Дик Фрэнсис
Дьявольский коктейль
Глава 2
Когда я вернулся, августовская Англия показалась мне удивительно зеленой и прохладной. Я забрал в Хитроу свою машину, «БМВ» серийного выпуска, темно-синюю, с обыкновенным случайным номером, и поехал на запад, в Беркшир, чувствуя себя свободным как ветер.
Четыре часа дня.
Я еду домой.
Я обнаружил, что все время беспричинно улыбаюсь. Как пацан на каникулах. Летний вечер, и я еду домой.
Дом был средних размеров, наполовину старый, наполовину новый, выстроенный на пологом склоне холма рядом с деревней в верховьях Темзы. Из дома открывался вид вниз, на реку и на закат. К дому вела дорожка без указателя. Большинство гостей проезжали мимо, не заметив ее.
Поперек дорожки валялся велосипед. На клумбе, наполовину заросшей сорняками, – лопатка и пара тяпок. Я остановил машину у гаража, глянул на запертый парадный вход и пошел на зады.
Я увидел всех четверых прежде, чем они заметили меня. Словно в окошко. Двое мальчишек играли в бассейне черно-белым пляжным мячом. Рядом с бассейном стоял немного выгоревший зонт, и под ним на надувном матрасе лежала девчушка. На солнышке сидела на коврике, обняв колени, молодая женщина с коротко подстриженными волосами.
Один из мальчишек поднял голову и увидел на другом конце лужайки меня.
– Эй, глядите! – крикнул он. – Папа вернулся!
И окунул брата.
Я, улыбаясь, направился к ним. Чарли отлепила зад от коврика и неторопливо пошла мне навстречу.
– Привет, – сказала она. – Осторожно, я в масле.
Она подставила губы для поцелуя и коснулась моего лица внутренней частью запястья.
– Господи, что ты с собой сотворил? Худющий, как щепка!
– В Испании было жарко, – сказал я. Мы вместе подошли к бассейну. Я сорвал с себя галстук и скинул рубашку.
– А ты не сильно загорел.
– Да, не очень… Я большую часть времени просидел в машине.
– Ну что, все нормально?
Я сделал гримасу:
– Время покажет… Как ребята?
– Прекрасно.
Меня не было целый месяц. А можно подумать, что я уехал вчера. Папа вернулся домой с работы…
Питер лег пузом на край бассейна, выполз на берег и зашлепал ко мне.
– Чего ты нам привез? – осведомился он.
– Питер! Я же тебе говорила… – в отчаянии сказала Чарли. – Будешь попрошайничать, вообще ничего не получишь!
– На этот раз – почти ничего, – сказал я. – Мы были за много миль от всех приличных магазинов. Кстати, убери-ка свой велосипед с дорожки.
– Ну во-от! – протянул Питер. – Не успел приехать, уже ругаешься!
Он пошел за дом, даже спиной ухитряясь выражать протест.
Чарли рассмеялась:
– Я так рада, что ты вернулся!
– Я тоже.
– Пап, смотри! Смотри, чего я умею, пап!
Я послушно посмотрел, как Крис перекувырнулся вокруг мяча и вынырнул с торжествующей улыбкой, протирая глаза и ожидая похвалы.
– Здорово! – сказал я.
– Смотри еще, пап!
– Погоди минутку.
Мы с Чарли подошли к зонтику посмотреть на дочь. Пятилетняя девочка с каштановыми волосами, хорошенькая… Я присел рядом с матрасом и пощекотал ей животик. Она хихикнула и широко улыбнулась.
– Как она?
– Как обычно.
– Взять ее искупаться?
– Мы с ней уже купались утром… но ей очень нравится купаться. Так что, пожалуй, лишний раз не повредит.
Чарли присела на корточки.
– Папа вернулся, маленькая! – сказала она. Но для Либби, нашей младшей, слова почти ничего не значили. После десяти месяцев ее умственное развитие продвигалось черепашьим шагом. Трещина в черепе. Питер, которому тогда было пять лет, однажды взял ее из коляски, чтобы отнести в дом. Он хотел помочь. Чарли, которая как раз шла, чтобы забрать девочку, увидела, как Питер споткнулся и упал. И Либби ударилась головкой о каменную ступеньку террасы – это было еще на старой лондонской квартире. Ребенок был оглушен, но через пару часов доктора решили, что с ней все в порядке.
