Джанет Фитч
Белый олеандр
– Если пожениться, это не грех.
Думала, он не услышит.
– Я уже женат, – отозвался Рэй, глядя сквозь сетку на перечное дерево, ветви которого развевались, как длинные женские волосы, и улыбнулся. – Болезнь совсем запущена.
Я раскладывала полумесяцы и клевер по очереди, съедая те, что падали в кашу.
– А где твоя жена?
– Не знаю. Не видел ее года два или три.
Он так спокойно говорил, что какая-то женщина живет с его именем и его прошлым… Мне стало дурно, захотелось ухватиться за что-то прочное. Вот какая жизнь: люди сходятся на мгновение и разъединяются волной! Вдруг я тоже вырасту и меня отнесет куда-то далеко? Мама может так и не узнать, где я, и через несколько лет просто пожмет плечами: «Не видела ее года два или три».
Мысль сразила меня, точно удар в живот. Я могу прожить годы и никогда больше ее не увидеть! Вот так запросто! Люди теряют друг друга, разжимаются в толчее руки. Вдруг я больше ее не увижу? Незрячие глаза за стеклянной стеной сухого аквариума, ее спина… Господи, о чем же я думала столько месяцев! Мне срочно нужна мама, кто-то, что прижмет меня к себе и не даст потеряться.
– Эй, ты чего? – Дядя Рэй сел рядом, пристроил сигарету на банку с пивом и взял меня за руки. – Не плачь! Что случилось? Скажи дяде Рэю!
Я лишь помотала головой. Грудь, точно бритвой, раздирали сухие всхлипы.
– Скучаешь по маме?
Я кивнула. Горло свело, как будто меня душили, выдавливая из глаз влагу. Потекло из носа. Рэй подвинул стул и обнял меня за плечи, протянул со стола салфетку. Я уткнулась ему в футболку, орошая ее слезами и соплями. Объятие было приятно. Я вдыхала запах сигарет, немытого тела, пива, древесных стружек и какой-то зелени.
Он обнимал меня, он был надежным, он не позволил бы потеряться. Говорил, что все будет хорошо, я замечательная девочка, все образуется. Немного погодя вытер мне щеки тыльной стороной ладони, приподнял за подбородок, чтобы рассмотреть лицо, откинул с глаз волосы.
– Очень по ней скучаешь, да? Она такая же хорошенькая?
Грустные и добрые глаза.
Я слабо улыбнулась.
– У меня есть фотография.
Я помчалась к себе и принесла «Пыль», последнюю мамину книгу. Ласково погладила ее изображение на задней обложке – снимок, сделанный в Биг-Сур. Огромные скалы, вырастающие из воды, прибитые к берегу коряги. В шерстяном свитере, с развевающимися на ветру волосами, она походила на Лорелею, из-за которой разбиваются корабли. Одиссею пришлось бы привязать себя к мачте.
– Ты будешь красивее, – заметил дядя Рэй.
Я вытерла нос о короткий рукав своей футболки и улыбнулась. На рынке люди останавливались посмотреть на мою маму. Не так, как на Старр, – просто любовались красотой. Наверное, удивлялись, что она покупает продукты и ест, как простые смертные. Я не могла представить, что стану такой же красивой. Я бы не посмела, слишком страшно.
– Нет.
– Еще как! Просто ты другого типа, ты милашка. А твоя мать при случае укусит. Это не плохо, я не против жесткости, но ты понимаешь, о чем я… Ради тебя мужики просто будут помирать пачками, как мухи. – Он ласково вгляделся в мое понурившееся лицо и мягко продолжил: – Слышишь меня? Чтобы пройти по улице, придется распихивать тушки!
Никто никогда мне такого не говорил. Даже если он врал, чтобы подбодрить, другим до меня и вовсе дела не было.
Полистал страницы.
– Смотри, здесь одно про тебя!
Я вырвала книгу и залилась краской. Я знала стихотворение.
Ш-ш-ш…
Астрид уснула.
Безмолвный колодец розовых губ.
Голая ножка свисает с кровати
Неконченной мыслью…
Грозди веснушек дарят надежду.
