Дик Фрэнсис
Фаворит
– Право, это очень неубедительно, – сказал Лодж.
Мы возвратились в Мейденхед в молчании. Я был расстроен, чувствуя, что свалял дурака. Теперь я понял, что после того, как нашел проволоку, должен был взять туда с собой кого-нибудь – кого угодно, хотя бы сторожа. Человек, видевший – пусть в темноте и в тумане, – что проволока прикреплена к барьеру, если бы даже он не мог показать под присягой, на каком именно барьере он ее видел, это было бы все-таки лучше, чем полное отсутствие свидетелей. Я попытался утешить себя мыслью, что злоумышленник мог вернуться к барьеру с кусачками в то время, как я шел к трибунам, и я все равно запоздал бы со своими свидетелями.
Из мейденхедского полицейского участка я позвонил сэру Кресвеллу Стампу. На этот раз я оторвал его, как мне было сказано, от поджаренных сдобных булочек. Новость, что проволока исчезла, ему тоже не понравилась.
– Вы должны были сразу захватить какого-нибудь свидетеля. Сфотографировать проволоку. Сохранить ее. Мы не можем начинать дело, не имея доказательств. И потом, как это у вас не хватило здравого смысла действовать побыстрее? Вы очень безответственны, мистер Йорк. – И, добавив еще несколько любезностей, он повесил трубку.
Подавленный, я возвратился домой.
Я осторожно заглянул в комнату Сциллы. Там было темно, и я слышал ее ровное дыхание. Она все еще крепко спала.
Внизу на ковре у камина Джоан играла с детьми в покер. Я научил их покеру как-то в дождливый день, когда ребятам надоело играть в снап и рамми и они ссорились и капризничали. Покер, таинственная игра ковбоев из кинобоевиков о Диком Западе, сделал чудо. Через пару недель Генри превратился в такого мастера, с которым сядешь играть во второй раз, только хорошо подумав. Его острый как бритва математически точный ум фиксировал малейшие подробности рубашки каждой карты: у него была невероятная зрительная память. А когда он принимал слегка удивленный вид, рассчитывая ввести партнера в заблуждение, многие ничего не подозревающие взрослые попадались в ловушку. Я восхищался Генри. Он мог одурачить и ангела.
Полли играла достаточно хорошо, и я был уверен, что в обычной компании она не будет постоянно проигрывать. Даже маленький Уильям мог отличить флеш от фулла.
Они играли уже давно, и гора фишек перед Генри была втрое больше, чем у остальных.
Полли сказала:
– Генри выиграл все фишки, и нам пришлось их опять поделить и начать игру сначала.
Генри усмехнулся. Карты были для него открытой книгой, и он умел читать ее.
Я взял у Генри десять фишек и сел играть с ними. Джоан сдавала. Она дала мне пару пятерок, и я вытащил еще одну. Генри сбросил две карты и взял две другие, вид у него был довольный. Остальные сбросили все карты. Тогда я смело присоединил еще две фишки к двум, которые уже лежали на столе.
– Поднимаю на две фишки, – сказал я.
Генри взглянул на меня, убедился, что я серьезен, и стал отчаянно притворяться, будто он в нерешительности, вздыхал и барабанил пальцами по столу. Зная его манеру блефовать, я понял, что у него на руках блестящая комбинация и он изобретает, как бы вытянуть из меня побольше.
– Еще на одну, – сказал он.
Я собирался было добавить еще две фишки, но вовремя остановился.
– Нет, Генри, ничего у тебя не выйдет на этот раз! – Я сбросил карты и подвинул к нему выигранные им четыре фишки. – На этот раз ты получишь только четыре, и ни одной больше!
– А что у тебя было, Алан? – спросила Полли и, перевернув мои карты, увидела три пятерки.
Генри усмехнулся. Он даже не пытался помешать Полли посмотреть его карты. У него была пара королей. Всего-навсего пара!
– На этот раз я тебя поймал, Алан, – сказал он, очень довольный.
Уильям и Полли застонали.
Мы продолжали играть, пока я не восстановил свою репутацию и не отыграл у Генри солидное количество фишек. Потом пришло время детям ложиться спать, и я пошел к Сцилле.
Она проснулась и лежала в темноте.
– Входи, Алан.
