Дик Фрэнсис
Перелом
Глава 2
Когда я снова очнулся, то обнаружил, что лежу лицом вниз на голом полу в обшитой дубовыми панелями комнате в Роули-Лодж. Слишком много голого паркета повсюду. Не моя ночь.
В памяти постепенно всплывали факты. Мне было муторно, я продрог и плохо соображал, как после наркоза…
Наркоз.
На обратном пути у них хватило любезности не бить меня по голове. Толстяк кивнул американцу с резиновой физиономией, и тот вместо удара дубинкой слегка уколол меня чем-то в предплечье. После этого прошло около четверти часа, когда никто из нас не проронил ни слова, а потом совершенно внезапно я потерял сознание. И ни одного проблеска по дороге домой.
Со стонами и проклятиями я проверил свои конечности. Все было при мне, там, где нужно, и в рабочем состоянии. То есть – более или менее, поскольку, с трудом встав на ноги, я счел за лучшее опуститься в кресло за письменным столом. Опершись на него локтями, я обхватил голову руками и потерял счет времени.
Пасмурный рассвет за окнами окрашивал в серый цвет фланелевый покров неба. Теплый воздух внутри помещения, намертво промерзнув у окон, обрамил их коркой льда. Меня до костей пробирал холод.
В мозговом отсеке тоже был колотун. Я слишком хорошо помнил, что сегодня явится Алессандро Ривера. «Если он пошел комплекцией в отца и слишком тяжел для жокея, – вяло размышлял я, – то дилемма разрешится сама собой и тихо сгинет с горизонта. Однако если это не так, то зачем палить из пушки по воробьям? Почему бы отцу просто не обучить своего сына обычным, нормальным образом? Потому что он сам ненормальный, потому что его сын ненормальный ученик, потому что ни один нормальный ученик не стал бы начинать карьеру с фаворита на дерби».
Я задавался вопросом, как бы сейчас поступил мой отец, если не лежал бы, подвешенный на вытяжение, со сложным переломом большеберцовой и малоберцовой костей. Он наверняка не чувствовал бы себя столь разбитым, как я, потому что он с величайшим достоинством справился бы с этими бандитами. Но тем не менее он столкнулся бы с теми же актуальными вопросами: во-первых, действительно ли толстяк всерьез намеревался уничтожить конюшню, если его сына не возьмут на работу, и, во-вторых, как бы он это сделал.
И вместо ответа на оба вопроса – зияющая пустота.
Я не мог рисковать не своей конюшней. Лошади стоимостью в шесть миллионов фунтов стерлингов мне не принадлежали. Они не были для меня ни источником дохода, ни делом всей моей жизни.
Я не мог переложить на отца решение всех этих проблем; он еще недостаточно окреп, чтобы разбираться в этих за и против.
Теперь я никому не мог передоверить конюшню, поскольку это было бы все равно что вручить человеку гранату с выдернутой чекой.
Мне однако пора было возвращаться к своим собственным делам, опять же я опаздывал с выполнением заказа и вообще был вынужден застрять в конюшне только потому, что толковый помощник моего отца, который вел «роллс-ройс», когда в него врезался грузовик, теперь лежал в коме в той же больнице.
Все это складывалось в довольно серьезную проблему. Но вообще-то, с иронией подумалось мне, проблемы как раз мое дело. Моим бизнесом были проблемы банкротства бизнеса.
В тот момент трудно было придумать что-либо хуже моих перспектив в Роули-Лодж.
Дико дрожа от холода, я кое-как поднялся с кресла и, выбравшись из-за стола, отправился на кухню, чтобы сварить себе кофе. Выпил. Состояние почти не улучшилось.
Я медленно поднялся наверх, в ванную. Соскреб выросшую за ночь щетину и бесстрастно осмотрел корочку из засохшей крови на щеке. Смыл ее. Ссадина, оставленная стволом пистолета, подсохла и уже заживала.
Снаружи, сквозь голые ветки деревьев, были видны огни машин, как обычно с шумом проносящихся по Бери-роуд. Эти водители в своих теплых кабинках на колесах пребывали в совершенно другом мире, – мире, где похищения и вымогательства могли случиться с кем-то другим, только не с ними. Невозможно было себе представить, что я реально оказался в числе этих самых других.
