bannerbannerbanner
Без боя не сдамся

Галина Манукян
Без боя не сдамся

Полная версия

Глава 10
Хлеб да вода – мужская еда

На исповеди Алёша покаялся в недавней невоздержанности, выслушал рассказ отца Георгия об Иове, который поклялся не смотреть на женщин, дабы сохранить в чистоте путь свой, и, получив отпущение греха, успокоился. Впрочем, ненадолго – до следующего дня, когда он снова ненароком увидел отливающие медью рыжие волосы – казалось, такие могут быть только у вечно танцующих принцесс в диснеевских мультфильмах. Девушка с друзьями вывернула со стороны «Медвежьего камня», видимо возвращаясь из похода. Не останавливаясь, она собрала локоны в хвост и натянула кепку. Черноволосый парень рядом с ней что-то рассказывал, жестикулируя и гримасничая, а она смеялась так заразительно, что хотелось улыбнуться и прислушаться к чужим шуткам. «Ерунда всё это», – сказал себе Алёша, но к сердцу откуда-то из глубины поднялось волнение. Сворачивать в сторону было поздно и глупо. Он уставился под ноги и пошёл прямо.

Смех прервался. Внезапно. Как недоигранная фортепианная трель. Быстро шагая, Алёша услышал голос парня: «Ты чего?» и её тихое, но все равно звонкое, колокольчиковое: «Всё нормально. Что там дальше?» И Алёшино сердце снова предательски ёкнуло.

Туристы остались за спиной, можно было вздохнуть спокойно, но отчаянное желание обернуться, чтобы посмотреть на нее ещё раз, засвербело во всём теле. Алёша нахмурился и не обернулся, вскипая раздражением на самого себя. Во всём должен быть смысл. В желании видеть испорченную девчонку смысла не было.

* * *

С большим холщовым мешком на плече Алёша зашёл в светлую, недавно совсем поставленную братьями трапезную, – отдать собранный на пригорке шиповник. Отец Никодим назначил ему новое послушание – не сложное, но трудоёмкое – насобирать для скитской братии трав и ягод на зиму: чаи заваривать, лечить, кого понадобится. Благо природа щедра была на богатства, рассыпала алые ягоды шиповника и боярышника на склонах, усеивала полезными травами горные полянки. Фундук, яблони, груши – чем не сокровища? Уже и сочный, кисло-сладкий кизил созревал в лесу на горе – вот-вот урожай собирать надо будет. А какое из него варенье делал брат Филипп! Пальчики оближешь!

Сейчас он, румяный, полноватый, с проседью в каштановой бороде, закатав рукава, с удовольствием месил тесто. Пухлое, ароматное, податливое, оно казалось живым.

Брат Филипп, по правде говоря, был поваром от Бога. Ранее, в мирской жизни, ещё когда служил коком на круизном лайнере, пристрастился Филипп к героину. Бросить не сумел, пока к Богу не обратился. Лишь молитва да братья помогли. А жену потерял, детей чужой человек усыновил, да и вообще жизнь покатилась в самые тартарары. Уже трезвым пытался Филипп к мирским делам вернуться, но не выдержал – ушёл обратно в монастырь. Он потом рассказывал Алёше: «Знаешь, зайду в метро, как в подземелье, там люди какие-то пластиковые, не настоящие. А в монастыре душа радуется, светится будто. Богу служу, братьям, и в этом моё предназначение. Уже пятнадцать лет почти…»

Из Тихорецкого монастыря брат Филипп перешёл вслед за отцом Георгием сюда – дальний скит поднимать, да так и остался. Сначала совсем было тяжко – они поселились возле разрушенной церкви, потерявшей в веках имя, в сараюшках в заброшенном хуторе станицы Залесской – ни печи, ни кровати: только лес вокруг. Это теперь скитское хозяйство чуть ли не больше станичного будет: огороды раскинулись – взглядом не охватишь, коровы молока столько дают, что и скитским хватает, и в главный монастырь отправляют. Покинутый когда-то храм зажил новой жизнью, побеленный, восстановленный с большой любовью и тщанием. Скит разросся скоро, словно Божьей рукой ведомый.

Несмотря на то что вроде бы и не положено было скитским предаваться гурманству, нет-нет, да брат Филипп принимался кудесничать по-своему. На Святую Пасху пёк пахнущие мускатом и кардамоном куличи по старинным, невесть откуда разведанным рецептам. В Рождество из простой снеди творил разные деликатесы. Каждый день, приговаривая: «Хлеб – дар божий, отец-кормилец», доставал брат Филипп из русской печи воздушные, с аппетитной хрустящей корочкой караваи.

