Денис Джонсон
Дымовое древо
Оглядываюсь я вокруг и думаю: как я попал сюда, в Насадай? Как меня сюда занесло? Это же просто поворот в лабиринте. Островок на болоте. Иуда прыгнул в пропасть, и Бог ведает, один лишь Бог ведает, поднимется ли он когда-нибудь наверх, а? На то исключительно воля Божья. Кто мы такие? Иногда мы все Иуды. А Иуда… Иуда вышел, пошёл и удавился.
Все эти тридцать лет и ещё больше, которые я прожил среди дикарей, среди их всесильных богов и богинь, впитывал в себя их верования – ведь это, знаете ли, вовсе не сказки, в них всё по-настоящему, они обретают реальность, как только ты их в себя впитаешь, впустишь в своё сознание все картины их сказок, живя среди свершений их предков, за все эти годы, за которые я встретился лицом к лицу с их вредоносными демонами и святыми, святыми, которые носят имена католических святых, но только для маскировки… Сколько раз был я близок к тому, чтобы пропасть навеки, сколько раз я блуждал рядом с той частью этого лабиринта, откуда можно никогда не вернуться… но в последний миг всегда нисходит касание Святого Духа, перед тем как меня уничтожат боги и богини, в самый последний миг я получаю напоминание о том, кто я есть и зачем сюда приехал. Лишь намёк, понимаете, лишь мимолётное напоминание о том, кто я на самом деле такой. А потом – обратно вниз, в туннель.
Месса завершилась, участники празднества удалились, Кариньян разделся до трусов и дзори и спустился к реке искупаться.
От рёва пальмовой лодки с мотором, какой редко услышишь на этой реке, он остановился и стал наблюдать. Судно прошло перед ним, замедляясь, мотор сбросил обороты до холостого хода, приблизился к суше, а два человека на борту не отрываясь глядели на берег. Кариньян помахал рукой. Они скрылись из виду, свернув за прибрежную поросль невысоких саговых пальм.
Он забрёл в воду по пояс и начал купание.
И глупая же вышла проповедь! Из-за того, что он говорил на английском, внутри пробудилась застарелая досада: с усилием распрямилась и принялась разрывать свои грязные путы – его душу и душевные недуги.
Как меня сюда занесло? – высовывает Иуда голову из лабиринта.
Он шагнул из реки с поникшей головой, но не глядя под ноги, погружённый в раздумья, озабоченный бессердечностью поступков, совершённых им в отроческие годы, – ни один вовсе не был таким уж серьёзным, но сейчас мысли о них приводили его в ужас, потому что говорили о некоторой безнравственности, которая, продолжи он в том же духе, сделала бы его человеком, опасным для всего мира.
Священник обернулся и среди перистых ветвей саговых пальм увидел крайне любопытное зрелище: мужчина западной наружности и в западном же наряде приложил к губам какую-то длинную трубку. Нечто вроде полого бамбукового стебля. Пока Кариньян оценивал увиденное и готовился как-то поприветствовать пришельца, щёки мужчины втянулись, что-то ужалило падре чуть выше адамова яблока – и, кажется, там и засело. Он протянул руку, чтобы смахнуть неведомое насекомое. В языке и в губах вдруг закололо, глаза пронзила жгучая боль, и через секунду-другую он уже чувствовал, будто у него вовсе нет головы, потом утратил связь с руками и ногами, а потом – и с каждой клеткой своего тела: все они в один миг куда-то пропали, словно растворились в небытии. Как он рушится в воду, Кариньян уже не почувствовал, а к тому времени, как погрузился полностью, был уже окончательно мёртв.
* * *
Облегчившись возле кустика у реки, Сэндс двинулся по тропинке ниже церкви и повстречал двух совсем маленьких мальчиков, которые ехали вдоль оросительной канавы верхом на спине карабао. Они улыбались со стеснительным и нерешительным видом:
– Атес, атес…
Может, приняли его за Кариньяна – а может, считали, будто во всей вселенной существует лишь один-единственный священник, который принимает разные облики.
Он бросил детям жевательную резинку. Один из них протянул руку, но не поймал и сполз с широкой спины животного, чтобы подобрать её из травы у края канавы.
– Атес… Атес…
– Я вам не отец, – сказал Сэндс.