Морщась от боли во всем теле, я посмотрел на свое мутное отражение в зеркале и задался вопросом, как долго я буду занят тем, о чем сказал мне толстяк. Молодые деревца, сгибающиеся в бурю, выживают, превращаясь в дубы.
Да здравствуют дубы.
Я проглотил несколько таблеток аспирина, перестал дрожать, попытался поправить свои съехавшие мозги и с трудом влез в бриджи для верховой езды, сапоги, еще в два пуловера и ветрозащитную куртку. Что бы ни случилось минувшей ночью или что бы ни могло случиться в будущем, внизу все еще оставались те восемьдесят пять особей стоимостью в шесть миллионов фунтов стерлингов, за которыми следовало присматривать.
Они размещались во дворе, в строениях 1870 года, возведенных с размахом и вдохновением и все еще, сто с лишним лет спустя, вполне оправдывавших свое предназначение. Первоначально здесь было два блока, друг против друга, в каждом по три конюшни на десять денников. В дальнем конце блоки соединялись стеной с двойными воротами, за которой находились большое помещение для хранения кормов и такой же большой сбруйный сарай. Раньше ворота вели в поле, но в начале своей карьеры, окрыленный внезапным успехом, мой отец построил еще две конюшни, которые образовали еще один небольшой закрытый двор на двадцать пять денников. Теперь оттуда открывались еще одни распашные ворота, ведущие в небольшой огороженный паддок.
Четыре последних денника были устроены в конце северного блока, с внешней стороны короткой западной стены, – они выходили на Бери-роуд. Именно в самом дальнем из этих четырех денников и произошла настоящая катастрофа, о которой только что стало известно.
Мое появление в дверях, ведущих из дома прямо во двор, побудило тех, кто собрался у внешних денников, вернуться в главный двор и целеустремленной, хотя и расхристанной кучкой направиться ко мне. Было очевидно, что я не услышу ничего хорошего. Я нервно ждал плохих новостей. Как будто в данное утро мне и без того не хватало проблем.
– Это Мунрок, сэр, – озабоченно сказал один из парней. – Стал брыкаться в стойле и сломал ногу.
– Понятно, – сухо сказал я. – Возвращайтесь к своим лошадям. Уже пора выводить.
– Да, сэр, – прозвучало в ответ, и, то и дело оглядываясь, все неохотно разбрелись по двору к своим подопечным.
– Да пропади все пропадом, – вслух выругался я, но не могу сказать, что это сильно помогло. Мунрока мой отец использовал для верховой езды – это был вышедший на пенсию звездный участник скачек с препятствиями, которого отец почему-то любил. Теперь этот конь был, в общем, наименее ценным обитателем конюшни, но его потеря расстроила бы отца больше, чем любая другая. Все лошади были застрахованы. Однако никто не застрахован от болезненных эмоций.
Я поплелся к стойлу. Пожилой конюх, который следил за жеребцом, стоял в дверях; свет изнутри падал на его углубившиеся от озабоченности морщины, избороздившие черепашью кожу, так что они казались трещинами, расщелинами. Услышав мои шаги, он оглянулся. Расщелины перемещались и менялись местами, как в калейдоскопе.
– Плохо дело, сэр. Он сломал скакательный сустав.
Машинально кивнув, я вошел в денник. Старый конь стоял, привязанный за недоуздок, на своем обычном месте. По первому впечатлению все было как всегда: он повернул ко мне голову и навострил уши, в его влажных черных глазах не было ничего, кроме знакомого любопытства. Пять лет в центре внимания газетных заголовков дали ему свойство, которое, похоже, формируется только у умных, весьма успешных лошадей, – своего рода сознание собственного величия. Он знал о жизни и о скачках больше, чем любой представитель золотой молодежи главного двора. Ему было пятнадцать лет, из которых последние пять он был другом моего отца.
Его задняя, ближняя ко мне нога была в идеальном состоянии. Он опирался на нее всем своим весом. Другую заднюю ногу он слегка поджимал.
Он был потен – на его шее и боках виднелись большие темные пятна, – но в настоящий момент он выглядел достаточно спокойным. Охвостья соломы застряли в его попоне, которая была непривычно пыльной.
Рядом с ним стояла Этти Крейг, главный конюх моего отца, – она поглаживала коня и обращалась к нему со спокойными и убедительными словами. Она посмотрела на меня, и на ее приятном обветренном лице выразилось сожаление.
– Я послала за ветеринаром, мистер Нил.