Ракушка каури – в ней шепчет
Спящая женщина…
Она читала его на вечерах, а я рисовала за столом, как будто не слышу, как будто речь не обо мне, не о моем теле, не о моих детских органах. Я терпеть не могла это стихотворение. Что она себе думает? Что я не понимаю, о чем оно? Что мне все равно, перед кем она его читает? Нет, она думала, что раз я ее дочь, то я ее собственность, и можно делать со мной все, что заблагорассудится: превратить меня в стих, выставить напоказ мои худые ноги и раковину каури, непробудившуюся женщину…
– Что с ней? – спросил он.
– Она убила любовника.
Я смотрела на маму. Ее профиль копьем вонзался мне в ребра, протыкал печень и правое легкое. С ресницы упала слеза. Я вытерла фото.
– Она в тюрьме.
Он пожал плечами. Мол, случается. Ничего хорошего, но и ничего необычного.
Я окончила восьмой класс в школе Маунт-Глисон, третьей моей школе за год. Ни с кем не сдружилась – не хотела. Обедала вместе с Дейви. Мы экзаменовали друг друга по карточкам, которые он писал. Как называется детеныш хорька? Щенок. Сколько особей в помете? От шести до девяти. Что самое знаменитое в созвездии Андромеды? Туманность Андромеды. Красивейшая звезда? Двойная гамма Андромеды. Расстояние до Земли? Два миллиона световых лет. Аномалии? В отличие от других спиральных туманностей, которые быстро от нас удаляются, Андромеда приближается со скоростью триста километров в секунду.
Мой соцработник частенько наведывался в трейлер, сидел со Старр на крыльце под горшками с паучником и старался произвести впечатление. Однажды сказал, что мать перевели в Чино, и с четверга ей разрешены посещения. Специальная служба возит детей на свидания, и я тоже поеду.
Помня о своем первом посещении тюрьмы, я боялась. Не знала, выдержу ли такое снова. Если мама по-прежнему зомби, я не вынесу. Кроме того, я боялась протянутых сквозь решетку змееподобных рук, лязганья посуды. Как мама там выживает?! Моя мама, которая ставила белые цветы в вазу льдистого стекла и часами спорила о том, хороший поэт Фрост или нет!
Я знала, как: она сидит в углу, одурманенная, слабо шепчет свои стихи, снимает катышки с одеяла. Или лежит без сознания после побоев охраны и сокамерников. Она не умела летать низко, чтобы не запеленговали.
Вдруг она не захочет меня видеть? Вдруг винит, что я ей не помогла? С того дня в тюрьме, когда она меня не узнала, прошло восемь месяцев. Размышляя об этом ночью, я даже в какой-то момент решила не ехать. Однако в пять все-таки поднялась, приняла душ и оделась.
– Никаких джинсов, ничего синего! – велела Старр накануне вечером. – Ты же хочешь оттуда выйти?
Могла бы и не напоминать. Я надела лифчик, новое розовое платье и мультяшные туфельки Дейзи Дак. Хотелось показать матери, что я повзрослела.
Микроавтобус прибыл в семь. Старр вышла в халате подписать бумаги. Водитель пялился на нее с раскрытым ртом. Внутри оказался один мальчик. Я села перед ним, тоже у окна. По дороге подобрали еще троих.
День выдался облачным. Июньский туман. На ветровое стекло оседали капельки влаги. Шоссе просматривалось не дальше следующей эстакады. Она появлялась из тумана и снова исчезала. Мир создавал и уничтожал сам себя. Меня укачало, и я открыла окно. Ехали долго. Городки, городки. Если бы только знать, какая она теперь… Я не представляла маму в тюрьме. Она не курит и не жует зубочистки. Не говорит «сука» и «дерьмо». Она знает четыре языка, цитирует Т.С. Элиота, Дилана Томаса и пьет из фарфоровой чашки лапсанг сушонг. Она ни разу не была в «Макдоналдсе». Она жила в Париже и Амстердаме, Фрайбурге и на Мартинике. Мама в тюрьме? Невозможно!