В лучах заката он глядел, как вниз по реке сквозь волшебную радужную дымку, взбиваемую довольно-таки мощным винтом, мчится пальмовая лодка с двумя фигурами на борту. Ничего такого не было в этих пассажирах, так далеко продвинувшихся по реке и скрытых за маревом брызг, что́ при любых других обстоятельствах побудило бы его воскликнуть: «Да это же Эдди Агинальдо и тот немец!», ничего настолько важного, чтобы они заслужили, скажем, упоминания в донесении. Но раньше эти двое таились, а сейчас вдруг обнаружили своё присутствие. Он чуть было не развернулся и не ринулся обратно к церкви за биноклем, но внезапно заметил священника – вот он, плывёт от берега лицом вниз. Кто так плавает? Утопленники. Сэндс кинулся в воду, желая помочь. Нырнул в омут, и вода сомкнулась у него над головой. Выплыл на поверхность, увидел Кариньяна – его покачивало на волнах, вертело и утаскивало потоком. Сэндс поплыл было за ним, передумал, выгреб на берег и побежал по тропинке вдоль берега, пока не оказался ниже по течению, чем Кариньян, пинком отшвырнул свои сандалии, вышел на глубину, снова нырнул, пытаясь преградить путь сносимому течением священнику. Он просчитался. Свободно раскинувший безжизненные конечности – очевидно, мёртвый – священник стремительно скользнул вперёд по касательной и понёсся вниз на середину речного плёса шириной в четверть мили.
Опять Сэндс прекратил погоню, развернулся, выкарабкался на берег и направился, теперь уже босиком, по тропинке. Отклонился от намеченного курса в сторону какого-то дома, увидел на траве перевёрнутую бангку[40], позвал хозяев, но в доме никого не оказалось, попытался поставить её на днище – не вышло, попробовал дотащить её до тропинки. Его остановил какой-то человек – мускулистый юноша, босоногий, с голым торсом, в красных шортах и совершенно растерянный. Он быстро сообразил, что действовать надо в срочном порядке, и схватил весло, прислонённое к стене дома. Оба подхватили лодку под бока и урывками вытолкали к берегу, рискуя свалиться в воду, взгромоздились на борт и устремились за трупом – филиппинец работал веслом, американец указывал направление, их судёнышко неуклонно нагоняло убитого, а тот между тем держал путь в Царствие Небесное.
На другой день Сэндс вернул мотоцикл «Хонда» в епархию и доложил о гибели отца Томаса Кариньяна через утопление. Отец Хаддаг опечалился из-за такой утраты и удивился тому, что услышал о ней так скоро.
– Порой недели пройдут, пока весть от речных жителей досюда доберётся, – сказал он.
Это поручение заняло всё утро. После Сэндс забронировал себе в Кармене комнату и съел цыплёнка на вертеле и плошку риса вместе с тремя людьми из министерства сельского хозяйства, на которых он попросту наткнулся посреди трассы, проходящей через город, – все они слонялись по ней туда-сюда в надежде отыскать какой-нибудь ресторан. Они обосновались у одного из придорожных ларьков, где продавец поджаривал тощие куриные ножки и бёдрышки над углями из кокосовой скорлупы, спрыскивая затем смесью из соевого соуса, специй и кока-колы. За трапезой наблюдали голодные собаки. Давид Альвероль, главный из трёх сотрудников минсельхоза, изъявил желание пошататься с американцем по городку, однако Сэндс смертельно устал. Другие двое сохраняли хладнокровие, тогда как Давид Альвероль, кажется, так восторженно воспринял встречу с американцем, что тому стало по-настоящему страшно за его душевное здоровье. Альвероль всё повторялся, несколько раз представился по имени, его лицо блестело от пота, а также от внутреннего возбуждения. Каждые две минуты он предлагал, чтобы американец заглянул к нему домой «на светскую беседу».
– Вы такой славный, – сказал он американцу. – Прямо мой типаж. Не могли бы вы остаться с нами ещё минуток этак на тридцать?
Давид делался всё настойчивее, чем немало смущал двух своих товарищей, пьяно упрашивал со слезами на глазах, пока американец вылезал из их правительственного джипа перед входом в свою скромную гостиницу:
– Пожалуйста, сэр, ну пожалуйста, всего на полчасика, сэр, я вас умоляю, сэр, ну пожалуйста…
Сэндс назначил им встречу на завтра, предупредив, что его график может помешать сдержать обещание. На том и расстались, Сэндс и двое других – понимая, что никогда больше не увидятся, а Давид Альвероль – ожидая, что наутро будет здесь как штык, и предвкушая новую встречу с гостем из Америки.