Алёша громко поздоровался:

– Доброго дня, брат Филипп. Я шиповник принёс. Куда его?

– Сейчас, мой хороший, сейчас, – улыбнулся тот. Окунул кисти в таз с водой и обтёр их вафельным полотенцем.

Монах достал большую деревянную раму, на которой была натянута мелкая сетка, и вышел на улицу, поманив за собой послушника. Там Филипп приладил раму на крючки, торчащие из стены, и указал:

– Вот сюда рассыпай, под солнцем быстро просохнет.

– Угу, – кивнул Алёша и занялся делом. По вискам парня струились капельки пота.

– Бог в помощь, – сказал брат Филипп. – Квасу хочешь?

– Да.

Через минуту Филипп протянул Алёше большую кружку с ярким подсолнухом на боку:

– Угощайся.

– Спасибо.

Алёша быстро осушил кружку и вернулся к работе. Брат Филипп любовно смотрел на послушника, думая, что и его сыну сейчас почти столько же. Как обычно, Алёша снова измазал в чем-то подрясник – наверняка на траве сидел. У ног его крутился пёс Тимка, только Алёша ничего, кроме шиповника, не видел и с застывшим выражением лица высыпал красные ягоды из мешка, разравнивая их затем рукой на сетке.

– Дружочек, – сказал Филипп, – все ли с тобой ладно?

– Да, брат Филипп, – буркнул Алёша.

– Что-то на тебе лица нет. Ты не болен? Может, сказать отцу Георгию?

– Нет! – Алёша резко обернулся. – Не надо…

– Друг мой, – не унимался брат Филипп, – ты как закончишь, зайди ко мне на кухню, потолкуем. Не убегай только.

– Ладно, – бросил послушник, продолжая своё дело.

* * *

Когда Алёша вновь зашёл в трапезную, она уже наполнилась кисловато-тёплым ароматом чуть схваченного жаром теста.

– Управился? Присаживайся.

– Мне в сад надо. Сливы собирать.

– Сейчас пойдёшь, – ласково сказал брат Филипп. – Садись, я тебя чаем угощу.

Послушник сел на край длинной скамьи. Монах подал чаю и неровный ломоть белого хлеба. И себе налил в большую коричневую кружку.

– Скажи, брат Филипп, ты счастлив? – вдруг спросил Алёша.

– Конечно, – кивнул Филипп.

– А почему?

– Ну как же, – развёл руками улыбающийся монах, – я делаю то, что мне по душе. Я ничего ни от кого не требую и не жду, Господь и так мне всё даёт. А я ему благодарен. За жизнь благодарен, за тело моё, – брат Филипп пошевелил носками ног в грубых ботинках и покрутил кистями рук, – вишь, какое хорошее, что я с ним ни делал, а оно всё работает! Чудны дела твои, Господи! Глянь, в какой я теперь кухне тружусь. И за неё благодарен. Слышишь, как птички поют на деревьях? Меня радуют. И за них я благодарен Господу. А благодарность – та же любовь. Господь любит меня, а я его.

Алёша вздохнул и отставил кружку:

– Это хорошо.

Брат Филипп посмотрел на него обеспокоенно и добавил:

– Что-то на тебе лица нет, – заметил брат Филипп. Его взгляд вдруг коснулся сбитых костяшек на руке. – Ты не подрался часом ни с кем?

Алёша возмущённо вскинул глаза:

– Нет! – И опять замолчал.

– Алёша, что б ни случилось, ты за веру держись, за молитву. Вот представь: шторм, моряки должны хвататься за поручни, чтоб по палубе пройти. А молитва и вера может удержать крепче любого поручня, только не отпускай. Тут только первые десять лет тяжело.

– Знаю, – снова вздохнул послушник.

– Ну ладно, не хочешь, не говори, – сказал монах. – А если передумаешь, я тебя выслушаю всегда. А лучше к наставнику своему, отцу Георгию, пойди, исповедуйся. Не стоит тяжкие думы в себе держать.

– Спасибо, брат Филипп, – пробормотал Алёша, вставая со скамейки. – Пойду я.

– Иди, иди.