Я вошел и зажег лампу у ее кровати. Первый шок у нее прошел, она выглядела спокойной и смирившейся с неизбежным.
– Хочешь есть? – спросил я. Она ничего не ела со вчерашнего обеда.
– А ты знаешь, Алан, хочу, – сказала она, словно удивляясь сама себе.
Я сошел вниз, помог Джоан приготовить ужин и отнес его Сцилле. Мы ели, и она, опираясь на подушки, одна в большой постели, стала рассказывать об их первой встрече с Биллом, о том, как они проводили время, сколько было веселья. Ее глаза сияли от счастливых воспоминаний. Она говорила долго, все время только о нем. Я не останавливал ее до тех пор, пока у нее не стали подрагивать губы. Тогда я рассказал о Генри, о его паре королей. Она улыбнулась и немного успокоилась.
Мне очень хотелось спросить ее, не было ли у Билла в последние недели неприятностей, не угрожал ли ему кто-нибудь, но я подумал, что сейчас не время для расспросов. Я заставил ее принять еще одну таблетку снотворного, которое мне дали для нее в больнице, погасил свет и пожелал ей спокойной ночи.
Я раздевался у себя в комнате и чувствовал, что засыпаю на ходу, усталость валила меня с ног. Я не спал больше сорока часов, и немногие из них можно было назвать спокойными. Я нырнул в постель. Это был один из тех моментов, когда окунаешься в сон, как в непередаваемое наслаждение.
Спустя полчаса Джоан разбудила меня. Она была в халате.
– Проснитесь, ради бога! Я целый час стучусь к вам!
– Что случилось?
– Вас просят к телефону. По личному делу.
– Ох нет, – простонал я. Мне казалось, что меня разбудили среди ночи. Я взглянул на часы – было одиннадцать.
Спотыкаясь, я пошел вниз, не в силах заставить себя проснуться.
– Слушаю.
– Мистер Алан Йорк?
– Да.
– Не вешайте трубку. – Что-то щелкнуло в телефоне. Я зевнул. – Мистер Йорк? У меня для вас сообщение от инспектора Лоджа из мейденхедского полицейского участка. Он хотел бы, чтобы вы зашли к нему завтра днем, в четыре часа.
– Приду, – сказал я и, повесив трубку, пошел к себе. Спать, спать, спать.
Лодж ждал меня. Он встал, пожал мне руку, указал на стул. Я сел. Теперь у него на столе не было бумаг, за исключением небольшой, в четверть листа, папки, лежавшей прямо перед ним. За маленьким столом в углу, у меня за спиной, сидел констебль в форме. Он раскрыл тетрадь, взял в руки перо, готовый стенографировать.
– У меня тут кое-какие показания, – Лодж постучал по своей папке, – о которых я хочу вам рассказать. А потом я хотел бы задать вам несколько вопросов.
Он раскрыл папку и вынул из нее два скрепленных вместе листа.
– Здесь показания мистера Д. Л. Дэйса, управляющего конторой ипподрома в Мейденхеде. Он сообщает, что из числа служителей ипподрома, дежуривших возле препятствий на случай необходимости в этих скачках, девять человек числятся на постоянной работе, а троих наняли специально на этот день. – Лодж отложил лист и взял следующий. – А это показания Джорджа Уоткинса, постоянного служителя на ипподроме. Он говорит, что они тянули жребий, кому какое препятствие обслуживать. У некоторых препятствий стоят по двое. В пятницу тянули жребий, как обычно. Но в субботу один из новых служащих выразил желание дежурить у самого дальнего барьера. Уоткинс говорит, что у них никто не любит это препятствие, потому что от него приходится бежать через весь круг, если хочешь сам сделать ставку между скачками. Поэтому все охотно согласились на предложение новичка. На остальные препятствия тянули жребий.
– Как он выглядит, этот служитель? – спросил я.
– Так вы же его видели, – сказал Лодж.
– Я не разглядел его. Видел только, что это мужчина. Если бы я знал, что это будет настолько важно! У каждого препятствия стоит человек, я бы не отличил одного от другого.
– Уоткинс говорит, что он узнал бы этого человека, но описать его он не берется. Говорит, обыкновенный человек. Среднего роста, средних лет. Носит кепку, старый серый костюм и свободный макинтош.