Сэндс не стал сообщать отцу Хаддагу о восьмидюймовом дротике для сумпитана, торчавшем из шеи Кариньянова трупа.
В своём номере в Кармене он лежал без сна и думал о немце – об убийце. Черты, что прежде казались ему в немце женоподобными, теперь представлялись поэтичными – очки, пухлые губы, бледная кожа. Он близко соприкасался со смертью, он знал, что почём. Раньше Сэндс полагал его персоной напыщенной и раздражительной. Теперь же немец воспринимался им как носитель некоего трансцендентного бремени.
Не успел Шкип возвратиться в Дамулог, как городок атаковали мелкие красные муравьи. Они ползали по всему его столику в столовой «Солнечный луч», по всей его постели в гостинице у Кастро.
Он мог бы продолжить путь до города Давао на южном конце острова и попасть на авиарейс до Манилы. Вместо этого поехал обратно в Дамулог. Мог бы провести там максимум ночь и убраться с первым же автобусом. Вместо этого остался там на три недели, в течение которых составлял донесение: оно не содержало никакой существенной информации, полностью основывалось на измышлениях мэра Эметерио Д. Луиса и не выводило никаких заключений касательно природы контактов священника или ответственности за его гибель.
Фактически Сэндс ушёл в самоволку. Он хоронил свою служебную оплошность под ворохом бессмысленных трудов и вырабатывал в себе присущую истинному солдату отрешённость от душевной горечи. А ещё – проводил ночи с миссис Джонс.
1966
Увольнение Билла Хьюстона на берег в Гонолулу началось с утренней вахты, слишком рано для человека, у которого есть лишние деньги: в довершение всего, во флоте пожелали лишить его каких-либо ночных развлечений. Челночным автобусом от морского вокзала через голые поля базы ВВС и город добрался он до Вайкики-бич, поблуждал понуро среди больших отелей, сел прямо на песок в своих джинсах «Левис», расстёгнутой гавайской рубашке и невероятно чистых туфлях – белых, из натуральной оленьей кожи с красными резиновыми подошвами, – поел у киоска жареной свинины на деревянном шампуре, городским автобусом доехал до Ричардс-стрит, застолбил койку в отделении ИМКА[41] и с часа дня начал пьянствовать по прибрежным барам.
Вначале Билл испробовал заведение с кондиционером, которое облюбовали молодые офицеры, – сидел там в одиночку за столиком, покуривал «Лаки Страйк» и попивал «Лаки Лагер». От этого он почувствовал себя везучим. Когда набралось достаточно мелочи, позвонил домой на материк и поболтал с братом Джеймсом.
Это лишь усугубило его подавленность. Брат Джеймс оказался дураком. Брат Джеймс собирался загреметь в армейку, как и он сам.
Билл укрылся в клубе «Большой бурун» и там обменялся бутылками с двумя ребятами слегка старше него самого; один из них, по имени Кинни, недавно присоединился к команде на корабле Хьюстона – судне военно-морской транспортной службы США «Боннерс-Ферри», танкере класса Т-2; личный состав корабля комплектовался в основном гражданскими – к ним этот Кинни и принадлежал. Правда, он не просто вальсировал себе на борту, совершая тропический круиз. Он уже довольно долго провёл во флоте, и всё это время перебирался с судна на судно и не имел настоящего жилища на суше. Кинни успел снюхаться с каким-то пляжным босяком (в буквальном смысле – обуви на нём не было), который, похоже, был чем-то крепко обдолбан. Босяк заказал на их столик два кувшина пива подряд и через некоторое время сообщил, что до отправки домой по досрочному увольнению он, дескать, служил в Третьей дивизии морской пехоты США во Вьетнаме.
– Да, детка, – похвастался босяк. – Я и справочку себе выкроил!
– Это с чего бы?
– С чего бы? Да с того, что я психически больной.
– Да с тобой вроде всё в порядке.
– А если пивка нам проставишь, то будет вообще полный порядок, – сказал Кинни.
– Не вопрос. Мне ж пенсия полагается по инвалидности. Два сорок два в год. Могу сколько хошь «Хэмса» выжрать, если только буду жить на пляже, как здешние моуки, и жрать то же самое, что они жрут.