Алёша быстрым шагом направился к саду, подхватив пластмассовое ведро. Уже в саду, собирая тёмно-синие, подернутые сероватым налетом сливы, он подумал: «Всё проходит. И это пройдёт».

Но рыжеволосая девушка, как на грех, попадалась ему на глаза снова. И каждый раз в первый миг встречи с коротким вздохом на Алёшу обрушивалось странное чувство. Радость? Почему? Радоваться было решительно нечему. Алёша раздражался и мучился от непонимания: откуда такая одержимость ею? Разве он не видел других женщин, девушек, девчонок: местных или приезжих, красивых или обыкновенных. Но почему, почему возникает это желание видеть именно её, слышать звонкий, немного детский голос с мягким «л», похожим на «в». Она так и говорила неправильно, забавно: «пваншет» и улыбалась. Постоянно улыбалась: то развязно, то смущённо, то мило, то насмешливо.

Всё в ней было искушением, особенно мирские песни в забытом планшете, они безжалостно растолкали задремавшую память о том, чем Алёша дорожил ранее в трудном, неприветливом мире. Всколыхнулась в душе страстная жажда ритмов, аккордов, тоска по богатству мелодий и голосов. И в голове сама собой рождалась музыка, а с нею волнение и необъяснимая неудовлетворённость…

* * *

Во время вечерней службы Алёша, как обычно, пел на хорах и снова увидел её – только другую совсем, скромную, притихшую, в полупрозрачной светлой косынке, узелком завязанной под нежным подбородком, в длинном, до пят, платье. Она стояла по центру, зачарованно глядя на отца Георгия, крестилась как-то размашисто, неумело, но старательно, кланялась до земли. Её юное, не тронутое косметикой лицо освещал свет, падающий из оконцев, и каким-то чудом блудница преобразилась в ангела. Сердце Алёши забилось сильно, нарушая все обеты. На секунду ему показалось, что красивее он никогда ничего и никого не видел.

Когда служба окончилась, Алёша украдкой выглянул из боковой дверцы, страстно желая видеть её ещё. Он представить себе не мог, как живёт это существо из параллельного мира, что движет ею. Удивление и недоумение растворяли все недобрые мысли о рыжеволосой девушке, и неведомое чувство поглотило его с головой.

Глава 11
Кошелёк

– Ты здесь, Алёша? – Голос отца Георгия вырвал послушника из раздумий.

 

– А? – спохватился тот, поворачиваясь к наставнику.

Священник улыбнулся, глядя на солнце, расплескавшее по небу красно-жёлтые краски:

– От такого заката и правда глаз не оторвать…

– Да, батюшка, – кивнул Алёша. Не заметил бы игумен, что вовсе не на закат он засмотрелся, а на удаляющуюся вверх по улице фигуру девушки.

– Я, собственно, чего хотел, – сказал священник. – Там калитка покосилась и ограда возле неё, словно какой-то шалопай на кривой козе въехал. Ты бы приладил.

– Хорошо.

– Ящик с инструментами под скамьей в ризнице.

– Найду.

– Вот и ладно. Мы с братьями в скит пойдём, а ты задержись. Думаю, много времени не займёт.

– Да, батюшка. Благословите.

Скоро сумерки мягко опустились на Залесскую, подсинив белые стены храма, окрасив в густые сизоватые тона все, что радовало днём ярким колером. Станица потемнела, будто художник плеснул в каждую краску на палитре берлинской лазури, перемешав, перепутав детали картины. Алёша работал не спеша. Он прислушивался к тому, как мычат загнанные в хлева коровы, как заливается где-то мелкая, должно быть, но голосистая собака. Из какого-то двора доносилась музыка. Заядлое тымц-тымц – совсем не то, что он слушал из динамиков крошечного компьютера. Снова вспомнился «пваншет», и Алёша чуть заметно улыбнулся.

Закончив выправлять калитку, он подхватил ящик с инструментами и вошёл в церковь. На включенный электрический свет потянулась внутрь суетливая мошкара. Алёша отмахнулся от неё и прикрыл дверь. Он поставил тяжёлый ящик обратно под покрытую лаком деревянную скамейку и поискал глазами ключ.