– Черт бы все это подрал, – сказал я.
Она кивнула:
– Бедняга. В свои лета мог бы вести себя и разумней.
Я сочувственно хмыкнул, войдя, погладил влажную черную морду и как можно внимательнее осмотрел его заднюю ногу, не прикасаясь к ней. Абсолютно никаких сомнений – скакательный сустав поврежден.
Лошади порой катаются на спине по соломе в своих стойлах. Иногда, когда им не хватает места, они разворачиваются поперек стойла и упираются ногами в стенку, а застряв, начинают метаться, чтобы высвободиться. Большинство отделывались ссадинами и растяжениями, но лошадь могла вывихнуть ногу или сломать ее при сильном ударе. Хуже ничего не придумаешь, однако, к счастью, такое случалось редко.
– Он все еще лежал, когда пришел Джордж, чтобы убрать за ним, – сказала Этти. – Он позвал парней, чтобы они помогли оттащить старика в центр стойла. Джордж говорит, что конь с трудом поднялся. И тогда, конечно, все увидели, что он не может ходить.
– Чертовски жаль, – сказал Джордж, кивая в знак согласия.
Я вздохнул:
– Мы ничего не можем сделать, Этти.
– Ничего, мистер Нил.
В часы работы она уважительно называла меня мистером Нилом, хотя в детстве я был для нее просто Нил. «Так лучше для дисциплины во дворе», – сказала она мне однажды, а в вопросах дисциплины я никогда не стал бы ей перечить. Когда мой отец повысил ее до старшего помощника, в Ньюмаркете был настоящий переполох, но, как он объяснил ей свое решение, она была преданной, она была знающей, она ни от кого не потерпит глупостей, она заслужила это уже одним своим старшинством, и, будь она мужчиной, эта должность автоматически досталась бы ей. Поскольку он был справедливым и трезвомыслящим человеком, то решил, что пол не имеет значения. Она стала единственной женщиной – старшим конюхом в Ньюмаркете, где женский пол был, в общем-то, редкостью, и все шесть лет под ее началом конюшня процветала.
Я вспомнил те дни, когда ее родители приходили на конюшню и обвиняли моего отца в том, что он разрушил ее жизнь. Мне было около десяти, когда она впервые появилась во дворе, а ей было девятнадцать, и она получила образование в дорогой частной школе-интернате. Ее родители раз от разу все больше сокрушались, что конюшня лишает дочку шансов на достойное замужество; но Этти никогда не хотела замуж. Если она когда-либо и приобрела сексуальный опыт, то никак это не афишировала, и полагаю, что, скорее всего, этот опыт показался ей неинтересным. Похоже, ей, в общем, нравились мужчины, но она относилась к ним так же, как к своим лошадям: с живым дружелюбием, огромным пониманием и с лишенной сантиментов прохладцей.
После несчастного случая с моим отцом Этти, по сути, полностью взяла на себя ответственность за конюшню. И хотя именно мне была выдана временная лицензия на то, чтобы официально командовать этой крепостью, но и Этти, и я знали, что без нее я пропаду.
Наблюдая, как ее умелые руки спокойно скользят по гнедой шкуре Мунрока, я подумал, что меня толстяк может считать слабаком, но его сына Алессандро ждут в качестве ученика большие проблемы, связанные с мисс Генриеттой Крейг.
– Тебе лучше вывести лошадей, Этти, – сказал я. – Я останусь и подожду ветеринара.
– Хорошо, – сказала она, и я понял, что она сама собиралась это предложить. С точки зрения распределения обязанностей это было разумно, так как лошади уже готовились к предстоящему сезону скачек и она лучше меня знала, что должна делать каждая из них.
Она кивнула Джорджу, чтобы теперь он держал Мунрока за недоуздок и успокаивал, и сказала мне, выходя из стойла:
– Что насчет заморозков? Похоже, все может растаять.
– Отведи лошадей в Уоррен-Хилл – там сама решишь насчет кентера[4].
Она кивнула:
– Хорошо. – Она оглянулась на Мунрока, и ее рот дрогнул. – Мистер Гриффон будет огорчен.
– Я ему пока не скажу.
– Понятно.
Одарив меня легкой деловитой улыбкой, она направилась во двор, невысокая и ладная фигурка, выносливая и компетентная.