– А что они жрут? И что за моуки такие?
– У нас тут есть моуки, а есть хаули. Мы вот – хаули. А моуки – это аборигены местные, мать их за ногу. Что жрут? А всё что хошь, лишь бы по дешману. Потом ещё есть хуева туча япошек всяких да китаёзов, их-то вы уже, поди, заметили. Эти по разряду гуков проходят. Знаете, почему у гуков жратва такая вонючая? Да потому что жарят они её прямо вместе с крысиным говном, тараканами и вообще со всем, что там в ихний рис попало. Им всё это побоку. Спросишь их, с хера ли у вас тут такая вонь стоит, так ведь они даже и в толк не возьмут, о чём речь-то вообще. Да, я-то всякого навидался, – продолжал босяк. – У себя там гуки носят эти свои ржачные шляпы соломенные, видали, поди, – островерхие такие? Девка, скажем, на велике едет, так ты хватанёшь её за шляпу, когда мимо проходишь, – ну и чуть ли не отрывается тогда у ней башка-то, потому как шляпа-то верёвочкой привязана! Сдёргиваешь её прямо с велика, чувак, тут она так и ёбнется прямо в грязь. Видал я как-то раз одну, так она вся покорёженная была, чуваки. Шею ей верёвкой-то перерезало. Дохлая она была, вот что.
Билл Хьюстон совсем запутался:
– Что? Где?
– Где? Да в Южном Вьетнаме, чувак, в Бьенхоа[42]. Практически в самом центре города.
– Ну это вообще пиздец, чувак.
– Да? Не, пиздец – это когда какая-нибудь из этих тёлочек бросает тебе на колени гранату, потому как ты, чувак, позволил ей рядом с тобой на дороге встать. Они ведь правила-то знают. Знают, что дистанцию соблюдать нужно. Которые дистанцию не соблюдают, у тех, верно, и граната при себе имеется.
Хьюстон и Кинни хранили молчание. У них просто не было в запасе никаких сопоставимых тем. Парень допил своё пиво. В один миг они даже почти заснули. По-прежнему никто не продолжал разговор, но босяк всё-таки сказал, как бы отвечая кому-то на что-то:
– Это всё херня. Вот я-то всякого навидался…
– Давайте-ка ещё по пивку, – предложил Кинни. – Не твоя ли очередь проставляться?
Босяк, кажется, не помнил, кто там что купил. К столику несли всё новые и новые кувшины.
* * *
Джеймс Хьюстон вернулся домой после последнего дня третьего года обучения в старшей школе. Выпрыгнул из автобуса, улюлюкая и показывая водителю средний палец.
Мать уехала на работу на попутке и оставила грузовик на въезде в гараж, как он и попросил. Младший брат Беррис стоял на дороге, ковырялся пальцем в ухе и вглядывался в дуло игрушечного пистолета с пистонами, раз за разом нажимая на спуск.
– Глаза-то побереги, Беррис. Слыхал я, одному пацану искра в глаз попала, так его в больницу увезли.
– А из чего пистоны делают?
– Из пороха.
– Чего-о-о? Из по-о-ороха?!
В доме зазвонил телефон.
– Мне не велели отвечать, – сказал Беррис.
– Телефон-то что, опять включился?
– Не знаю.
– Ну так он же звонит, нет?
– Да ладно!
– Ну вот, теперь перестал, дурошлёп ты этакий.
– Да я бы не смог ответить никак. Всё равно звук такой, как будто на том конце жуки какие-то в трубку говорят. Уж точно не люди.
– Ох и угарный же ты кадр, – сказал Джеймс и вошёл в дом, где было душно и чуть-чуть пованивало мусором. Мать отказывалась включать испарительный охладитель, если только температура не переваливала за тридцать семь.
Джеймс принёс с собой из школы множество бумаг, домашних заданий, табель успеваемости, ведомости об окончании учебного года. Их он запихнул в мусорное ведро под раковиной.
Снова зазвонил телефон: это был брат, Билл-младший.
– Чё, небось жарко там у вас, в Финиксе?
– Почти под тридцать семь, ага.
– Здесь тоже жарко. Я бы сказал – знойно.
– Откуда звонишь-то?
– Гонолулу, Гавайи. Час назад стоял на Вайкики-бич.
– Гонолулу?
– А то.
– Видел уже гавайских танцовщиц?