Недели три спустя девочку вдруг начало тошнить, а потом она тяжело заболела. Доктора сказали, что у основания черепа образовалась крохотная трещинка, через которую проникла инфекция, и у девочки начался менингит. Но девочка выжила. Мы были так рады, что не обратили внимания на осторожные, завуалированные предупреждения врачей: «Не стоит удивляться, если развитие ребенка несколько задержится…» Еще бы не задержаться – она же столько проболела! Но ведь она скоро оправится, не правда ли? И мы отмахнулись от уклончивых намеков и незнакомого выражения «замедленное развитие».
В течение следующего года мы узнали, что это значит. И перед лицом этого чудовищного несчастья узнали многое и о самих себе. До этого наш брак медленно катился к распаду, сотрясаемый благополучием и успехом. Но горе постепенно сплотило нас снова. Мы наконец-то осознали, что действительно важно, а на что можно наплевать.
Мы оставили шумиху, прихлебателей, тусовки и перебрались в деревню. В конце концов, оба мы были родом оттуда. «Так лучше для детей», – говорили мы, чувствуя, что так будет лучше и для нас.
Состояние Либби больше не вызывало у нас горя и ужаса. Это была просто часть жизни. Мы смирились с этим и приняли все как есть. Мальчики обращались с Либби добродушно, Чарли – с любовью, я – с нежностью. Девочка редко болела и казалась довольной жизнью. Могло быть гораздо хуже.
Научиться не обращать внимания на реакцию посторонних было куда труднее. Но за столько лет мы с Чарли привыкли не думать об этом. Ну и что, что Либби до сих пор не говорит, плохо ходит, пачкается, когда кушает, и не умеет себя вести! Она наша дочка, и все!
Я зашел в дом, переоделся в плавки и взял Либби с собой в бассейн. Она потихоньку училась плавать и совсем не боялась воды. Я держал ее поперек туловища, и она весело бултыхалась, шлепала меня по лицу мокрыми ладошками, лепетала «папа», обвивала мою шею ручонками и висела на мне, как пиявочка.
Через некоторое время я передал девочку Чарли, чтобы она ее вытерла, и принялся играть с Питером и Крисом в нечто вроде водного поло. Минут через двадцать я пришел к выводу, что даже Ивен Пентлоу не столь зануден.
– Еще, пап! – ныли они. – Что, ты уже вылезаешь? Ну па-ап!
– Все! – твердо сказал я, уселся на коврик рядом с Чарли и принялся вытираться.
Пока я разбирал вещи, Чарли уложила ребят, и я читал им сказки, пока она готовила ужин. Вечер мы провели вдвоем. Ели цыпленка, смотрели по телевизору старое кино (тех времен, когда я еще не снимался). Потом запихнули посуду в мойку и пошли баиньки.
Кроме нас, в доме никто не жил. Четыре раза в неделю из деревни приходила женщина помочь с уборкой. Была еще нянька-пенсионерка, которая оставалась с Либби и мальчишками, когда нам надо было уехать. Такой порядок завела Чарли. Я женился на спокойной, умной девушке, которая выросла в практичную, деловитую и, к собственному удивлению, очень домашнюю женщину. С тех пор как мы уехали из Лондона, в ней появилась какая-то новая сила, которую я определил бы как безмятежность. Она, конечно, могла выйти из себя и устроить не меньше шуму, чем я сам, но в глубине души она была тверда и надежна, как скала.
Я знал, что многие мои коллеги полагают, будто моя жена – серенькое ничтожество, а моя домашняя жизнь – сплошная скука. И с нетерпением ждут, когда же я наконец сорвусь с цепи и примусь охотиться на блондинок. Но у меня было очень мало общего с тем суперменом, которого я играл во всех фильмах. Это моя работа, и я добросовестно ее выполняю, но дома я другой.
Чарли уютно примостилась рядом со мной под пуховым одеялом и положила голову мне на грудь. Я провел рукой по ее обнаженному телу, ощутив колыхание в глубине живота и слабую дрожь в ногах.