Мунрок и при Джордже сохранил спокойствие. Я последовал за Этти обратно в главный двор и посмотрел, как выводят лошадей: тридцать три из них в первой партии. Парни выводили своих подопечных из денников, прыгали в седла и скакали по двору в первые распашные ворота, затем через нижний двор и дальние ворота – в общий паддок. Быстро светало, и я подумал, что Этти, вероятно, права насчет оттепели.
Минут через десять, распределив лошадей по своему усмотрению, она, миновав деревья и забор, вывела коней из паддока и направила прямо к Пустоши.
Не успели они скрыться, как на подъездной дорожке за моей спиной раздался резкий скрежет – и ветеринар, брызнув из-под колес гравием, остановил свой пыльный «лендровер». С сумкой в руке, он выскочил из машины и сказал, переводя дыхание:
– Этим утром у каждой чертовой лошадки на Пустоши или колики, или проблемы с копытами… Вы, должно быть, Нил Гриффон… мое сочувствие вашему отцу. Этти сказала, старикан Мунрок… Он все в том же стойле?
Не останавливаясь, он повернулся и зашагал вдоль денников. Молодой, круглолицый, целеустремленный, он был совсем не тем ветеринаром, которого я ждал. Я знавал более старую версию – его отца, медлительного, такого же упитанного и склонного, пока он что-то обдумывал, часто моргать, потирая подбородок.
– Сожалею, – сказал молодой ветеринар, за какие-то три секунды осмотрев Мунрока. – Боюсь, придется его усыпить.
– Может, скакательный сустав все же цел? – предположил я.
Я цеплялся за соломинку.
Он бросил на меня короткий снисходительный взгляд эксперта, прощающего невежественного дилетанта, и коротко сказал:
– Сустав раздроблен.
Он взялся за дело, и великолепный старый Мунрок тихо улегся на солому. Складывая свои инструменты обратно в сумку, он сказал:
– Не огорчайтесь так. Мало у кого была такая прекрасная жизнь, как у него. И радуйтесь, что это был не Архангел.
Я проводил взглядом его упитанную спину. Не очень-то отличается от своего отца, подумал я. Просто порезвее.
Я поплелся в дом и позвонил в службу, которая увозит мертвых лошадей. Мне бодро ответили, что немедленно приедут. И через полчаса приехали.
Еще одна чашка кофе. Сел за кухонный стол – самочувствие было хуже некуда. Похищение явно не пошло мне на пользу.
Партия лошадей вернулась с Пустоши без Этти, без двухлетнего жеребца по имени Лаки Линдси и с длинным перечнем неприятностей.
Со все возрастающим беспокойством я слушал, как трое парней, перебивая друг друга, рассказывали мне, что Лаки Линдси резко развернулся на Уоррен-Хилл и сбросил малыша Джинджа, а затем поскакал галопом, казалось бы в сторону дома, но вместо этого свернул на Моултон-роуд, сбил велосипедиста и смертельно напугал женщину с детской коляской, а в результате оказался у башни с часами, дезорганизовав уличное движение. «Полиция, – добавил один из парней, скорее с удовольствием, чем с сожалением, – в настоящее время общается с мисс Этти».
– А жеребец? – спросил я. Потому что Этти могла постоять за себя, а Лаки Линдси, стоивший тридцать тысяч гиней, не мог.
– Его поймали на Хай-стрит недалеко от универмага «Вулворт».
Я отослал их к лошадям и подождал, пока вернется Этти, что она не замедлила сделать, верхом на Лаки Линдси, а разжалованный и деморализованный Джиндж плелся позади на тихой трехлетней кобыле.
Этти спрыгнула с гнедого жеребца и опытной рукой провела по его ногам.
– Особо не поранился, – сказала она. – Вроде бы у него там небольшой порез, – думаю, он мог удариться о бампер припаркованной машины.
– А не о велосипед? – спросил я.
Она подняла глаза, а затем выпрямилась:
– Едва ли.
– Велосипедист не пострадал? – спросил я.
– В шоке, – признала она.
– А женщина с коляской?
– Как можно удивляться непривязанным лошадям, если ты с утра пораньше возишь младенцев по Моултон-роуд. Глупая женщина не переставала визжать. Разумеется, это сильно расстроило жеребца. Кто-то поймал его в этот момент, но он вырвался и пустился в город…
Она замолчала и посмотрела на меня.
– Простите за все это.
