыми так же, как я. У музыкантов из рок-групп, которым Нур и ее друзья устраивали бешеные овации, прически были в точности как у меня. И я уверен, что даже армейские ботинки мы купили в одном и том же месте – в столь любимом Нур пыльном магазинчике, где продавали товары, не пропущенные таможней на экспорт. И все же каждый раз, когда я пытался проникнуть в какой-нибудь бар без Нур, громила на входе преграждал мне путь. А любого болвана с гитарой за спиной принимали как почетного гостя.
Мне стало скучно. Надоело таскаться на поводке за собакой, да и замерз я. Если Нур еще спит, позвоню в дверь, разбужу. С такими мыслями я купил в булочной свежий хлеб и вернулся к дому Фикрета. Звонить не понадобилось. Нур уже встала и оделась. Увидев меня в окно кухни, открыла дверь. Собака, весело виляя хвостом, направилась в гостиную. Нур посмотрела на хлеб в моих руках. Он был еще горячий, надорви корочку – пар пойдет. На лицо Нур набежала тень.
– Я должна уйти. На завтра нужно подготовить один доклад. Поработаю в библиотеке.
И тогда я понял: Нур не собиралась завтракать со мной и заново начинать отношения. То, что этой ночью мы занимались сексом, не должно было изменить наш статус «просто друзья». Она взяла хлеб, положила на кухонную столешницу. Потом обернулась и посмотрела на меня с кривоватой улыбкой, которая действовала мне на нервы. Она хотела, чтобы я принял ее решение взвешенно и спокойно, как подобает зрелому мужчине. Нет, одного согласия недостаточно. Нур не проведешь. Я должен был сказать, что мне не грустно, и сказать это искренне. Нельзя же, чтобы из-за ее решений разбивались сердца. Это не доставляет Нур удовольствия, она не может спокойно уйти, пока не убедится, что разбитое сердце склеено.
Я снова – на этот раз со злостью – вспомнил новогоднюю вечеринку двухлетней давности. И тогда, и сейчас она ждала от меня одного и того же. Я должен был сделать вид, что не заметил нетерпеливо-похотливых взглядов того ублюдка с лошадиным лицом, что ждал Нур за балконной дверью, спрятавшись за шторами; мне надлежало немедленно простить ее и отпустить с миром. Но и этого было мало. Я должен был сделать это по собственному желанию. Я должен был мечтать об интрижках типа той, что тем же вечером приведет меня в объятия чернявой, тощей и пьяной в зюзю девицы. Я должен был изумиться богатству открывающихся передо мной возможностей и с радостью принять предложение Нур остаться друзьями. Только тогда она могла бы расстаться со мной без угрызений совести. Но я промолчал. Молчал я и сейчас. Мое молчание мучило ее. Ну и пусть.
Постояв немного в тишине, я вручил Нур собачий поводок и вышел из дома. Она что-то пробормотала мне вслед. Я не обернулся. Она ничуть не изменилась. Я обманывал сам себя. Хлюпая ботинками по снегу, я пошел в сторону делового центра Левента. На шоссе залез в автобус и вернулся к себе в Куртулуш[29]. В конце концов, меня ждала мама. По-свински я поступил, оставив ее одну в новогоднюю ночь.
10
Расставшись с Бураком у входа на кухню, я поднялась в свою комнату. Сердце все еще бешено колотилось после стычки у стоянки фаэтонов и поездки с Бураком на велосипеде, когда мы оказались так близко друг к другу. Эх, надо было прижаться щекой к его потной спине или к затылку, что ли. Я мерила шагами пространство между кроватью и окном. Посмотрела на свою одежду, которую Садык-уста аккуратно сложил и оставил на диване: джемпер, футболки… Все вещи такие глупые, детские. Потом взгляд скользнул по гитаре, стоявшей у стены за дверью. Вот какая я молодец: притащила на пароходе огромную акустическую гитару и даже не достала ее из чехла. Мне стало грустно. Я ведь собиралась сочинять песни. На тумбочке у изголовья стоял стакан воды; я выпила его и подошла к окну. По улице вниз в обнимку весело шагала парочка. Улица наша упирается в старый лодочный сарай – это уединенная мрачная постройка, при взгляде на которую сразу думаешь, что там, должно быть, творятся какие-то гнусные дела. Ни разу не видела, чтобы туда затаскивали лодку. Туристы этого не знают, думают, что дорога ведет к пляжу, и, спустившись вниз, в удивлении останавливаются.