– Хорошо? – спросил я, целуя ее в макушку.
– Очень…
Мы занимались любовью просто, без особых изысков, как всегда; но благодаря тому, что меня месяц не было дома, это было прекрасно, захватывающе, неописуемо хорошо. То, ради чего стоит жить… «Вот она, основа всего, – подумал я. – Что еще нужно человеку?»
– Фантастика! – блаженно вздохнула Чарли. – Просто сказка!
– Напомни, что надо заниматься этим пореже.
– От долгого хранения качество улучшается! – рассмеялась Чарли.
– Угу… – Я зевнул.
– Слушай! – сказала она. – Я тут сегодня утром, пока Крису лечили зубы, читала в приемной у дантиста один журнальчик. И там, в колонке «Наша почта», было письмо от дамы, у которой толстый лысый муж средних лет. Он ей совсем не нравится, и она просила совета по поводу своей сексуальной жизни. И знаешь, какой совет они ей дали? – По голосу было понятно, что она улыбается. – «Представьте, что вы спите с Эдвардом Линкольном»!
– Глупости какие! – Я снова зевнул.
– Ага… На самом деле мне хочется написать и спросить, какой совет они дали бы мне.
– Наверно, посоветовали бы представить, что ты спишь с толстым лысым мужиком средних лет, который тебе совсем не нравится.
Чарли хихикнула:
– Может, лет через двадцать так оно и будет!
– Добрая ты!
– Всегда пожалуйста!
И мы погрузились в блаженный сон.
У меня был конь, стиплер. Он стоял в процветающей конюшне милях в пяти от нашего дома, и, бывая дома, я частенько отправлялся туда и выезжал вместе со всеми на утреннюю проездку лошадей. Билл Треккер, энергичный тренер, не очень одобрял владельцев, желающих ездить на собственных лошадях, но со мной мирился, на тех же основаниях, что и конюхи: во-первых, мой отец был главным конюхом на конюшне в Ламборне, а во-вторых, я и сам когда-то зарабатывал на жизнь верховой ездой, хотя на скачках не выступал.
В августе на конюшне работы немного, но через пару дней после возвращения я все же отправился на Холмы. Новый сезон скачек с препятствиями только-только начался, и большую часть лошадей, включая мою, до сих пор гоняли по дорогам, чтобы укрепить ноги. Билл великодушно позволил мне взять одного из лучших барьеристов, чье первое выступление должно было состояться недели через две. Я очень ценил возможность поездить не просто так, а с пользой для дела и стряхнуть пыль с единственного искусства, которое было у меня врожденным.
Ездить верхом я научился раньше, чем ходить, и с детства собирался стать жокеем. Но судьба оказалась жестока ко мне: к семнадцати годам я вымахал до шести футов, и к тому же во мне не было той особой искорки, которая нужна, чтобы выступать на скачках. Осознать это было очень болезненно. Сниматься в кино казалось мне тогда скучным второсортным занятием.
Даже смешно вспомнить.
Холмы. Простор, ветер, чистый воздух. Удивительная, почти первозданная красота, если не считать электростанции на горизонте и дальнего рева автострады. Мы поездили шагом, рысью, по сигналу перешли на легкий, потом на быстрый галоп, потом снова проехались шагом, чтобы дать лошадям остыть. Все было классно.
Я остался позавтракать с Треккерами, а потом выехал на своей собственной лошади со второй группой. Мы двигались по шоссе, и я вместе со всеми прочими конюхами ругался на машины, которые не трудились притормаживать, проезжая мимо. Я немного расслабился в седле и улыбнулся, вспомнив хриплые вопли отца: «Выпрямись, остолоп! Локти не растопыривай!»
Ивен Пентлоу и Мадроледо были где-то в другом мире…
Когда я вернулся, мальчишки шумно ссорились из-за того, чья очередь опробовать необъезженные роликовые коньки, а Чарли пекла торт.
– Привет! – сказала она. – Хорошо проехался?
– Классно!
– Замечательно… Тебе никто не звонил, кроме Нериссы… Слушайте, вы, заткнитесь наконец! Мы сами себя не слышим!