Странный звук привлёк его внимание. Шаги? Кого это принесло на ночь глядя? Алёша выглянул из ризницы и застыл – в дверях храма стояла она – та самая. Рыжая девушка остановилась в нерешительности, явно робея и чувствуя себя не в своей тарелке. Она была ничуть не похожа на ту едва одетую насмешницу, какой он увидел её впервые. В искреннем смущении она казалась совсем девочкой. Изумительно красивой, милой, как героиня русской сказки, в длинном сарафане с красными и черными узорами, вьющимися по белой ткани. Тонкий платок, небрежно наброшенный на голову, съехал, и под светом ламп её волосы показались ещё более насыщенными, почти красными. Они чуть распушились и, как легкий нимб, обвивали макушку, окружали красноватым облачком длинную расплетающуюся косу. «Пришёл красный одуванчик…» – подумал Алёша. Ему захотелось улыбнуться, но он себе не позволил.

Девушка смущённо потупилась:

– Извините, я заметила свет. Думала, здесь кто-то другой…

– Только я.

Она вздохнула и произнесла:

– Мне жутко неловко, но я знаю, кто заборчик сломал. Когда мы шли днём мимо… В общем, как бы, это был один из нас…

Алёша неожиданно для себя хмыкнул:

– Колодец. Обрыв… А теперь вы решили испытать на прочность ещё и наш забор?

Девушка удивлённо взглянула на него:

– Нет, это не я…

– И то слава богу!

Она прикусила губу и вытащила из-за спины кошелёк.

– Но я бы хотела возместить ущерб… Потому что это неправильно…

Алёша оторопело смотрел, как она достает ровные, будто только что отпечатанные купюры из красного кошелька. Увидев его взгляд, девушка смутилась ещё больше:

– Этого мало, да?

Еле сдерживая улыбку, Алёша строго проговорил:

– Деньги вас не спасут. Не всё покупается. Придётся отработать…

Она совсем растерялась:

– Я не умею… чинить…

– Тогда на картошку, – совершенно серьёзно сказал Алёша.

– На картошку?.. – широко раскрылись её глаза.

Глядя, как невероятно очаровательное и совершенно огорошенное существо хлопает ресницами, а потом вдруг наполняется решимостью, Алёша не смог удержаться от смеха. Хохоча, он кивнул на купюры в её пальцах:

– Ничего не надо. Спрячьте деньги. Я уже починил. Спите спокойно.

– У меня, похоже, дурная привычка – всё делать не к месту. – Её голос стал ниже, и трогательная детскость в лице сменилась холодностью. – Не надо так не надо… Извините, что побеспокоила.

Она резко развернулась, взметнув косой и подолом сарафана, и сделала шаг к выходу. Обиделась? Алёша перестал смеяться. За долю секунды он испытал изумление, непонимание, раздражение. Осталось лишь необъяснимое желание задержать её. Как угодно. Хоть сплясать.

– Я видел вас на службе, – сказал он. – Вы в первый раз?

Она обернулась, будто знала, что он захочет её остановить.

– Да.

– И каковы впечатления?

– Красиво. Необычно. – Она подошла ближе, обвела глазами расписной купол, побеленные стены: – А поют где-то там?

– Да. Там есть клирос.

– Почему-то не видно ни динамиков, ни микрофонов…

– С такой акустикой они не нужны, – ответил Алёша, стараясь не рассмеяться снова и отмечая про себя: «Может, ещё и светомузыку сюда?.. Оказывается, глупости могут быть забавными. И совсем не бесят…»

А девушка продолжила увлечённо:

– Надо же! Мне всё на службе понравилось. Особенно как кто-то пел. Не знаю, как это правильно называется… – псалмы?

– Каноны и тропари.

– Красиво было. Очень. – Девушка улыбнулась. – Похоже, у вас тут есть настоящий оперный певец. Я заслушалась.

Алёша склонил голову и тихо сказал:

– Спасибо.

– Это были вы?! Правда?! – Её голос прозвучал восхищённо и неожиданно громко, отдаваясь эхом под сводами храма.

Восклицание смутило, резануло слух Алёши. Не до́лжно было беседовать здесь – ему, послушнику, с девушкой – в сенях храма, будто в каком-то клубе. Он внимательно посмотрел на неё – нет, непрошеная гостья над ним не подшучивала. Похоже, ей действительно понравилось. Алёша подтвердил коротко:

– Я.

– Потрясающе! У вас талант.

Теперь она делает ему комплименты? С чего бы? Похоже на глупую игру… «И Грэмми присваивается… послушнику Алексею Колосову! Ага, сейчас». Неловкость заставила Алёшу быстро найти ключ. Выставив его, как хоругвь, Алёша сообщил:

– Мне нужно запереть храм.