Да, теперь мне нужно хорошенько подумать и составить какой-то план. Бураку-то я соврала. Сказала, что у меня появилась идея, но на самом деле никакой идеи нет. Надо придумать следующий ход, а в голове – пусто. Зато тело переполнено. Сердце колотится, пульс зашкаливает, кровь бьется в висках. Грудная клетка вздымается от частого дыхания. Селезенку колет, как будто я бегала. А я не бегала. Ехала на велосипеде, но педали не крутила. Педали крутил Бурак, а я сидела сзади. Его спина прижималась ко мне. К моей груди. То же самое делали ребята из лицея, когда мы катались в луна-парке на том большом аттракционе, где надо садиться по двое, один спереди, другой сзади, и он потом начинает с дикой скоростью вращаться. Это мне не нравилось. Разумеется, вперед я ни за что не садилась: если сядешь перед ними, они обхватывают тебя руками – якобы для того, чтобы ты не упала. «Ой, слишком высоко обхватил? Извини, не заметил!» А сядешь сзади, трутся спиной. Придурки, что с них взять.
Бурак не такой. А если не такой, то какой? Не знаю. Во-первых, он взрослый. Грудью его не удивишь, навидался. Если захочет прикоснуться ко мне спиной – прикоснется. Так он и сделал. Или не сделал. Ладно…
Я отошла от окна, сняла тапочки, забралась на кровать и уселась по-турецки. Садык-уста заправил покрывало как следует, ни морщинки не осталось. Теперь надо сконцентрироваться на стоящем перед нами вопросе: где мой отец. Куда же он мог уехать? Если принять во внимание, что из дома он ушел ночью и взял с собой рюкзак. Нет, в самом деле, куда? Я почувствовала легкое беспокойство. В последнее время отец увлекся йогой, духовными учениями, семейной терапией и стал непохож сам на себя. Может, позвонить маме? Но тогда не получится играть с Бураком в детективов! К тому же мама сейчас в горах, проходит обучение на инструктора по йоге, в такой глуши, что там и телефон-то не ловит. Отец и вчера за завтраком вел себя странно. Если не знать папу, можно было бы подумать, что он под мухой. Прицепился к одной теме и никак не хотел с нее слезать. Ни на меня, ни на тетю даже не смотрел. На Садыка тоже, но его за столом и не было. Не было и бабули. Может быть, она потом явилась, когда я уже вышла. Все меня достали. У папы была одна забота: заинтересовать Бурака своей идеей. Для него в тот момент существовал только Бурак Гёкче.
Вечером, когда мы с тетей и Бураком пошли пить вино на причал, папа давно уже удалился в свою комнату. Так что же случилось за завтраком? Я разозлилась, потому что на меня не обращали внимания. А что еще? Садык-уста накрыл роскошный стол. Можно было подумать, что нас не четверо, а четырнадцать и мы не собираемся вставать из-за стола до вечера. Такое вот великое торжество. Праздник, прабабушкин день рождения и, конечно, визит Бурака.
На кухне заваривался чай. Термос был наполнен свежим кофе, только что из кофеварки. В корзинке громоздилась целая башня из свежайшего белого хлеба. Кроме того, Садык-уста разыскал любимый хлеб тети Нур, пшеничный цельнозерновой по-деревенски на кислом тесте[30], и чуток его подрумянил, именно так, как любит тетя. Естественно, деревенский хлеб стоял рядом с ее местом. Логистика за завтраком – важная штука. Посредине стола – две толстые деревянные доски. На одной разложены всевозможные сыры, от жирной брынзы до рокфора, от тулума[31] до козьего, а на другой – салями со специями, копченый лосось, ветчина из индейки, венгерские колбаски…
Усевшись на свое место рядом с тетей, я увидела рядом с собой сливовое варенье и орехово-шоколадную пасту. Какой все-таки молодец Садык-уста! Про каждого из нас знает, что кому нравится! Между мной и тетей Нур он поставил помидорки черри, украшенные веточкой душистого базилика, рядом с папой в мисочках из оливкового дерева – огромные черные маслины и зеленые поменьше, сбрызнутые оливковым маслом с красным перцем. Тахини[32], пекмез[33] и рафинированное сливочное масло в крохотных стеклянных вазочках – для бабули, которая должна была сесть рядом с Бураком. Перед каждым из нас, кроме папы, лежало по яйцу. Мое – вкрутую, у тети – всмятку. Папа больше не ест яиц.