– Но сейчас моя очередь! – взвыл Питер.
– Если вы оба не заткнетесь, я вам ухи пообрываю, – пообещал я.
Заткнулись. Я никогда не приводил в исполнение этой страшной угрозы, но сама идея им не нравилась. Крис немедленно подхватил коньки и смылся из кухни. Питер с приглушенными воплями кинулся за ним.
– Эти мне дети! – вздохнула Чарли.
Я отщипнул сырого теста и получил по рукам.
– А чего хотела Нерисса?
– Она хочет, чтобы мы приехали к ней на ланч. – Чарли помолчала, держа в воздухе деревянную ложку. Капли шоколадной глазури падали в тесто. – Она была какая-то… ну… странная немножко. Не такая энергичная, как обычно. В общем, она хотела, чтобы мы приехали сегодня…
– Сегодня! – воскликнул я, глянув на часы.
– Ну да, я ей сказала, что мы не сможем, потому что ты вернешься не раньше двенадцати. Она спросила, можем ли мы приехать завтра.
– А из-за чего такая спешка?
– Не знаю, дорогой. Она просто просила приехать как можно быстрее. Пока ты не свяжешься с очередными съемками.
– Следующие съемки у меня начнутся только в ноябре.
– Ну да, я ей так и сказала. Но она все равно очень настаивала. Поэтому я сказала, что мы с удовольствием приедем завтра, если только ты будешь свободен. Если нет, я обещала перезвонить после обеда.
– Интересно, что ей надо? – сказал я. – Мы с ней уже сто лет не виделись. Наверно, стоит поехать, как ты думаешь?
– Да, конечно.
И мы поехали.
Хорошо все-таки, что будущее предвидеть нельзя!
Нерисса была для меня чем-то средним между тетушкой, крестной и опекуншей. Настоящих тетушек, крестных и опекунш у меня не водилось. У меня была мачеха, которая любила исключительно своих собственных деточек, и вечно занятый отец, которого мачеха постоянно пилила. Нерисса, державшая трех своих лошадей на конюшне, которой правил мой отец, одаривала меня сперва конфетками, потом фунтовыми купюрами, потом добрыми советами и под конец, годы спустя, сделалась моим хорошим другом. Не то чтобы мы были близкими друзьями – просто поддерживали теплые отношения.
Она ждала нас, заранее приготовив хрустальные стаканчики и графин сухого шерри на серебряном подносе, в летней гостиной своего дома в Котсволде. Услышав, что слуга впустил нас в прихожую, она встала, чтобы нас поприветствовать.
– Проходите, проходите, мои дорогие, – сказала она. – Как я рада вас видеть! Шарлотта, тебе очень идет желтый цвет… Ах, Эдвард, как ты похудел!
Она стояла спиной к солнечному свету, лившемуся в широкое окно, из которого открывался самый прелестный пейзаж в Глостершире. И только когда мы подошли, чтобы поцеловать ее в щеку, мы обнаружили, как ужасно она переменилась.
В последний раз, когда мы виделись с Нериссой, это была милая женщина лет пятидесяти с хвостиком, с молодыми голубыми глазами. Энергия ее казалась неистощимой. Ходила она, будто пританцовывая, а голос ее звенел весельем. Она принадлежала к одной из лучших, наиболее родовитых аристократических семей, и в ней всегда чувствовалось то, что мой батюшка коротко именовал «порода».
И вот всего за три месяца силы ее иссякли и глаза потускнели. Блеск волос, танцующая походка, смеющийся голос – все исчезло. Теперь она выглядела лет на семьдесят, и руки у нее тряслись.
– Нерисса! – в ужасе воскликнула Чарли. Она, как и я, испытывала к Нериссе нечто большее, чем простую привязанность.
– Да, дорогая. Да, – успокаивающе сказала Нерисса. – Присядь, пожалуйста, и пусть Эдвард нальет тебе шерри.
Я разлил душистый светлый напиток по трем стаканчикам, но Нерисса свой даже не пригубила. Она сидела в золотом парчовом кресле, в голубом платье с длинными рукавами, спиной к солнцу, так что лицо ее оставалось в тени.