– Это не приметы, – проронил я угрюмо.
Лодж продолжал:
– Он сказал, что его зовут Томас Кук, что сейчас он без работы, но на следующей неделе получает место, а пока перебивается случайными заработками. Очень приятный человек, без всяких странностей, как утверждает Уоткинс. Разговаривает как лондонец, без беркширского акцента.
Лодж отложил бумагу и взял следующую.
– Это заявление Джона Рассела, служащего пункта первой помощи. Он показывает, что стоял у первого препятствия на прямой, наблюдая за тем, как лошади огибают дальнюю часть ипподрома. Он говорит, что из-за тумана ему видны были только три препятствия – то, у которого он стоял, следующее на прямой и то, у которого упал майор Дэвидсон. Предыдущее препятствие, как раз напротив него на дальней стороне ипподрома, представлялось ему неясным пятном. Он видел, как майор Дэвидсон вырвался из тумана, после того как взял предыдущее препятствие, и как он упал на следующем. Майора Дэвидсона он больше не видел, хотя лошадь его поднялась и поскакала галопом без наездника. Рассел пошел к препятствию, у которого упал майор Дэвидсон. Потом, когда вы проскакали мимо – он заметил, что вы оглядывались, – он побежал. Он нашел майора Дэвидсона лежащим на земле.
– Видел он проволоку? – спросил я поспешно.
– Нет. Я попробовал выяснить, не заметил ли он чего-нибудь необычного, не упоминая специально о проволоке. Он сказал, что ничего.
– Не видел ли он, пока бежал, как служитель сматывает проволоку?
– Я спросил его, видел ли он майора Дэвидсона или служителя, пока бежал к ним. Он сказал, что из-за крутого поворота и откоса барьера он ничего не видел, пока не приблизился вплотную. Я думаю, он бежал кругом, вдоль скаковой дорожки, вместо того чтобы срезать угол – там высокая и мокрая трава, а вдоль дорожки бежать легче.
– Понимаю, – произнес я подавленно. – А что делал служитель, когда подбежал Рассел?
– Стоял возле майора Дэвидсона и смотрел на него. Рассел говорит, что у служителя был испуганный вид. Это удивило Рассела, потому что, хотя майор Дэвидсон был оглушен, ему не показалось, что тот тяжело ранен. Он помахал белым флагом, это увидел ближайший санитар «скорой помощи» и сделал отмашку следующему – таким способом они в тумане извещают, что нужна помощь.
– А что делал в это время служитель? – повторил я.
– Ничего. Майора Дэвидсона увезли, а служитель оставался у препятствия, пока не объявили об отмене последней скачки.
Я спросил, хватаясь за соломинку:
– А за деньгами он пришел вместе с другими служителями?
Лодж посмотрел на меня с интересом.
– Нет, – ответил он, – его не было с остальными.
Инспектор вынул другую бумагу.
– Здесь показания Питера Смита, старшего конюха в конюшнях Грегори – там тренировали Адмирала. Он говорит, что здесь, в Мейденхеде, Адмирал однажды вырвался и пытался перескочить через колючую живую изгородь, но застрял в ней. У него остались шрамы на груди, на плечах и на передних ногах. – Он поднял на меня глаза. – Если даже проволока оставила на нем какую-нибудь отметину, ее невозможно будет отличить от остальных.
– Вы на высоте, – сказал я. – Времени даром не теряли.
– Да. Нам повезло хотя бы в том, что удалось сразу найти всех, кого нужно.
Оставалась только одна бумага. Лодж взял ее и очень медленно произнес:
– Это акт о вскрытии тела майора Дэвидсона. Смерть наступила от многочисленных внутренних повреждений. Были повреждены печень и селезенка.
Он откинулся на стуле и поглядел на свои руки.
– А теперь, мистер Йорк, я вынужден задать вам несколько вопросов, которые, – его темные глаза неожиданно встретились с моими глазами, – которые могут показаться вам неприятными. – Он дружелюбно улыбнулся мне, так, чуть заметной улыбкой.
– Прошу вас, – сказал я.
– Вы влюблены в миссис Дэвидсон?
Я выпрямился, пораженный.
– Нет, – ответил я.