Папа сидел во главе стола. Заметила ли я в нем что-то необычное? Поначалу нет. Он надел небесно-голубую льняную рубашку и повязал на шею бежевую тканевую салфетку, чтобы не испачкать праздничную одежду. Тетя Нур назло ему вышла к завтраку в кимоно. Это кимоно привез из Японии дядя Уфук. Ему подарили в отеле два таких, одно тетя отдала мне. На темно-синем шелке – красные вишни и белые пятнышки. Свое я ни разу не надела, так и лежит запакованное. Тете кимоно очень идет, потому что в ее слегка раскосых, еще сонных глазах, бледном лице и тонких руках есть что-то японское. А я, если надену кимоно, буду похожа на борца сумо.
Я взглянула на Бурака. Он сидел справа от папы, напротив тети Нур. И напротив окна. Вид на море всегда уступали гостю. Короткими толстыми пальцами Бурак рвал ломоть хлеба на маленькие кусочки и кивал в ответ на папины слова. Когда он поднял голову, чтобы взять с доски салями, мы встретились взглядом. На его губах мелькнула улыбка – так быстро, что заметила только я. Меня как жаром обдало, щеки зарделись, в висках застучало. Не кто-нибудь, а я тем утром ходила встречать Бурака на пристань. Между нами возникли особые отношения. Сто процентов. Я отхлебнула кофе. Великолепный.
Ни папа, ни тетя не сказали мне «доброе утро». Не обращай внимания, Селин. Они сейчас разговаривают. Они – взрослые. Обсуждают серьезные вопросы. А ты еще ребенок. И за этим столом будешь им всегда. Если брак убивает любовь, то семейная трапеза кастрирует в человеке его внутреннего взрослого. Я достала из заднего кармана шортов телефон и осторожно, чтобы папа не видел, спрятала его за тарелкой. Вчера я сделала на причале селфи с Бураком и тетей Нур и выложила его в «Инстаграм», а сейчас снова скользнула по нему взглядом. До чего же большая у меня голова. Не буду больше делать селфи с тетей. Она такая изящная, миниатюрная. Лайков почти нет. И то правда, темновато вышло. Ни морского свечения, ни звезд не видно. Селин и какие-то ее родственники. Скучное фото. Сотру. Я быстро прокрутила пальцем ленту. Папа-то все равно на меня не смотрел. Сплошные поздравления с праздником да благие пожелания. Скукота. Папа тем временем с самым серьезным своим профессорским видом разговаривал с гостем.
– Бурак, я читаю твои статьи. Ты делаешь прекрасные интервью. Записываешь воспоминания, которые иначе были бы утеряны, а ведь это прошлое нашей страны. В наше время быть журналистом непросто. Но ты не свернул со своего пути. Этим нельзя не восхищаться.
Бурак, похоже, не ожидал таких похвал. Покраснел, пробормотал что-то невнятное. Такой милый. Я опустила глаза и улыбнулась.
– Делаю, что в моих силах, вот и все…
– Не преуменьшай важность своей работы. Я думаю, ты делаешь очень важное дело. Как хорошо было бы, если бы все, как ты, использовали свое перо для того, чтобы осветить неизвестные моменты истории. Чтобы понять сегодняшний день, нам нужно знать, что мы забыли. Правда, Нур?
У тети был набит рот, и она ограничилась кивком. Папа прав. Бурак отлично пишет. Старички, у которых он берет интервью, рассказывают о временах, когда в телевизоре был всего один канал. И даже о более далеком прошлом. Тогда, чтобы позвонить в Анкару, нужно было сначала соединиться с телефонной станцией… Они словно бы говорят о другой планете, очень далекой от нашего мира, где все что угодно можно достать одним кликом за секунду. Я обожаю интервью Бурака. И не потому, что их берет он. Я их обожаю самих по себе.
– Интервью, которое ты возьмешь у моей бабушки, имеет для меня особенное значение.
– Фикрет, не начинай снова, очень тебя прошу!