– Видел парочку шлюх, только и всего. Но готов поспорить, они и станцевать могут.
– Да уж по-любому!
– А ты будто много об этом знаешь!
– Я-то? Ничего я не знаю, – сказал Джеймс. – Так, говорю просто, чтобы не молчать.
– Чёрт возьми, хотел бы я уже вернуться в старую-добрую Аризону.
– Ну так не я же из нас двоих на сверхсрочную записался!
– На пустыню-то я в любом виде согласен. У вас-то там всё по-чесноку, уж раз жара, так жара, верно? Сухая и жгучая. А здесь всё такое влажное и кашеобразное, да уж какое есть. Вот представь, парень, случалось тебе поднимать крышку над котлом кипящих помоев? Вот так оно и ощущается, когда выходишь на улицу в тутошних краях.
– Так чего, – сказал Джеймс, – что ещё там у тебя происходит?
– Слушай, а тебе вообще лет-то сколько?
– Да мне-то семнадцать уже совсем скоро.
– Что делать-то думаешь?
– Что делать думаю? Не знаю.
– Школу-то закончил?
– Не знаю.
– В смысле – не знаешь? Ты ведь выпустился?
– Чтобы выпуститься, мне ещё год нужен.
– И нечего больше делать, кроме как выпускаться, так ведь?
– Ну, я-то других вариантов не вижу. Ну или я вот подумывал насчёт армии, может быть.
– А чё не во флот?
– Нет уж, прости, братан, во флоте гомосеков многовато.
– Ты, братан, больно уж хитрожопый. Тогда тебе лучше в армейку. Потому что в том роде войск, где я сейчас служу, ты только и будешь, что каждый день люлей огребать.
Джеймс смолк в недоумении. Похоже было, будто на той стороне провода с ним говорит какой-то чужой человек. В беседу вмешался телефонный оператор, и Биллу пришлось вбросить ещё монет. Джеймс сказал:
– Ты там в каком-то баре или что?
– Ага, в баре. Я в баре в Гонолулу, на Гавайях.
– Ладно, думаю, это…
Он не знал, что это такое.
– Да. Бывал я и на Филиппинах, и в Гонконге, и в Гонолулу – ну-ка, где ещё, уже и не помню, – и так скажу: тропики – это ни фига не тропический рай. Тут полным-полно гнили – насекомых, пота, вони, не знаю, чего ещё. А тропические фрукты, которые ты тут видишь, все в основном гнилые. Валяются раздавленные на улице.
Джеймс пробормотал:
– Короче… Здорово, что ты позвонил.
– Ага. Лады, – сказал Билл. – Лады. Эй, ты мамке скажи, что я звонил, ладно? Скажи, что я приветы ей передавал.
– Лады.
– Лады… Передай, что я её люблю.
– Лады. Ну, до скорого.
– Эй! Эй! Джеймс!
– Да?
– Ты ещё там?
– Я ещё тут.
– Иди-ка в морпехи, браток.
– Да ну, морская пехота – переоценённые войска.
– Морпехам кортики выдают.
– Морпехи – это так-то флот, – возразил Джеймс, – в смысле, часть флота.
– Ага… ну…
– Ну…
– Ладно, вообще-то кортики только у офицеров, – заметил Билл-младший.
– Ага…
– Ладно, пойду, что ли, тёлочку себе сниму, – сказал брат. – Ты тоже сходи перепихнись! – И повесил трубку.
– Да что ты понимаешь! – усмехнулся Джеймс.
Джеймс порылся в кухонных ящиках и откопал полпачки ментоловых сигарет «Сейлем», которые курила мать. Перед тем, как он вышел за дверь, телефон опять зазвонил – на проводе вновь оказался Билл-младший.
– Это снова ты?
– Ну, с утра был я, да.
– Чё там ещё?
– Передавай от меня привет горе Саут-Маунтин.
– Саут-Маунтин от нас больше не виден. Теперь у нас вид на Папаго-Баттс.
– С востока?
– Мы живём на Ист-Макдауэлл-роуд.
– Ист-Макдауэлл-роуд?
– Ну а чё, по-моему, зашибись!
– Да это ж посреди пустыни!
– Мать на коневодческой ферме работает.
– Да ну нафиг!
– Она в лошадях ещё с детства шарит.
– Смотри, как бы тебя там ядозуб не цапнул.