– Но вы живете у нее?
– Я живу у них в семье, – уточнил я.
– Почему?
– У меня нет своего дома в Англии. Когда я познакомился с Биллом Дэвидсоном, он как-то пригласил меня провести у него уик-энд. Мне у них очень понравилось, и, по-моему, я им тоже понравился. Во всяком случае, они меня стали часто приглашать к себе, пока наконец Билл и Сцилла не предложили: пусть их дом будет моей штаб-квартирой. Я каждую неделю провожу вечер-другой в Лондоне.
– Давно вы живете у Дэвидсонов?
– Около семи месяцев.
– Ваши отношения с майором Дэвидсоном были дружескими?
– Да, очень.
– А с миссис Дэвидсон?
– Да.
– Но вы не влюблены в нее? – повторил Лодж.
– Я чрезвычайно привязан к ней. Как к старшей сестре. – Я изо всех сил подавлял свой гнев. – Она старше меня на десять лет.
Лицо Лоджа вполне отчетливо говорило, что возраст тут роли не играет. Я был уверен, что констебль в углу записывает каждое мое слово.
Я взял себя в руки и спокойно сказал:
– Она была безумно влюблена в своего мужа, а он в нее.
У Лоджа искривились уголки рта. Он казался удивленным. Затем он зашел с другой стороны.
– Насколько я понимаю, – сказал он, – майор Дэвидсон был лучшим жокеем-любителем страны в скачках с препятствиями?
– Да.
– А вы год тому назад оказались вторым после первого же вашего скакового сезона в Англии?
Я уставился на него.
– Для человека, который двадцать четыре часа назад вряд ли вообще знал о существовании скачек с препятствиями, вы явно делаете успехи.
– Вы были вторым после майора Дэвидсона в списке жокеев-любителей за последний год? И вы, вероятно, так и оставались бы вторым. А теперь, когда майора Дэвидсона не стало, вы, очевидно, будете возглавлять этот список?
– Да, то есть надеюсь, – согласился я. Обвинение было совершенно откровенным, но я не собирался без прямого повода кричать о своей невиновности. Я ждал. Если это намек, что я собирался искалечить или убить Билла, чтобы завладеть его женой, или призовым местом на скачках, или тем и другим, то пусть Лодж первым раскроет рот.
Но он этого не сделал. Прошла целая минута. Я сидел молча.
Лодж усмехнулся:
– Ну, тогда все, мистер Йорк. Сведения, которые вы нам дали вчера, и ваши сегодняшние ответы будут напечатаны вместе, и я буду признателен, если вы их прочтете и подпишете.
Полисмен с тетрадью встал и вышел в другую комнату.
Лодж сказал:
– Допрос у следователя в четверг. Вы понадобитесь как свидетель, а миссис Дэвидсон – для опознания трупа. Мы ей сообщим.
Он стал задавать мне вопросы по поводу скачек с препятствиями, те самые вопросы, которые задают в обычных разговорах, а тем временем мои показания были отпечатаны. Я внимательно прочел и подписал их. Все было записано аккуратно и совершенно точно. Я представил себе, как эти странички будут подшиты к другим показаниям в чистеньком скоросшивателе Лоджа. Каким толстым станет этот скоросшиватель, пока Лодж отыщет убийцу Билла Дэвидсона!
Если отыщет когда-нибудь.
Он встал и протянул мне руку, я пожал ее. Он мне нравился. Я хотел бы знать, кто заставил его выяснять, не я ли организовал убийство, о котором сам же сообщил.
Глава 3
Через два дня я скакал в Пламптоне.
Полиция вела следствие очень скрытно, и сэр Кресвелл также не распространялся об этом деле, так что у весов никто из жокеев не строил догадок по поводу смерти Билла Дэвидсона. Не было никаких слухов или сплетен.
Я погрузился в обычную суету скакового дня с мелкими столкновениями среди жокеев, переодевавшихся в тесной комнате, с грубыми шутками, с хохотом, с толпой мерзнущих полуодетых людей, окруживших раскаленную докрасна печурку с пылающими углями. Клем дал мне брюки, кальсоны, желтую нижнюю сорочку, свежий воротничок и нейлоновые чулки. Я разделся и надел все, что полагается для скачки. На нейлоновые чулки (как всегда, со спущенными петлями) легко скользнули мягкие, плотно обтягивающие ногу скаковые сапоги. Потом Клем вручил мне мои скаковые «цвета» – толстый шерстяной камзол в кремовую и кофейную клетку и коричневую сатиновую шапочку. Он завязал мне галстук. Я надел камзол, а шапочку натянул на шлем.