Свернули с шоссе в сторону Чино и двинулись на юг. Я старалась запомнить дорогу, чтобы снова найти ее в своих снах. Проезжали по красивым и не очень красивым городкам, новым участкам под застройку вперемешку со складами пиломатериалов и пунктами проката сельхозтехники. Началась настоящая деревня без указателей на дороге, только поля, молокозаводы и запах навоза.
Справа показался большой комплекс.
– Оно? – спросила я у соседки.
– Нет, это ДИК.
Я непонимающе подняла голову.
– Детская исправительная колония.
Мрачно проводили ее взглядами. Мы тоже могли оказаться там, за колючей проволокой. Мимо мужской тюрьмы, построенной в поле на некотором удалении от шоссе, проехали в гробовом молчании. Наконец автобус свернул на новую асфальтовую дорогу, проехал мимо магазинчика, где упаковка «Будвайзера» стоила 5.99. Я старательно все запоминала. Теперь я увидела тюрьму: трубы, водонапорная башня, сторожевая вышка, обшитая алюминием, как трейлер Старр. Низкие кирпичные строения были поставлены на приличном расстоянии друг от друга и окружены деревьями, кустами роз и бесконечными зелеными газонами. Если бы не вышки и колючая проволока, комплекс сошел бы за среднюю школу в пригороде.
На деревьях хрипло каркали вороны. Казалось, они раздирают что-то на куски, не от голода, а ради развлечения. Мы по одному прошли через вышку и зарегистрировались. Охрана обыскала рюкзаки и пропустила нас через металлодетектор. У одной девочки забрали сверток. Подарки запрещены, их надо посылать почтой, не чаще четырех раз в год. Позади с грохотом захлопнулась дверь. Мы вздрогнули. Теперь мы тоже за решеткой.
Мне велели ждать под деревом у оранжевого деревянного стола со скамьей. После тряской дороги все еще мутило. Я волновалась. Узнаю ли я маму? Я дрожала, жалея, что не захватила свитер. Что она подумает обо мне, в лифчике и на каблуках?
За решеткой, отделяющей двор для свиданий, толкались женщины – преступницы с масками вместо лиц. Выкрикивали непристойные шутки. Одна свистнула мне и высунула язык между пальцев. Другие загоготали и все никак не унимались. Вороны!
Во двор приводили матерей в джинсах, футболках, серых свитерах и спортивных костюмах. Я увидела мать. Она дожидалась своей очереди в простом джинсовом платье с пуговицами на груди. На ней этот синий цвет был красив, как песня. Какой-то горе-парикмахер неловко обкорнал по шею белые волосы, но голубые глаза оставались чистыми, как высокая нота на скрипке. Я еще никогда не видела ее такой красивой. Я встала и ждала, трепеща от волнения. Колени подгибались. Она подошла и прижала меня к себе.
Ее прикосновение, ее руки после долгих месяцев!.. Я спрятала лицо у нее на груди, а она целовала меня и вдыхала аромат волос. Теперь она пахла не фиалками, а стиральным порошком. Взяла мое лицо в ладони и все целовала и целовала, вытирая мне слезы сильными большими пальцами.
Я жадно пила ее глазами: лицо, голос, квадратные передние зубы и немного развернутые вторые, ямочка на левой щеке, полуулыбка, чудесные голубые глаза со светлыми крапинками, точно новые галактики, упругие очертания лица. Совсем не похоже, что она сидит в тюрьме – скорее, что минуту назад вышла из магазина в Венис-Бич с книгой под мышкой и направляется в прибрежное кафе.
Она потянула меня на скамью за стол и прошептала:
– Не плачь, мы не плачем. Мы викинги, помнишь?
Я кивнула, а слезы сами капали на оранжевую виниловую поверхность, где кто-то нацарапал: «Лоис с Восемнадцатой улицы – коза».
Женщина на цементном дворе за ограждением свистнула и что-то крикнула. Мама подняла голову и посмотрела на нее в упор, точно ударила. Женщина запнулась на полуслове и поспешно отвернулась, как будто это не она сказала.
– Какая ты красивая! – Я касалась ее волос, воротника, щеки – совсем не мягкой, как в моем сне.
– Тюрьма мне подходит. Здесь не лицемерят. Или ты убьешь, или тебя, и все это понимают.