– Как там ваши мартышки? – спросила она. – Как милая малютка Либби? Эдвард, дорогой, худоба тебе совсем не к лицу…
Она искусно поддерживала беседу, с интересом выслушивая наши ответы и не давая нам времени спросить, что с ней-то такое.
В столовую она перешла опираясь на палку и на мою руку. Чересчур легкий ланч, явно рассчитанный на слабые силы Нериссы, оставил меня голодным. Потом мы так же медленно вернулись в гостиную выпить кофе.
– Эдвард, дорогой, можешь закурить. В буфете есть сигары. Ты же знаешь, как я люблю запах табачного дыма… А теперь тут почти никто не курит.
Я подумал, что не курят здесь, скорее всего, из-за того, что она больна. Но если она так хочет – что ж, я закурю; хотя курил я редко и обычно только по вечерам. Сигары были хорошие, но чуточку пересохшие от времени. Я закурил, она с наслаждением вдохнула дым и улыбнулась:
– Как хорошо!
Чарли налила кофе, но Нерисса снова почти не стала пить. Она уселась в то же кресло, что и прежде, и скрестила свои изящные ноги.
– Так вот, дорогие мои, – спокойно сказала она, – к Рождеству я умру.
Мы даже не попытались возразить. Это было слишком похоже на правду.
Нерисса улыбнулась нам:
– Какие вы умницы оба! Никаких дурацких криков, обмороков, ахов-охов…
Она помолчала.
– Прицепилась ко мне какая-то глупая хворь, и, говорят, сделать ничего нельзя. На самом деле, если я так ужасно выгляжу, то это именно из-за лечения. Поначалу-то было не так плохо… но мне пришлось пройти курс рентгенотерапии, а теперь еще эти ужасные таблетки – от них-то мне хуже всего.
Она снова улыбнулась.
– Я пыталась их уговорить прекратить все это, но вы ведь знаете, эти врачи… Пока они думают, что могут что-то сделать, они от тебя не отстанут. Неразумно, не правда ли? Во всяком случае, вас, дорогие мои, это беспокоить не должно.
– Но вы хотите, чтобы мы для вас что-то сделали? – предположила Чарли.
– Откуда ты знаешь, что у меня на уме? – удивилась Нерисса.
– Ну… вы просили приехать срочно, а вы ведь, должно быть, знаете о своей болезни уже не первую неделю…
– Эдвард, какая умница твоя Шарлотта! – сказала Нерисса. – Да, я хочу… я хотела попросить Эдварда, чтобы он сделал для меня одну вещь.
– Пожалуйста! – сказал я.
Нерисса сухо улыбнулась:
– Погоди соглашаться, сперва выслушай.
– Ладно.
– Это имеет отношение к моим лошадям. – Она помолчала, склонив голову набок. – Они показывают очень плохие результаты.
– Но ведь в этом сезоне они еще не участвовали в скачках! – изумился я.
У Нериссы было два стиплера, стоявших на конюшне, в которой я вырос. После смерти отца я не поддерживал отношений с тамошними владельцами, но знал, что в прошлом сезоне каждый из них – из стиплеров, разумеется, – выиграл по паре скачек.
Нерисса покачала головой:
– Нет, Эдвард, не стиплеры. Другие мои лошади. Пять жеребчиков и шесть кобылок, участвующих в гладких скачках.
– В гладких?! Ох, извините. Я и не знал, что у вас есть такие лошади.
– В ЮАР.
– А-а! – Я посмотрел на нее немного растерянно. – Я плохо разбираюсь в южноафриканских скачках. Извините, пожалуйста… Я хотел бы быть вам полезен, но я знаю слишком мало, чтобы хотя бы предположить, отчего ваши лошади плохо выступают.
– Эдвард, как ты мил! Сразу видно, ты очень огорчен, что не можешь мне помочь. Не печалься, можешь. Если захочешь, конечно.
– Скажите ему, что надо делать, и он сделает, – ответила за меня Чарли. – Для вас, Нерисса, он готов на все.
Это была правда. Тогда и при тех обстоятельствах. То, что Нерисса явно при смерти, заставило меня осознать, скольким я ей обязан. Не столько за что-то конкретное, сколько за постоянную заботу обо мне, сознание того, что я ей небезразличен. Для подростка, росшего без матери, это было очень много.