Клем спросил:
– Сегодня у вас будет только один заезд, сэр?
Он вытащил два толстых резиновых кольца из глубокого кармана своего фартука и надел их мне на запястья. Это делается, чтобы ветер не задирал рукава камзола.
– Да, – ответил я, – насколько мне известно. – Я всегда надеялся на лучшее.
– Может, одолжить седло полегче? Похоже, вы перебрали с весом.
– Нет, – сказал я. – Я хотел бы сидеть в собственном седле. Я сначала пойду с ним на весы и посмотрю, сколько у меня лишнего.
– Как вам угодно, сэр.
Я пошел в весовую с Клемом, захватив свое шестифунтовое скаковое седло с привязанными к нему подпругой и кожаными стременами. Общий вес вместе со шлемом, болтающимся где-то у меня на затылке, оказался десять стонов[1] и шесть фунтов, что было, по мнению судей, на четыре фунта больше, чем полагалось для моей лошади.
Клем взял седло, а я положил на скамейку мой шлем.
– Кажется, у меня лишний вес, Клем, – сказал я.
– Верно. – И он побежал обслужить кого-то еще.
Я, конечно, мог сбросить лишнее, взяв седло веса почтовой марки и переодевшись в шелковый свитер и «бумажные» сапоги. Но я скакал на своей собственной лошади и старался для себя самого, а моя лошадь была костлявая, и я мог натереть ей ребра слишком маленьким седлом.
Безнадежный – гнедой мерин-пятилетка – был моим новым приобретением. Через год-другой из него, судя по всему, мог получиться отличный стиплер, а пока я брал его на скачки с препятствиями для новичков, чтобы он мог приобрести опыт, в котором отчаянно нуждался. Его ненадежность как прыгуна заставила Сциллу накануне вечером упрашивать меня, чтобы я не скакал на нем на пламптонском ипподроме, где неосторожных подстерегает множество ловушек.
Сцилла попробовала обойтись без снотворного, и в невыносимом напряжении она то сердилась, то принималась умолять меня:
– Не надо, Алан! Не нужна тебе эта скачка для новичков в Пламптоне. Ты сам знаешь, твой проклятый Безнадежный действительно ненадежен! Тебя же никто не заставляет, ну зачем ты это делаешь?
– Просто мне это нравится.
– Нет на свете лошади, которой до такой степени подходило бы ее имя! – проговорила она печально.
– Научится, – сказал я, – конечно, если я дам ему возможность учиться.
– Пусть скачет кто-нибудь другой, прошу тебя!
– Какой смысл держать лошадь, если на ней станет ездить кто-то другой? Я же для того и приехал в Англию, чтобы участвовать в скачках.
– Ты убьешься. Так же как Билл. – И она стала плакать, беспомощная и обессиленная.
– Не убьюсь. А если бы Билл погиб в автомобильной катастрофе, ты бы не позволила мне водить машину? В скачках с препятствиями не больше и не меньше риска, чем в езде на автомобиле. – Я помолчал, но она продолжала плакать. – На шоссейных дорогах гибнет в тысячу раз больше людей, чем на ипподроме, – сказал я.
После этого дурацкого заявления она немного успокоилась, но язвительно указала мне на разницу в числе людей, водящих машины и участвующих в скачках.
– Считаные единицы гибнут на скачках с препятствиями, – начал я снова.
– Но Билл погиб!
– Один человек из сотни за год.
– После Рождества это уже второй.
– Да. – Я осторожно посмотрел на нее. В ее глазах еще стояли слезы. – Скажи мне, Сцилла, у него не было неприятностей последнее время?
– Почему ты спрашиваешь? – Мой вопрос поразил ее.
– Были неприятности?
– Нет, никаких.
– Он не был чем-нибудь обеспокоен? – настаивал я.
– Нет. А тебе показалось, что он был чем-то обеспокоен?