– Бывает, – сказал я, подавив улыбку от сопоставления жеребцов и младенцев. Что удивляться. Для нее жеребцы и в самом деле были важнее людей.
– Под конец мы перешли на легкий галоп, – сказала Этти. – Земля была нормальная. Мы все делали прямо по плану, который вчера наметили. Джиндж свалился, когда мы повернули к дому.
– Этот жеребец ему не по силам?
– Вот не думала. Он уже ездил на нем раньше.
– Я оставляю жеребца тебе, Этти.
– Тогда, может, на ближайшие дни я подберу парню лошадь полегче.
Она отвела жеребца к конюху, который за ним ухаживал, почти признав тем самым, что допустила ошибку, посадив Джинджа на Лаки Линдси. Любой в любой момент может упасть с лошади. Но некоторые падали чаще других.
Завтрак. Управившись с лошадьми, на которых только что гарцевали, парни поспешили в общежитие к овсянке, бутербродам с беконом и чаю. Я вернулся в дом – есть мне не хотелось.
В помещении все еще было холодно. В каминах десяти покрытых пылью спален – печальные горки еловых шишек, а в гостиной перед камином – декоративный экран. В похожей на пещеру спальне, которой пользовался мой отец, – двухъярусный электрический камин, а в отделанной дубовыми панелями комнате, где по вечерам он сидел за своим столом, – небольшой конвекторный обогреватель. Даже на кухне не было тепла, так как из-за ремонта уже месяц не разжигали огонь в плите. Выросший в этом доме, я обычно не чувствовал, как здесь холодно зимой, но обычно я не был в таком плачевном состоянии, как сейчас.
Из-за кухонной двери выглянула женская голова. Темные гладкие волосы аккуратно собраны на макушке в триумфальную композицию из кудряшек.
– Мистер Нил?
– А… доброе утро, Маргарет.
Теплый взгляд прекрасных темных глаз. Чуть подрагивающие, узкие ноздри, тестирующие атмосферу. Как обычно, дальше ее шеи и половины щеки я ничего не видел, поскольку секретарша моего отца экономила не только на своем наличии, но и на всем прочем.
– Здесь холодно, – сказала она.
– Да.
– В офисе теплее.
Полголовы исчезло и больше не появлялось. Я решил принять как разумеющееся это своеобразное приглашение и направился обратно к углу дома, замыкающего двор. В этом углу находились офис конюшни, гардеробная и одна комфортабельно обставленная комната для отдыха, которую мы называли комнатой владельцев, где владельцы и другие посетители при необходимости могли провести время.
В офисе горел свет, яркий по сравнению с серым дневным снаружи. Маргарет снимала свою дубленку, и горячий воздух деловито вырывался из обогревателя в форме гриба.
– Инструкции? – коротко спросила она.
– Я еще не смотрел почту.
Она бросила на меня быстрый оценивающий взгляд:
– Проблемы?
Я рассказал ей о Мунроке и Лаки Линдси. Она внимательно выслушала, не выказав никаких эмоций, и спросила, откуда у меня ссадина на лице.
– В дверь врезался.
Выражение ее лица ясно говорило: «Пой, птичка, пой», – но она промолчала.
Ей, как и Этти, тоже в чем-то не хватало женственности, несмотря на юбку, прическу и эффектный макияж. Ей еще не было сорока, и три года назад она овдовела. Проявляя чудеса организованности, она растила сына и дочку и, обладая блестящим рассудком, держала мир на расстоянии вытянутой руки от того, что грело ей сердце.
В Роули-Лодж Маргарет появилась недавно, сменив похожего на мышь старого Робинсона, который в семьдесят лет наконец-то со скрипом был вынужден уйти на пенсию. Старому Робинсону нравилось почесать языком, и он тратил часы рабочего времени, рассказывая мне в детстве о тех днях, когда Карл II сам участвовал в скачках и сделал Ньюмаркет второй столицей Англии, так что послам приходилось ездить туда, чтобы повидать его, и как принц-регент навсегда покинул город из-за расследования бегства его жеребца и отказался возвращаться, хотя Жокей-клуб с извинениями умолял его вернуться, и как в 1905 году у короля Эдуарда VII были неприятности с полицией из-за превышения скорости по дороге в Лондон – на прямых участках скорость достигала сорока миль в час.