– Да, конечно. – Она помялась немного и произнесла: – Я хотела сказать… Извините, не знаю вашего имени…

– Алексей, – вставил он чуть хрипло.

– Очень приятно, – обрадовалась девушка, – а я Мария, Маша.

Алёша только кивнул в ответ.

– За калитку мне правда неудобно… Мои балбесы чересчур разбаловались, прямо детский сад – штаны на лямках.

– Бывает.

Алёша пропустил её вперед, а затем несколько раз провернул большим железным ключом в замочной скважине. Серая кошка потрусила по безлюдной улице, над которой сгустилась бархатная синева ночи. В небе, сапфировом с востока, плавно переходящем в маренго с зеленоватыми переливами на западе, уже горела первая звезда. Жёлтые пятнышки окон местами неуверенно подсвечивали сквозь ветви садов по обе стороны улицы.

– Я пойду, – улыбнулась Маша. – Спокойной ночи!

– Всего хорошего, – с вежливой прохладой в голосе ответил он, не торопясь спускаться со ступенек лестницы. Маша легко сбежала вниз, выскользнула за калитку и скрылась в темноте. Алёша почувствовал досаду: зачем она так быстро ушла? Хотелось догнать её сейчас же. Но это было глупо. Он провёл пальцем у ворота: подрясник внезапно показался тесным. Шумно выдохнув, Алёша пошёл к калитке, защёлкнул замок и вдруг наступил на что-то. В луче фонарика ярким пятном появился красный, распластанный в дорожной пыли женский кошелёк. Изящный, новенький, с золотистыми пряжками. Алёша поднял его и, отряхнув от пыли, ласково подумал: «Маша-Маша… Растеряша». В груди снова расплылось тёплое, нежное чувство. Алёша радостно стиснул лакированный кошелёк и, не размышляя больше, побежал вверх по улице.

– Мария! Маша! – выкрикнул он. – Постойте!

Он скоро нагнал её. Фонарик, как прожектор, издалека высветил стройную фигурку. Маша обернулась и прикрыла рукой глаза от белого пучка света. Алёша подбежал к ней и протянул кошелёк:

– Вы потеряли.

– Спасибо. – Она одарила его сияющей улыбкой.

– Я провожу вас, – по-родительски строго произнёс Алёша, – а то вы ещё что-нибудь умудритесь потерять или сломать.

Маша рассмеялась:

– Не откажусь. Но я не всегда такая неловкая… Правда-правда!

Её голос и смех, колокольчиковый, искристый, как утренняя игра солнечных зайчиков на воде, нравились Алёше. У третьих ворот от развилки, увенчанных художественной ковкой, Маша остановилась:

– Мы пришли. Ещё раз спасибо!

– Будьте внимательнее, – назидательно сказал он.

Уже взявшись за ручку калитки, Маша задержалась и вдруг сообщила с надеждой в голосе:

– А нас попросили в клубе выступить завтра вечером… на открытой сцене. В девять…

– Бог в помощь, – сказал Алексей, отчаянно скрывая волнение. – Мне надо идти.

– До свидания!

Маша скрылась за калиткой. А он прошёл десять метров в сторону скита. И вернулся. Неведомо зачем. Из-за ворот слышался смех – её смех, звонкий, переливчатый. Алёша долго стоял с замирающим сердцем, подслушивая чужое веселье. В смехе Маши не было едкой насмешки, сарказма или деланого кокетства, только будничная радость человека, которого ничто не гнетёт. Со двора доносилась шутливая перепалка весёлой компании. И, несмотря на затаённую злость на недавних насмешников, послушник позавидовал им. Ему захотелось так же, как они, беззаботно смеяться над глупостями и болтать о пустяках, быть просто олухом двадцати лет без тяжёлого прошлого за спиной, быть кем угодно – только не собой! Чувство одиночества, что казалось спасительным, душило теперь, не жалея. Алёша поторопился обратно к скиту.

* * *

В трапезной заканчивали ужин братия и трудники, дружно стуча ложками по тарелкам. Алёша сел за стол и осенил себя крестным знамением. Брат Филипп побаловал сегодня итальянским ризотто на кубанский манер, свежей выпечкой и ароматным компотом из слив. Высокий и тощий, как жердь, брат Серафим пожаловался, что переел, тошнит его и клонит в сон, на что Филипп задорно спросил: «Братушка, уж не беременный ли ты? Сходил бы к доктору». Под общий хохот православных Серафим замолчал.