Нерисса вздохнула:
– Я писала своему тамошнему тренеру на этот счет, и он, похоже, очень озадачен. Он не знает, почему мои лошади проигрывают. Все прочие его лошади выступают нормально. Но письма идут так долго… В наше время почта работает из рук вон плохо, что тут, что там. И я подумала, дорогой Эдвард, что если бы ты мог… то есть я понимаю, что прошу очень много… но если бы ты мог уделить мне неделю своего времени, чтобы съездить туда и выяснить, что происходит, я была бы тебе очень признательна.
Наступила небольшая пауза. Даже Чарли не поспешила сказать, что я, конечно, поеду, хотя было уже ясно, что я поеду, осталось только выяснить, когда и куда именно.
– Понимаешь, Эдвард, – продолжала Нерисса, – ты ведь так хорошо разбираешься в скачках! Ты знаешь, как ведутся дела на конюшнях и все такое прочее. Если с ними что-то не так, ты ведь сразу это заметишь, верно? А потом, ты умеешь расследовать всякие тайны…
– Чего? – удивился я. – В жизни ничего не расследовал!
Нерисса только отмахнулась:
– Ты умеешь разгадывать загадки. От тебя ничто не укроется.
– Нерисса, – с подозрением спросил я, – вы что, насмотрелись моих фильмов?
– Да, конечно! Я их почти все видела.
– Нерисса! Но ведь это же не я. Все эти детективы-супермены – это всего лишь роли!
– Эдвард, дорогой, не валяй дурака! Ты не мог бы делать все то, что ты делаешь в фильмах, не будучи отважным, решительным и проницательным.
Убиться можно! Конечно, очень многие путают актера с его ролями, но она-то…
– Нерисса, вы меня знаете с восьмилетнего возраста! – воскликнул я. – Вы прекрасно знаете, что я вовсе не отважен и не особенно решителен. Я самый обычный человек. Я – это я. Я тот самый мальчик, которому вы давали конфетки, когда он плакал, упав с пони, и говорили: «Перемелется – мука будет», когда оказалось, что у него не хватает куража, чтобы сделаться жокеем…
Нерисса снисходительно улыбнулась:
– Ничего, с тех пор ты научился драться. А в твоем последнем фильме, когда ты висел на одной руке над пропастью в тысячу футов…
– Нерисса, дорогая Нерисса! – перебил я. – Я, конечно, поеду в Южную Африку. Правда поеду. Но все эти драки в фильмах… По большей части это не я, это человек моего роста и веса, который действительно знает дзюдо. А я не знаю дзюдо. Я совсем не умею драться. То, что вы видите в фильмах, – это просто мое лицо в крупных планах. А эти утесы, на которых я висел… Конечно, скала была настоящая, но никакой опасности не было. Я пролетел бы не тысячу футов, а всего десять и плюхнулся бы в сетку вроде той, что натягивают в цирке для воздушных гимнастов. Я и падал, раза три. И вообще, там нигде не было тысячи футов, – во всяком случае, скала была не отвесная. Мы снимали в Долине скал в Северном Девоне. Там уйма маленьких площадок, на которых можно установить камеры…
Нерисса слушала, и по лицу ее было видно, что она не верит ни одному моему слову. Я понял, что бесполезно объяснять дальше: что я вовсе не первоклассный стрелок, что я не умею водить самолет и прыгать на лыжах с трамплина, не говорю по-русски, не знаю, как устроен радиопередатчик, и не смогу обезвредить бомбу, что я расколюсь, стоит кому-нибудь пригрозить мне пыткой… Она знала, что это неправда. Она это видела своими глазами. Это было написано у нее на лице.
– Ну ладно, ладно, – сдался я наконец. – По крайней мере, я знаю, что должно и чего не должно происходить в конюшне. По крайней мере, в Англии.
– Вот именно, – улыбнулась Нерисса. – Ты еще скажи, что это не ты проделывал все эти каскадерские трюки на лошадях в первых фильмах, где ты снимался!
Этого я сказать не мог. Трюки на лошадях проделывал я. Но что в этом такого?