– Я так по тебе скучала!
Она обняла меня за плечи, коснулась моего лба и поцеловала в висок.
– Меня так просто не запрешь, я выйду, найду способ. Обещаю! Однажды ты выглянешь в окошко – а там я.
Я смотрела на ее решительное лицо, выступающие скулы, уверенные глаза.
– Ты не сердишься?
Она отстранила меня, чтобы лучше рассмотреть, положила руки мне на плечи.
– На что?
Что я плохо врала… Я не посмела сказать это вслух.
Она снова меня обняла. Хотелось навечно остаться в этих руках. Ограбить банк и сесть в тюрьму, чтобы быть вместе. Свернуться калачиком у нее на коленях, раствориться в ее теле, стать ее ресницей, сосудиком на бедре, родинкой на шее.
– Здесь ужасно? Они тебя обижают?
– Я их обижаю больше.
Я поняла, что она улыбается, хотя видела только джинсовую материю и руку, все еще хранящую следы загара. Немного повернула голову, чтобы посмотреть ей в лицо. Да, знакомая полуулыбка, уголок рта изогнут маленькой запятой. Коснулась ее губ. Она поцеловала мне пальцы.
– Сначала посадили за бумажки. Я сказала, что лучше мыть туалеты, чем печатать их бюрократическую блевотину. Им все равно. Теперь я в группе по уборке территории. Подметаю, пропалываю. Конечно, только внутри. Меня считают неопасной. Представляешь? Я не намерена давать уроки их неграмотным, учить писать или как-то иначе поддерживать систему. Служить им я не буду! – Она уткнулась носом в мои волосы. – Ты пахнешь хлебом. И еще клевером и мускатным орехом. Хочу хорошенько запомнить тебя в этом прискорбно оптимистичном розовом платье и лакированных туфельках, как у подружки невесты или девчонки на выпускном вечере. Без сомнений, идея твоей приемной матери. Розовый… Верх банальности!
Я рассказала ей про Старр, дядю Рэя, детей, кроссовые мотоциклы, паркинсонию и железное дерево, цвет валунов в русле реки, гору и ястребов. И про вирус греха. Было так радостно слышать ее смех.
– Пришли мне рисунки! Ты всегда рисовала лучше, чем писала. Наверное, только этим объясняется твое молчание все эти месяцы.
Я и не знала, что можно писать…
– Ты же мне не писала.
– Ты не получала моих писем? – Улыбка исчезла, лицо осунулось, превратилось в маску, как у женщин за забором. – Скажи свой адрес, стану писать напрямую, а не через соцслужбу. Моя ошибка. Ничего, впредь будем умнее! – В глазах вновь засверкал огонь. – Мы их перехитрим, ma petite[4].
Я не знала адрес, и тогда она продиктовала свой, заставила повторить несколько раз. Сознание взбунтовалось против такого адреса мамы: Ингрид Магнуссен, заключенная В99235, калифорнийское казенное учреждение для женщин, Корона-Фронтера.
– Где бы ты ни была, пиши хотя бы раз в неделю! Или присылай рисунки. Видит бог, визуальная стимуляция здесь оставляет желать лучшего. Особенно интересно посмотреть на эту бывшую танцовщицу-топлесс и дядюшку Эрни, нашего неуклюжего плотника[5].
Я была задета. Дядя Рэй помог мне в трудную минуту. И ведь она его совсем не знает!
– Его зовут Рэй. Он хороший.
– Вот как… Держись от него подальше, особенно если он такой хороший.
Но она была здесь, а я там. У меня появился друг, и она не могла его отнять.
– Я все время о тебе думаю, – продолжала мама. – Особенно по ночам. Когда все спят и в тюрьме тихо, представляю, что вижу тебя, устанавливаю связь. Ты слышишь, как я тебя зову, чувствуешь мое присутствие?
Она потеребила между пальцев прядь моих волос, вытянула ее вдоль руки посмотреть длину. Доходило до локтя.
Я на самом деле чувствовала, это правда. Слышала, как она меня звала: «Астрид! Ты спишь?»
– Да, поздно ночью. Ты совсем не спишь!