– Там от солнца негде укрыться, а так нормалёк. Мы там прямо рядом с резервацией Пима.
– А ты сейчас, значит, в школе.
– Какое-то время ходил в Пало-Верде, где-то наверно, с октября.
– Пало-Верде?
– Ага.
– Пало-Верде?
– Ну да.
– Когда мы жили над Саут-Сентрал, наша школа, было дело, играла с Пало-Верде – то ли в баскетбол, то ли в футбол, то ли ещё во что-то. Как наша школа тогда называлась-то?
– Я в началку ходил. Начальная школа Карсона.
– Да ну на фиг. Никак название своей собственной старшей школы не вспомню – а ведь ходил в неё когда-то!
– Да ладно, по-моему, всё зашибись!
– Во Флоренсе бываешь хоть иногда?
– Не-а.
– А с батей хоть иногда видишься?
– Не-а, – сказал Джеймс. – Да он так-то мне и не батя.
– Ладно, ты там не нарывайся на неприятности. Учись на его примере.
– Не следую я никакому его примеру. Я вообще на его пример не гляжу.
– Лады, – сказал Билл-младший, – короче…
– Короче. Да. Ты прям правда на Вайкики-бич?
– Ну вообще-то нет. Не прямо сейчас.
– Мы вот прямо на перекрёстке Пятьдесят второй улицы и Ист-Макдауэлл-роуд. У них тут зоопарк рядом есть.
– Что?
– Ага, небольшой такой зоопарк.
– Эй, передай там мамке кое-что – когда она домой-то будет?
– Позже. Через пару часов.
– Может, я уже ей звякну. Хочу рассказать ей кое о чём. Тут у меня на корабле двое ребят с Оклахомы, так вот, короче, знаешь, что они оба сказали? Сказали – я, мол, говорю, будто бы я родом из Оклахомы. Я и говорю: «А вот и нет, сэр, никогда там не был – но родня у меня оттуда». Скажешь это мамке, лады?
– Будет сделано.
– Скажи ей, что она, видать, зачала меня в Оклахоме, а уж я появился на свет таким, будто я оттуда.
– Окей.
– «О-кей» – это ведь сокращённо, а полностью – «Оклахома»!
– Да ну на фиг, – не поверил Джеймс.
– А то ж. По-моему, зашибись, не?
– Окей.
– Лады. До скорого.
Они повесили трубки.
Нализался в дрова, подумал Джеймс. Видимо, такой же алкаш, как его папаша.
Вошёл Беррис со своим пистолетом на пистонах в одной руке и фруктовым мороженым «Попсикл» на палочке в другой, в одних шортах, похожий на маленького патрульного полицейского:
– По-моему, мне искра в глаз попала.
Джеймс сказал:
– Мне идти надо.
– Похоже, как будто мне искра в глаз попала?
– Нет. Заткнись, мелкий, чего ты как невменько?
– Можно, я в кузове грузовика поеду?
– Если только не хочешь вывалиться и убиться.
Джеймс сходил в душ и переоделся, и ровно когда он уже выходил, телефон опять затрезвонил. Снова брат.
– Алё… Джеймс?
– Да.
– Алё… Джеймс!
– Да.
– Эй! Эй! Эй…
Джеймс повесил трубку и вышел из дома.
Подобрал Шарлотту, потом – Ролло, а потом – девчонку, которая нравилась Ролло и которую звали Стиви (а полностью – Стефани) Дейл, и они выехали из города к горам Макдауэлл – там, как они слышали, намечалась тусовка, какая-то необузданная вечеринка на свежем воздухе, где можно будет отдохнуть от родительского надзора, предположительно, в стороне от дороги и вообще от всего, прямо посреди пустыни; однако если такой междусобойчик действительно где-то происходил, он затерялся в путанице пересохших ручьёв, так что они вырулили обратно на шоссе, сели в кузове пикапа и стали пить пиво.
– А похолоднее взять было нельзя? – спросил Джеймс.
– Я его из морозильника в сарае стыбзил, – ответил Ролло.
– Тусовку на свой выпускной – и ту найти не можем, – проворчал Джеймс.
– Так это и не выпускной, – сказала Шарлотта.
– А что тогда?
– Последний день школы. Я школу не заканчиваю. Ты, что ли, заканчиваешь?
– У меня только пиво заканчивается, – заметил Джеймс.