– Я поеду, посмотрю на ваших лошадей и послушаю, что скажет ваш тренер, – пообещал я. И подумал, что, если тренер не знает или не пожелает объяснить мне, в чем дело, сам я вряд ли до чего-то докопаюсь.
– Милый Эдвард, ты так добр!..
Нерисса внезапно сникла в кресле, точно истратила на уговоры последние силы. Но, увидев тревогу, отразившуюся на лице Чарли – да, вероятно, и на моем, – она заставила себя улыбнуться.
– Нет еще, дорогие мои. У меня, наверно, еще месяца два… Самое меньшее два месяца.
Чарли протестующе замотала головой, но Нерисса похлопала ее по руке:
– Все в порядке, дорогая. Я привыкла к этой мысли. Но мне хотелось бы устроить все свои дела. Вот почему я попросила Эдварда разобраться с лошадьми. На самом деле, видимо, надо объяснить…
– Вам не стоит утомляться, – перебил я.
– Я… не устала… – возразила она, хотя это явно была неправда. – И мне хочется вам рассказать. Эти лошади принадлежали моей сестре Портии, которая тридцать лет тому назад вышла замуж и уехала в Южную Африку. Овдовев, она осталась там, потому что там у нее были друзья. Я несколько раз ездила к ней в гости. Да я вам про нее рассказывала.
Мы кивнули.
– Она умерла прошлой зимой, – заметил я.
– Да… это большое горе.
Похоже, смерть сестры печалила Нериссу куда больше, чем своя собственная.
– Близких родственников, кроме меня, у нее не было, и она оставила мне почти все, что унаследовала от мужа. И лошадей тоже.
Она умолкла, собираясь не столько с мыслями, сколько с силами.
– Это все были годовички. Очень дорогие. Тренер мне написал и спросил, не желаю ли я их продать, потому что из-за африканских правил карантина перевезти их в Англию было нельзя. Но я подумала, что будет забавно… то есть интересно… иметь лошадей в Южной Африке. Выставить их на скачки, а потом продать на племя. Но теперь… понимаете, к тому времени, как они достаточно подрастут, чтобы продать их на племя, меня уже не будет в живых, а цена их катастрофически упала.
– Нерисса, дорогая! – сказала Чарли. – Но разве это так уж важно?
– О да, – твердо ответила Нерисса. – Да, дорогая, это очень важно. Потому что я оставлю их своему племяннику, Данило, и мне не хочется оставлять ему что-то бесполезное. – Она посмотрела на нас. – Я не помню, вы встречались с Данило?
Чарли ответила:
– Нет.
– Пару раз, – сказал я. – Когда он был еще маленьким. Вы привозили его на конюшню.
– Да-да, было такое. А потом мой деверь, разумеется, развелся с этой ужасной женщиной, матерью Данило, и забрал его с собой в Калифорнию. Так вот… Недавно Данило вернулся в Англию. Он оказался таким славным молодым человеком! Очень удачно, не правда ли, мои дорогие? У меня ведь так мало родственников. На самом деле Данило вообще единственный мой родственник. Не кровный, правда, – он сын младшего брата моего дорогого Джона, понимаете?
Да, конечно. Джон Кейвси, скончавшийся лет шестнадцать тому назад, был деревенский джентльмен, державший четырех охотничьих лошадей и обладавший неплохим чувством юмора. Еще у него была Нерисса (детей у них не было), брат и племянник. Он владел пятью квадратными милями Веселой Англии.
После паузы Нерисса сказала:
– Я отправлю мистеру Аркнольду – это мой тренер – телеграмму, что ты приедешь, чтобы во всем разобраться. Пусть он закажет тебе номер в гостинице.
– Не надо, – сказал я. – Он может обидеться, что вы прислали кого-то чужого разбираться с лошадьми, и откажется мне помогать. В гостинице я и сам устроюсь. Если будете посылать телеграмму, просто сообщите, что я ненадолго собираюсь в ЮАР и, возможно, загляну к нему посмотреть лошадей.
Нерисса расплылась в улыбке:
– Ну вот, видишь, мой дорогой! Значит, ты все же умеешь вести расследование!