Она поцеловала меня в пробор.
– Ты тоже. А теперь расскажи-ка побольше о себе, я хочу знать все!
Неожиданно… Прежде она никогда мною не интересовалась. Долгие одинаковые дни вернули ее мне, напомнили, что где-то там у нее есть дочь. Солнце поднималось выше, и туман в воздухе горел, точно бумажный фонарик.
Глава 6
В следующее воскресенье я проспала из-за сладкого сна про маму. Мы шли по кипарисовой аллее в Арле между могил и полевых цветов. Она сбежала из тюрьмы – косила газон перед зданием и незаметно вышла за территорию. Арль состоял из густых теней и медового солнца, римских развалин и нашей маленькой пенсии. Если бы я не стремилась продлить этот сон, не жаждала подсолнухов Арля, то встала бы, когда мальчишки сбежали к реке.
А теперь приходилось сидеть на переднем сиденье «Торино». Сзади постанывала Кароли. Прошлой ночью они с друзьями ширялись, и у нее раскалывалась голова. Старр тоже застукала ее в постели. По радио крутили Эмми Грант, Старр подпевала. Ее волосы были собраны в лохматую ракушку, как у Брижит Бардо, в ушах болтались длинные сережки. Судя по виду, собиралась она в бар, а не в храм Ассамблеи Христовой Истины.
– Вот дерьмо, – прошептала мне на ухо приемная сестра, когда мы вслед за матерью входили в церковь. – Полжизни за метаквалон!
Храм располагался в бетонном здании с линолеумом на полу и высокими матовыми стеклами вместо витражей. В центре возвышался современный крест рыжего дерева, и какая-то женщина с пышной прической играла на органе. Мы уселись на складные белые стулья: слева Кароли, с темным от головной боли и дурного настроения лицом, у прохода – подпрыгивающая от возбуждения Старр. Из-под короткой юбки был виден плотный верх колготок.
Орган зазвучал громче, и к кафедре вышел мужчина в темном костюме и начищенных черных туфлях, как у бизнесмена. Я ожидала чего-то вроде академической мантии. Короткие на косой пробор каштановые волосы масляно блестели под цветными лампочками. Старр выпрямилась, надеясь, что ее заметят.
Как ни странно, у проповедника обнаружился дефект речи – он забавно смягчал «л», отчего выходило «Господь пришель» вместо «пришел».
– И нас, мертвых по преступлениям, оживил со Христом – благодатью вы спасены, – и воскресил с Ним, и посадил на небесах… во Христе Иисусе.
Воздел руки, точно приподнимая слушателей. Язык у него был подвешен хорошо. Он знал, когда повысить голос, а когда шептать. Смолк, очевидно, готовясь к коронной фразе. Я рассматривала большие горящие глаза, маленький приплюснутый нос и рот с тонкими губами, широкий, как у куклы из «Маппет-шоу», так что казалось, что раскрывается вся голова.
– Да, мы тоже можем ожить, даже если погибаем от вируса греха…
Кароли нарочно скрипнула стулом. Старр шлепнула ее по руке, пихнула меня локтем и указала глазами на преподобного, словно было на что смотреть.
Преподобный Томас завел историю о парне из шестидесятых, который думал, что сам может выбрать свою дорогу, если она не мешает другим:
– Он познакомился с гуру, который велел искать истину внутри себя. – Проповедник сделал паузу и улыбнулся, как будто идея истины внутри себя была абсурдной и смехотворной, этакий предупредительный красный сигнал погибели. – Мол, мы сами решаем, что есть истина.
Преподобный снова улыбнулся, и я поняла, что он всегда делает паузу и улыбается, когда говорит о том, чего не одобряет. Как человек, который прищемляет вам пальцы дверью и при этом мило беседует.