Маргарет занималась тем же самым, что и старый Робинсон, только делала все тщательней и в два раза быстрее, и за шесть дней нашего общения я понял, почему мой отец считал, что ей нет цены. Она не привносила ничего личного в деловые отношения, а он считал утомительным большинство отношений между людьми. Ни от чего он так не уставал, как от постоянной людской потребности во внимании к своим эмоциям и проблемам. Его раздражала даже традиционная болтовня о погоде. Маргарет оказалась родственной душой, и они прекрасно ладили.
Я опустился во вращающееся офисное кресло моего отца и сказал Маргарет, чтобы она сама просмотрела почту. Мой отец никогда никому не позволял вскрывать письма – это был его пунктик. Она сделала, как я сказал, – ни комментариев, ни эмоций. Что-то восхитительное.
Зазвонил телефон. Маргарет сняла трубку:
– Мистер Бредон? О да. Он будет рад вашему звонку. Одну секунду.
Она протянула мне трубку через стол и сказала:
– Джон Бредон.
– Спасибо.
Я взял трубку без того рвения, которое проявил бы днем раньше. Целых три напряженных дня я пытался найти того, кто был бы готов взять на себя Роули-Лодж, пока мой отец в больнице, и из всех, кого порекомендовали друзья, только Джон Бредон, тренер, недавно вышедший на пенсию, казался подходящим по опыту и статусу. Он попросил дать ему время все обдумать и обещал не медлить с ответом.
И вот он позвонил, чтобы сказать, что будет рад нам помочь. Я поблагодарил его и, испытывая страшную неловкость, извинился, что вынужден отказать ему. «Дело в том, – сказал я, – что, поразмыслив, я решил обойтись своими силами».
Под изумленным взглядом Маргарет я медленно положил трубку. Я не стал ничего объяснять. Она и не спрашивала. Продолжала заниматься почтой.
Телефон зазвонил снова. На сей раз она очень официально спросила, не против ли я поговорить с мистером Расселом Арлетти.
Я молча протянул руку к трубке.
– Нил? – пролаял голос. – Куда ты, черт возьми, пропал? Я обещал Грею и Коксу, что ты вчера с ними встретишься. Они жалуются. Когда ты сможешь там появиться?
Грей и Кокс ждали в Хаддерсфилде, когда «Арлетти инкорпорейтед» выяснит, почему их некогда прибыльный бизнес неуклонно сползает в сточную канаву. А выясняльщик из «Арлетти инкорпорейтед» понуро сидел в офисе конюшни в Ньюмаркете, ничего так не желая, как умереть.
– Тебе придется сказать Грею и Коксу, что я не смогу приехать.
– Ты – что?
– Рассел, пока не рассчитывай на меня. Я должен остаться здесь.
– Господи, почему?
– Я не могу найти себе замену.
– Ты говорил, что на это тебе понадобится не больше недели.
– Ну, не получилось. Здесь нет никого подходящего. Я не могу бросить на произвол судьбы Роули-Лодж и ехать разбираться с Греем и Коксом. Здесь замешаны шесть миллионов. Нравится тебе это или нет, но мне придется остаться.
– Черт возьми, Нил…
– Мне правда жаль.
– Грей и Кокс будут в бешенстве.
Рассел и сам был вне себя.
– Займись этим сам. Там ничего сложного. Неправильное ценообразование. Они занижают стоимость продукта на этапе планирования. Никудышная выручка. Они говорят, что у них нет активов, так что на девяносто гребаных процентов это дурацкая финансовая политика.
Он вздохнул:
– У меня нет твоего таланта. Заметь, есть другие, получше. Но такого, как у тебя, нет. – Он помолчал в задумчивости. – Придется послать Джеймса, когда он вернется из Шорхэма. Если ты всерьез.
– Лучше не рассчитывай на меня. По крайней мере – три месяца.
– Нил!
– Точнее – до окончания дерби…
– Переломы не лечат так долго, – возразил он.
– Этот перелом совершенно жуткий. Кости раздроблены, торчали наружу – ситуация была критической. Вопрос стоял, ампутировать или нет.
– О черт.
– Я тебе позвоню, – сказал я. – Как только почувствую, что свободен.
Он отключился, а я все сидел с трубкой в руке, уставившись в пространство. Затем медленно опустил ее.
Маргарет так и не шелохнулась, ее глаза были старательно опущены, рот не выражал никаких эмоций. Она вообще никак не реагировала на мое вранье.
Это только начало, подумал я, а сколько еще придется врать.