– Нет, – сказал я. И это была правда. До самого своего падения Билл оставался таким же, каким я его всегда знал, – веселым, уравновешенным, положительным. Он был счастливым обладателем красивой жены, троих очаровательных ребятишек, помещичьего дома из серого камня, порядочного состояния и лучшей в Англии лошади для скачек с препятствиями. Счастливый человек. И сколько я ни рылся в памяти, я не мог припомнить ни малейшего искажения этого образа.
– Тогда почему же ты спрашиваешь? – Сцилла посмотрела мне прямо в глаза.
Я рассказал ей, как мог осторожно, что падение Билла не было обычным несчастным случаем. Я сказал ей о проволоке и расследовании, проводимом Лоджем. Она сидела пораженная, окаменевшая.
– О нет! – воскликнула она. – Нет, нет, этого не может быть!
И теперь, в весовой на пламптонском ипподроме, я видел ее испуганное лицо. Она больше не возражала против моего участия в скачках. То, что я рассказал ей, вытеснило у нее из головы все другие мысли.
Тяжелая рука легла мне на плечо. Я хорошо знал ее. Это была рука Пита Грегори, скакового тренера, дородного мужчины примерно шести футов ростом, начинавшего уже толстеть и лысеть, но в свое время, как мне говорили, самого великого человека, когда-либо вдевавшего ногу в стремя скакового седла.
– Привет, Алан, мой мальчик, рад тебя видеть! Я уже заявил тебя с твоим гнедым на второй заезд.
– Ну как он? – спросил я.
– Порядок. Правда, еще слабо тренирован. – Безнадежный стоял в его конюшне всего месяц. – Я бы на твоем месте не стал его особенно гнать в гору на первый раз, а то он выдохнется еще до финиша. Понадобится немало времени, пока от него можно будет ждать чего-нибудь путного.
– Хорошо, – согласился я.
– Пойдем поговорим. Мне надо тебе кое-что сказать. – Он подтянул повыше ремешок от бинокля, висевшего у него на плече.
Мы вышли через ворота на скаковую дорожку и попробовали почву каблуками. Они уходили в землю на дюйм.
– Неплохо, если учесть, сколько снегу здесь стаяло две недели назад, – сказал я.
– Тебе будет мягко падать, – заявил Пит со своим примитивным юмором.
Мы поднялись до ближайшего препятствия. Сторона, где лошади приземлялись, казалась слишком податливой, но мы знали, что почва на другом конце ипподрома осушена лучше. Все было в порядке.
Внезапно Пит спросил:
– Ты видел, как грохнулся Адмирал в Мейденхеде? – Он сам, когда это случилось, был в Ирландии, покупал там лошадь и только что вернулся.
– Да. Я был примерно на десять корпусов позади него, – ответил я, глядя вдоль скаковой дорожки и стараясь сосредоточиться на том, как расположены препятствия.
– Ну?
– Что «ну»?
– Что случилось? Почему он упал? – В голосе Пита появилась настойчивость, которую трудно было ожидать при таких обстоятельствах. Я взглянул на него. В его серые, неулыбающиеся, изучающие глаза. Подчиняясь какому-то непонятному инстинкту, я притворился, что ничего не знаю.
– Просто упал, – сказал я. – Когда я брал это препятствие, Адмирал лежал на земле, а Билл под ним.
– Выходит, Адмирал неправильно взял барьер? – произнес Пит испытующе.
– Этого я не видел. Должно быть, он зацепился за верхний край барьера. – Это было достаточно близко к истине.
– А не было там чего-нибудь еще? – Глаза Пита глядели так пронзительно, словно старались проникнуть в мой мозг.
– О чем это ты? – Я уклонился от прямого ответа.
– Да так. – Его напряженное ожидание исчезло. – Ну, если ты ничего не видел…
Мы повернули назад. Мне было неприятно, что я не сказал Питу правды. Но уж слишком настойчивым и настороженным он выглядел. Конечно, я был убежден, что Пит не такой человек, чтобы рискнуть искалечить лошадь, а уж тем более собственного друга, но почему он так явно обрадовался, когда поверил в то, что я ничего не заметил?