– Я, по ходу, никогда школу не закончу, – заявила Шарлотта. – Да и пофигу.
Ролло сказал:
– Ага, похуй-пляшем, руками машем. – Все рассмеялись его похабной фразочке, а он добавил: – Мы ж сельские ребята.
– Да не, какое там, – возразил Джеймс.
– Твоя мать работает на лошадиной ферме. Мой батя занимается орошением. А за домом у меня, чтоб ты знал, братан, стоит огромный-преогромный сарай.
– Здесь, за городом, куда приятнее, – заговорила Стиви. – Копов нету.
– Это правда, – согласился Джеймс, – никто до тебя тут не докопается.
– Только не забывай о змеях.
– Особенно о той змее, что у меня в штанах, – сказал Ролло, и девушки завизжали и засмеялись.
Джеймс был разочарован: когда обе девушки прыснули, пиво хлынуло через нос почему-то именно у Шарлотты. Стиви была младше, ещё только девятиклассница, но казалась проще и не такой взвинченной. Держала спину прямо и соблазнительно курила. И что он забыл с этой Шарлоттой? Вообще-то ему нравилась Стиви.
Он высадил Ролло, а потом довёз Шарлотту до дома. Получалось, что Стиви всё ещё вроде как остаётся в грузовике. Он позаботился о том, чтобы ссадить Шарлотту первой.
Поцеловал на прощание, пока они стояли у неё перед домом. Она обвила ему руками шею и прильнула к нему, вяло чмокнув влажными губами. Джеймс держал её без особых усилий, одной левой рукой, в то время как правая свободно висела. Вышел Шарлоттин старший брат (у него сегодня был выходной) – и уставился на них из дверей. «Закрой дверь или выруби чёртов вентилятор, дурила!» – крикнула изнутри её мать.
В грузовике Джеймс спросил у Стиви:
– Тебе домой?
– Да не то чтобы, – ответила она, – в принципе, нет.
– Хочешь, прокатимся?
– Конечно. Было бы прикольно.
Они остановились ровно там же, где были час назад с остальной компанией, сели, смотрели на невысокие горы и слушали радио.
– Какие планы на лето? – спросила Стиви.
– Ожидаю знака свыше.
– Значит, никаких, – сказала она.
– Чего никаких?
– Планов.
– Я вот не знаю, стоит ли поставить себе целью просто найти подработку на лето или отыскать что-нибудь существенное и постоянное – только бы не возвращаться в школу.
– Думаешь бросить учёбу?
– Думал записаться на военную службу, как батя.
Она никак не отреагировала на эту мысль. Положила кончик пальца на приборную доску и стала возить им взад-вперёд.
Джеймс исчерпал запас красноречия. В шее ощущалось такое напряжение, что он сомневался, удастся ли повернуть голову. На ум не шло никаких тем для разговора.
Он всё хотел, чтобы она сказала что-нибудь про Шарлотту. Но девушка только спросила:
– А ты чего это такой надутый?
– Да блин…
– Ну чего?
– По-моему, нам с Шарлоттой пора расстаться. Вот прям реально пора.
– Ага… Я бы сказала, она, наверно, чувствует, что так скоро и будет.
– Реально? Чувствует?
– Просто ты от неё не тащишься, Джеймс, вот ни чуточки.
– А это прям видно, да?
– Вокруг тебя как будто туча, из которой льёт дождь.
– Что, и вот сейчас, в эту минуту – тоже?
– Что?
– Ну сейчас же на меня ничего не капает, нет?
– Нет. – Она улыбалась, она сияла, будто солнце. – А ты что, правда служить пойдёшь?
– Ну а то. В армию или в морскую пехоту. Кажется, ты не против, если я тебя сейчас поцелую, не?
Она засмеялась:
– А ты забавный.
Он надолго приник к ней губами, а потом она сказала:
– Вот что мне в тебе нравится. Ты такой забавный, когда радуешься. А ещё симпатичный – это тоже кое-что. – И они ещё немного поцеловались, пока по радио не началась реклама и он не завозился с ручкой настройки.
– Хммм, – протянула она.
– Что такое, Стиви?
– Пытаюсь понять: целуется этот мужчина как военный – или как морской пехотинец? Хммм, – промычала она, целуя его. Наконец отстранилась. – Может быть, как лётчик?