Рассеянный и задумчивый, Алёша едва притронулся к еде, будто не проголодался за день. Братья говорили о чём-то рядом, но суть их беседы ускользала от Алёши – его мысли, наполненные сладко-мучительным привкусом безотчётной тревоги, витали далеко.

Подошёл отец Георгий.

– Алёша, голубчик. Как там калитка? – спросил он.

– Вкусно, я просто не голоден… – невпопад ответил Алёша.

– Прости, что?!

Алёша встряхнул головой и подскочил:

– Помилуйте, батюшка, что вы спрашивали?

– Калитку починил? – повторил вопрос игумен.

– Да-да, конечно. – Алёша протянул священнику ключ от храма: – Я всё запер.

– Хорошо, – похлопал его по плечу игумен и ещё раз внимательно посмотрел на послушника: – После трапезы зайди ко мне. Побеседуем.

Спустя десять минут Алёша негромко постучал в деревянную дверь и дёрнул за ручку, оставив на ней мокрый след от ладони.

– Можно, батюшка?

– Заходи. – Отец Георгий оторвался от бумаг на столе и снял очки: – Присаживайся.

Алёша сел на им же когда-то сколоченный стул, предчувствуя неприятности по серьёзному виду наставника.

– Что с тобой происходит, Алёша? – спросил тот. – Ты как будто не в себе.

– Всё хорошо, батюшка, – ответил Алёша и опустил голову. Его щёки горели. Он набрал воздуха и, взяв себя в руки, повторил: – Всё хорошо.

– Смотри, братец. Не до́лжно от наставника ничего скрывать. – Отец Георгий провёл рукой по бороде: – Что ж, настало время для этого разговора. Думаю я, что тебе надо вернуться в мир. Окунуться во взрослую мирскую жизнь, может быть, завести семью, найти работу по душе. Подумай об этом.

– Хорошо, батюшка, – нахмурившись, ответил Алёша, – подумаю.

– Видишь ли, понять, что тебе истинно нужно, нельзя, если не с чем сравнивать. Тебе несладко пришлось в детстве, знаю. Но тогда ты был ребёнком… Сейчас ты уже не растерянный мальчик. Окреп, возмужал, многое умеешь делать. А главное, у тебя есть основа – ты знаешь, что Господь всегда с тобой. В чистоте и молитве человек может не только в монастыре жить.

– Вы хотите, чтобы я ушёл? – испытующе посмотрел на игумена Алёша.

– Я блага для тебя хочу, – поправил наставник. – Стать монахом – это не то, чтобы вступить в какую-нибудь партию и выйти из неё через год. Это навсегда. А я вижу: не по тебе эта дорога. По крайней мере сейчас. И не в возрасте дело. Вон Серафиму девятнадцать, а видно, что сердцем радуется. Как рыба в воде здесь. Он иного не ищет и вряд ли искать будет.

– А я чем вам не угоден, батюшка? – поджал губы Алёша.

– Ох, братец, всем ты мне угоден, – вздохнул отец Георгий. – Век бы не отпускал. Да только не скроешь, что через силу, а не с радостью ты несёшь крест свой. Мечешься. Маешься. И не один я это замечаю. Вчера о том же беседовали мы со старцем Афанасием… Ему, сам знаешь, бо́льшее ведомо.

 

– Знаю.

– Так что подумай о моих словах. Хорошо подумай. Если захочешь, будешь навещать нас. Советом, всем другим, чем сможем, поможем. Посчитаешь, что совсем тебе не место в миру, вернёшься. Помолись о Божьем наставлении на сон грядущий.

– Хорошо, батюшка, – тихо сказал Алексей. – Я могу идти?

Отец Георгий улыбнулся по-доброму:

– Погоди. Во вторник поедешь с отцом Никодимом в город, поможешь с покупками. В подряснике тебе неудобно будет, возьми у Никодима мирскую рубаху, брюки. У него есть что-то в подсобке. Да попроси сейчас, пока он на месте ввечеру. Завтра его не сыщешь.

– Но мы ж, наверное, к обедне не вернёмся, как же молитвенное правило?

– Ничего. У тебя послушание – отцу Никодиму помогать. Это важнее.

– Спасибо, батюшка. Благословите, – склонил голову Алёша и поцеловал благословляющую его руку.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26 
Рейтинг@Mail.ru