Я решил было спросить его, что он думает по этому поводу, а потом рассказать ему все как было, когда он вдруг заговорил:
– Ты не собираешься участвовать в любительской скачке, Алан? – Он стал таким, как всегда, насмешливым и улыбающимся.
– Не собираюсь, – ответил я. – Послушай, Пит…
Но он прервал меня:
– Дней пять-шесть тому назад в мою конюшню поставили лошадь. Записали на сегодня. Гнедой жеребец, славное животное, на мой взгляд. Его привели из маленькой конюшни откуда-то с запада, и его новый владелец очень хочет, чтобы лошадь сегодня участвовала в скачках. Я пробовал тебе звонить сегодня утром, но ты уже ушел.
– Как его зовут? – спросил я, так как знал, что подобные предисловия были у Пита способом втянуть меня в какую-нибудь авантюру.
– Поднебесный.
– Не слыхал о таком. Что он натворил?
– Да ничего особенного. Конечно, он еще молодой…
– Ну, выкладывай, что он сделал?
Пит вздохнул и сдался.
– Он скакал только два раза в Девоне, прошлой осенью. Он не упал, но… оба раза сбросил наездника. Вообще-то, он неплохо прыгал у меня через учебное препятствие сегодня утром. Я думаю, ты легко с ним сладишь, а сейчас это главное.
– Пит, мне не хочется тебе отказывать… – начал я.
– А его владелица так надеялась, что ты согласишься скакать на нем! Это ее первая лошадь, и наездник должен первый раз выступать в новой, с иголочки, форме. Она так нервничает! Я сказал, что попрошу тебя…
– Нет, не думаю… – начал я опять.
– Ну поговори с ней, по крайней мере, – сказал Пит.
– Ты же понимаешь, что, если я поговорю с ней, мне будет гораздо труднее отказаться.
Пит этого не отрицал.
– Опять какая-нибудь бедная старая дама, которая должна навсегда лечь в больницу и хочет получить последнее удовольствие перед своим печальным концом? – спросил я.
Это была трогательная история, с помощью которой Пит незадолго до этого убедил меня скакать на лошади, которая мне предельно не понравилась. Старую даму я часто видел после этого на скачках. Очевидно, больница и печальный конец все еще дожидались ее.
– Нет, это совсем не бедная старая дама, – заверил меня Пит.
Мы подошли к загону, и Пит, оглядевшись, кивнул кому-то. Краем глаза я увидел, что к нам приближается женщина. Теперь, не совершив непростительной грубости, удирать было уже поздно. У меня хватило времени только шепотом от всего сердца выругать Пита, прежде чем я обернулся и был представлен новой владелице гнедого жеребца Поднебесного, мастера сбрасывать наездника.
– Мисс Эллери-Пенн, это Алан Йорк, – представил меня Пит.
Я погиб прежде, чем она успела произнести хоть слово. Первое, что я сказал, было:
– Я буду счастлив скакать на вашей лошади.
Пит откровенно смеялся надо мной.
Это была красавица. У нее были правильные черты лица, чудесная кожа, смеющиеся серые глаза, блестящие черные волосы, ниспадавшие почти до плеч. И она привыкла производить впечатление. Но разве она была виновата в этом?
Пит сказал:
– Тогда порядок. Я заявляю тебя на любительскую. Это будет четвертый заезд. Форму я передам Клему.
И он пошел к весовой.
– Я так рада, что вы согласились скакать на моей лошади, – сказала девушка. Она говорила неторопливо, низким голосом. – Мне подарили ее ко дню рождения. Вечная проблема – подарки ко дню рождения, правда? Мой дядя Джордж – прелестный человек, но немножко со странностями – поместил объявление в «Таймс», что купит скаковую лошадь. Тетя говорит, что он получил пятьдесят предложений и купил именно эту, потому что ему понравилось ее имя. Он сказал, что мне будет забавнее получить ко дню рождения лошадь вместо традиционного жемчужного ожерелья.
– Ваш дядя Джордж – очаровательный человек!
– Да, но жить с ним трудновато. – У нее была особая манера повышать голос на последних словах каждой фразы так, что эта фраза звучала вопросительно. Как будто к каждому своему замечанию она добавляла: вы не согласны?
– А вы живете вместе с ним? – спросил я.
– Ну да. Мои родители разошлись в незапамятные времена, ну, разлетелись в разные стороны и все такое.