Голос тети Нур прозвучал очень резко. Я подняла голову и удивленно на нее посмотрела. Что происходит? Папа продолжал:
– Я вот что думаю, Бурак. Да, Ширин Сака – выдающийся деятель искусства. Турецкая художница, сделавшая себе имя в Париже. Я этого не отрицаю. Может быть, об этом знают даже недостаточно. В свое время, то есть в молодости…
Его снова перебила тетя:
– Это потому, что, когда она вышла замуж, ее звезда закатилась. Попробуй-ка займись живописью в каменном особняке на Большом острове после того, как в Париже вокруг тебя увивались все тамошние художники, поэты и писатели. Конечно, не получится! Одно дело – экзотическая красавица, в которую влюблен весь Париж, и совсем другое – супруга профессора математики Халита Сака. Впрочем, после смерти мужа бабушка смогла вернуться к искусству. К счастью, он рано приказал долго жить.
– Нур!
Над великолепным праздничным столом тучей повисло напряженное молчание. Моей задачей было прогнать эту тучу туда, откуда она пришла. Для шаловливых и наивных маленьких девочек это самая важная роль в семье.
– О! – сказала я. – У бабули были в Париже любовники?
Тетя Нур махнула рукой.
– Да еще сколько, милая моя. В годы Второй мировой по ней сохли все парижские писатели, художники, скульпторы. Да и в Стамбуле…
– Нур!
– Что, Фикрет? Неправда, что ли? Разве не спала бабушка с самим Сартром?
– Что?! – От смеха у меня изо рта вылетели хлебные крошки и попали Бураку на тарелку. Я вытерла рот ладонью. Бурак тоже смеялся.
Как здорово смеяться с ним вместе. В животе у меня заиграли веселые искорки.
– Ой, прошу прощения, Бурак! Тетя Нур, что ты такое говоришь? Прабабушка спала с Сартром? В смысле, с тем самым Сартром?
– Селин!
Жаль, я не была уверена, что правильно помню имя этого Сартра. А то могла бы произвести на Бурака впечатление. Незаметно погуглила. Жан-Поль. Эх, а я ведь так и думала.
Тетя Нур не слушала, что говорит папа, повернулась ко мне. Глаза у нее немного припухли, нежная кожа под ними слегка потемнела. Но выглядела она все равно замечательно.
– Был такой слух, Селин. Сартр попал в плен на вой не, потом болел, лежал в больнице и в конце концов начал преподавать в одном учебном заведении под Парижем. Молодая Ширин в то время училась в академии художеств, получала там стипендию. И даже… Твой отец снова рассердится, но она и с одним профессором этой академии…
Тетя Нур специально сделала паузу, отхлебнула чая. Ей нравится злить папу.
– Ой-ой, не верю! Жан-Поль и Ширин! Бурак, ты же попросишь прабабушку обо всем этом рассказать?
– Может быть. Если зайдет разговор на эту тему, спрошу.
Дипломат Бурак. Швейцарец Бурак. Беспристрастный, хладнокровный Бурак. Обратил ли он внимание на то, что я назвала Сартра по имени? Отец прочистил горло и, едва ли не повернувшись к нам, женщинам, спиной, заговорил, обращаясь к Бураку:
– Та сторона жизни моей бабушки, что связана с искусством, безусловно, важна, но о ней уже много написано. Правда же? Мне кажется, было бы интересно поговорить с бабушкой не обо всем этом, а о ее корнях…
– О корнях?
– О ее семье. О родителях, в особенности об отце…
– Фикрет, хватит, честное слово!
Папа наконец повернулся к нам, в сторону женской половины стола.
– Почему, Нур? Почему тебя так раздражает эта тема? Она провоцирует в тебе какую-то тревогу?
Тетя Нур со стуком поставила чайный стакан на блюдце.
– Бурак, передай, пожалуйста, хлеба. Вон того, белого. Заем свою тревогу. Фикрет, не надо со мной разговаривать на этом нью-эйджевском сленге. Тревога, видите ли, провоцируется. Поверь, человеку, разменявшему пятый десяток, это совсем не идет!
Папа и глазом не моргнул. Назло тете продолжил еще более мягким голосом:
– Почему ты так злишься? Бурак, разве я не прав? Как по-твоему, разве нет в душе у Нур некоего неизбывного беспокойства, причину которого она не может понять? Вы столько лет близко знакомы. Тебе виднее.