– О, в то время он был отнюдь не одинок в своей философии! – продолжал преподобный Томас, сияя круглыми, как пуговицы, глазами. – «Живи как заблагорассудится, – твердили все вокруг. – Что хочешь, то и хорошо, потому что ты так хочешь. Бога нет, смерти нет, есть только удовольствия». – При слове «удовольствия» он улыбнулся, точно это нечто безобразное, омерзительное и ему жаль любого, кто по слабости своей ими дорожит. – А если кто-нибудь заговаривал об ответственности и последствиях, его поднимали на смех. «Не парься, чувак!» Да, молодой человек, сам того не желая, подхватил смертельный вирус. Тот проник в его сердце, усыпил совесть, заглушил доводы рассудка. – Преподобный прямо-таки лучился радостью. – И спустя какое-то время он уже не видел разницы между добром и злом.
Что же удивительного, что паренек стал убийцей из мэнсоновской секты?
Теперь я откинулась на стуле, как и Кароли. Меня мутило от духо́в Старр и шипения преподобного.
По счастью, в тюрьме молодому человеку было откровение. Он осознал, что пал жертвой повальной эпидемии греха, и с помощью товарища открыл для себя Господа и Его животворящую кровь. Теперь он проповедует заключенным и поддерживает отчаявшихся. Хотя парень провел за решеткой четверть века и никогда не выйдет на свободу, в его жизни есть смысл – помогать другим и нести Благую весть тем, кто никогда не заглядывал дальше своих сиюминутных желаний. Он спасся, возродился в Господе и стал новым человеком.
Я без труда вообразила в тюрьме безжалостного убийцу с извращенным мышлением и последующее чудо. Воссиял божественный свет, и паренек увидел всю чудовищность своего преступления, понял, что зря погубил жизнь и превратился в монстра. Живо представилась его агония. Он запросто мог покончить с собой. Наверное, был очень к этому близок. Но забрезжил луч надежды, что можно жить иначе, что в нашем существовании все-таки есть смысл. Он стал молиться, и Святой Дух вошел в его сердце.
И вот теперь, вместо того чтобы прозябать долгие годы ходячим трупом, он обрел смысл жизни и нес свет в сердце своем. Это я понимала. В это я верила.
– Есть средство против эпидемии смертельного вируса, уничтожающего самою нашу суть. – Преподобный Томас протянул руки, точно хотел нас обнять. – Действенная вакцина против разрушительной инфекции в человеческом сердце. Но сперва нужно осознать опасность, признать серьезность диагноза, согласиться, что, потакая желаниям и нарушая заповеди, мы заразились смертельной чумой. Нужно принять свою ответственность перед силами небесными и собственную слабость.
Меня захлестнули воспоминания, которые я долгие месяцы держала на расстоянии: день, когда я позвонила Барри и повесила трубку. Я отчетливо помнила, как кладу трубку, чувствовала в руке ее тяжесть. Моя ответственность. Инфекция.
– Чтобы побороть заразу в душе, нужны антитела Христа. А те, кто решает служить себе, а не Отцу нашему Небесному, ощутят всю тяжесть ужасных последствий.
История перестала быть отвлеченной. Преподобный Томас говорил правду. Я подхватила смертельный вирус, мои руки в крови! Я думала о своей красивой матери в тесной камере. Ее жизнь остановилась. Она, совсем как тот парень из коммуны Мэнсона, не верила ни во что, кроме себя, – ни в какой высший закон, ни в какую мораль. Думала, что ее желания оправдывают все, даже убийство. Она не прибегала к аргументу «кому от этого плохо», у нее просто не было совести. «Не буду служить» – слова Стивена Дедала из «Портрета художника в юности»… Но это же и есть грехопадение, происки сатаны! Сатана отказывается служить.
Из хора вышла вперед пожилая женщина и запела: «Он пролил за меня Свою кровь на Голгофе»… Петь она умела. Слезы катились у меня по лицу. Наши души, мамина и моя, умирают. Вот если бы у нас был Бог, Иисус, кто-то, в кого можно верить, мы еще могли бы спастись и начать новую жизнь.
В июле меня покрестили в Ассамблее Христовой Истины. Мне даже было все равно, что проводил церемонию преподобный Томас, этот лицемер, который, поднимаясь за Старр по лестнице, раздевал ее глазами. Я зажмурилась, и он окунул меня в квадратном бассейне за зданием церкви. В носу защипало от хлорки. Я жаждала, чтобы Дух Святой вошел в меня и смыл скверну, хотела следовать Божьим заповедям. Я уже знала, куда приводит жизнь по своему разумению.