– Простите.
– Не нужно никаких соболезнований. Я совершенно не помню ни отца, ни мать. Образно выражаясь, они подкинули меня к дверям дяди Джорджа в нежном возрасте – двух лет от роду.
– Дядя Джордж хорошо выполнил свою задачу, – сказал я, глядя на девушку с откровенным восхищением.
Она приняла это без всякой неловкости, как нечто само собой разумеющееся.
– Вернее, тетя Дэб. Она чуточку практичнее. А вообще они оба очаровательны.
– Они здесь сегодня? – спросил я.
– Нет, – ответила мисс Эллери-Пенн. – Дядя Джордж заявил, что, если уж он дал мне путевку в новый чудесный мир, сплошь населенный отважными и очаровательными молодыми людьми, не нужно, чтобы под ногами путались какие-то старые родичи.
– Я с каждой минутой все больше люблю дядю Джорджа, – сказал я.
Мисс Эллери-Пенн одарила меня божественной улыбкой, которая, впрочем, ничего не обещала.
– Вы видели моего Поднебесного? Правда, симпатичный? – спросила она.
– Не видел. И боюсь, что пять минут тому назад я и не подозревал о его существовании. Как случилось, что ваш дядя послал его в конюшню Грегори? Выбрал первую попавшуюся?
Она засмеялась.
– Не думаю, чтобы дядя действовал наугад. Он выбрал конюшню вполне сознательно. Он сказал, что, если Поднебесный попадет сюда, я смогу заполучить в качестве жокея майора Дэвидсона. – Она нахмурилась. – Дядя был потрясен, когда прочел в понедельник в газете, что майор Дэвидсон разбился.
– Он знал его? – спросил я, просто чтобы что-то сказать, любуясь пленительным изгибом уголков ее алого рта.
– Нет, я думаю, что он не знал его лично. Вероятно, он знал его отца. Мне кажется, он знал отцов всех молодых людей на свете. Он сказал только: «Боже милостивый, майор Дэвидсон умер!» Но он не слышал, как я и тетя Дэб четыре раза просили его передать мармелад.
– И это все?
– Да, а почему вы спрашиваете? – проговорила мисс Эллери-Пенн с любопытством.
– Да ничего особенного, – ответил я. – Мы были большими друзьями с Биллом Дэвидсоном.
Она кивнула:
– А, понимаю. – Помолчала. – Но что я должна теперь делать в новой для меня роли владелицы скаковой лошади? Мне не очень хочется в первый же день совершить какой-нибудь нелепый промах. Буду благодарна вам за советы или замечания, мистер Йорк.
– Меня зовут Алан, – сказал я.
Она поглядела на меня оценивающим взглядом. Это лучше всяких слов сказало мне, что, несмотря на свою молодость, она уже научилась защищаться от навязчивых знаков внимания и не вступать во взаимоотношения с незнакомыми людьми.
Наконец она улыбнулась и сказала:
– Меня зовут Кэт.
Она удостоила меня своим именем, словно подарком, который я с удовольствием принял.
– Что вы знаете о скачках? – спросил я.
– Абсолютно ничего. В жизни не была на ипподроме.
– Вы сами ездите верхом?
– Ни разу не пробовала.
– Наверно, ваш дядя Джордж любит лошадей? Может быть, он охотник?
– Дядя Джордж абсолютно равнодушен к лошадям. Он как-то пошутил, что у лошади один конец кусается, а другой лягается. А что касается охоты, он говорит, что у него есть более привлекательное занятие, чем носиться зимой по замерзшим болотам за каким-то хвостатым млекопитающим, испытывая при этом страшные неудобства.
Я засмеялся:
– Может быть, ваш дядя играет в тотализатор? Делает ставки в букмекерских конторах, не появляясь на ипподроме?
– Все знают, что дядя Джордж в день финала кубка по футболу спросил, кто выиграл дерби.
– При чем же тогда Поднебесный?
– Чтобы расширить мой горизонт, как сказал дядя Джордж. Мое воспитание шло обычным чередом: училась в закрытой школе, окончила школу, путешествовала по Европе под самым строгим присмотром. Дядя Джордж говорит, что нужно, чтобы из моего носа выветрился запах музеев.