Он поцеловал её и нежно-нежно коснулся её рук, её щёк, её шеи. Он знал, что не стоит сразу лезть руками туда, куда так хотелось.
– У меня ещё одно тёплое пиво осталось, – предложил он.
– Пей. Я не хочу.
Джеймс сел напротив водительской двери, а она – напротив своей. Он был рад, что солнце садится, – не надо было париться о том, как он выглядит. Иногда он не был уверен, что у него на лице есть хоть какое-то осмысленное выражение.
Теперь ему приспичило рыгнуть. Джеймс просто взял и без всякого стеснения дал волю отрыжке, после чего воскликнул:
– Привет от желудка!
Стиви полюбопытствовала:
– А твой папа в тюрьме, правда?
– Это с чего ты это взяла?
– А что, нет?
– Не, это скорее про моего отчима, – сказал Джеймс. – Вообще он просто чувак какой-то левый. В том, что он в нашей жизни вообще появился, мамка моя виновата, не я.
– А твой настоящий папа служит в армии, да?
Джеймс облокотился руками на руль и опёрся на них подбородком, глядя наружу… Так, теперь ей вдруг взбрело в голову, что они должны выложить друг другу самые грязные тайны.
Он вышел, завернул за кустик и отлил. Солнце закатилось за гору Верблюжий Горб на юго-западе. Небо над головой ещё было чисто-голубым, а затем у горизонта окрасилось немного другим оттенком, таким розовато-жёлтым, который исчезал, если внимательно приглядеться.
Сидя вновь в грузовике рядом с ней, он объявил:
– Ну что ж, я только что принял решение: запишусь в сухопутные войска.
– Реально? В сухопутные войска, да?
– Ну а то.
– А что потом? Получишь какую-то специализацию?
– Собираюсь ехать во Вьетнам.
– А там что?
– А там замочу дохуя людишек.
– Боже, – воскликнула она. – Ты сейчас не с парнями, знаешь ли. Я вообще-то девушка.
– Виноват, мэм!
Стиви положила ладонь ему на шею и ласково погладила пальцами по волосам. Он выпрямил спину, чтобы она прекратила.
– Какие ужасные вещи ты говоришь, Джеймс.
– Что?
– То, что ты сказал.
– Да вырвалось просто. Я не хотел… то есть не имел в виду ничего такого.
– Тогда не говори так.
– Ну блин… Ты правда думаешь, что я такой злой?
– У каждого есть тёмная сторона. Просто не надо её подпитывать, пока не разрослась.
Они снова поцеловались.
– Ладно, проехали, – сказал он, – чего тебе сейчас хочется?
– Чего… Не знаю. У нас есть бензин?
– Ну а то.
Его взволновало то, что она сказала «у нас».
– Давай покружим по району и посмотрим, что вообще происходит.
– Давай тогда выберем дорогу подлиннее.
Это значило, что он сможет серьёзно к ней подкатить.
– Ладно.
Это значило, что она не возражает.
Уже в темноте Джеймс остановился перед домом, и тогда же с работы вернулась мать на «шевике» Тома Муни с откидным верхом – она смотрела в окно с пассажирского сидения: рот у матери был рассеянно приоткрыт, лицо скрывалось под потрёпанной соломенной шляпой, а шею защищала бандана. Муни помахал Джеймсу, и Джеймс уронил окурок на землю, притоптал каблуком и помахал в ответ. К этому времени «шевик» уже уехал.
Мать так и вошла домой, не сказав сыну ни слова – это молчание было необычно, но очень его обрадовало.
Длилось оно, пока он не последовал за ней на кухню.
– Если думаешь, будто я не умоталась на этой ферме, так подойди потрогай, как вот тут на руке мышца дёргается. Достанет у меня сил разогреть банку супа, так ты лучше поешь. Не заставляй меня суетиться, сядь себе да о чём-нибудь помечтай. – Она включила на кухне свет и встала под лампой, маленькая и выдохшаяся. – У меня палка колбасы есть и помидорчиков тоже вот немного. Бутерброд хочешь? Садись, приготовлю нам супа и бутербродов. А где Беррис?
– Кто?
– Сейчас объявится. Он же у нас вечно голодный. Я пока донашивала его до срока, вес потеряла. В начале весила сто девятнадцать фунтов, а на девятом месяце похудела до ста одиннадцати[43]. Кормился он на мне изнутри-то. – Утирая лицо, она вымазала его грязью с ладони.