А потом праздновали крещение в местной кафешке – первый в жизни праздник в мою честь. Старр презентовала мне Библию в белом переплете из искусственной кожи, где отдельные абзацы были выделены красным. От Кароли и мальчиков я получила упаковку почтовой бумаги с изображением голубки, которая держала в клюве ленту с надписью «Хвали Господа». Я подозревала, что бумагу тоже выбрала Старр. Дядя Рэй подарил золотой крестик на цепочке, хотя считал, что я совсем спятила.
– Как ты веришь в это дерьмо? – прошептал он мне на ухо, помогая застегнуть цепочку.
Я приподняла волосы, чтобы ему было удобнее, и тихо ответила:
– Нужно же во что-то верить.
Теплая тяжелая рука коснулась шеи. Я смотрела в его доброе простое лицо, карие глаза и вдруг поняла, почувствовала, что ему хочется меня поцеловать. Он покраснел и отвернулся.
Дорогая Астрид!
ТЫ СОШЛА С УМА?! Я запрещаю тебе: 1) принимать крещение, 2) называть себя христианкой и 3) писать мне на этой идиотской бумаге. Ты не будешь подписываться «возрожденная во Христе»! Или ты не знаешь, что Бог мертв? Умер сто лет назад, потерял интерес к миру, ушел играть в гольф. Я воспитывала в тебе чувство собственного достоинства, а ты объявляешь, что отказываешься от всего ради какого-то Иисуса с рождественской открытки? Было бы смешно, если бы не было так отчаянно грустно.
И не смей просить меня принять Иисуса спасителем и омыть душу в крови Агнца. Не надейся ни на какое мое духовное перерождение! Я НИ О ЧЕМ не жалею. Любая хоть сколько-нибудь уважающая себя женщина поступила бы так же.
Природа зла и добра на все века останется одним из наиболее интригующих вопросов философии наряду с самим вопросом человеческого существования. Я не против, что ты решила над ними задуматься, я только против твоего подхода, отказа от разума. Если быть целеустремленным, быть центром собственной вселенной и жить по своим правилам – зло, то каждый художник, философ и самостоятельно мыслящий человек – зол. Потому что мы осмеливаемся смотреть своими глазами, а не изрыгать шаблонные фразы, позаимствованные у так называемых Отцов. Видеть самостоятельно значит похитить огонь у богов. Это предназначение человечества, двигатель нашей цивилизации.
Мои поздравления, Ева!
Мама.
Я молилась о ее духовном перерождении. Она убила человека, потому что он ее унизил, поколебал ее образ Валькирии, безупречной девы-воительницы, обнажил ее слабость и желание любви. И она отомстила. Я написала ей, что оправдывать себя легко и что она так поступила, потому что чувствовала себя жертвой. Если бы она на самом деле была сильной, то перетерпела бы унижение. Только Иисус наделяет нас силой противостоять греховному искушению.
В ответ она процитировала Люцифера из «Потерянного рая» Мильтона:
Что из того, что мы побеждены?
По-прежнему непобедимы воля
С обдуманною жаждою отмщенья
И ненависть бесстрашная, и дух,
Не знающий вовеки примиренья[6].
Дядя Рэй учил меня шахматам по книжке «Уроки игры от Бобби Фишера». Сам он выучился еще во Вьетнаме.
– Надо было как-то убить время, – пояснил он, тронув пальцами заостренный верх белой пешки.
Он сам вырезал фигуры: вьетнамских королей, Будд вместо слонов, коней с точеными мордами и причесанными гривами. Трудно было вообразить, сколько месяцев он терпеливо выстругивал их швейцарским складным ножом под разрывы снарядов.
Мне нравилась упорядоченность игры, холодный расчет, удовольствие размышления. Мы играли почти все вечера, когда Старр уезжала на собрания анонимных алкоголиков или кокаинистов или в группу по изучению Библии, а мальчишки смотрели телевизор. Дядя Рэй клал на ручку кресла трубку с травкой и курил, пока я обдумывала ход.
В тот вечер мальчики смотрели документальный фильм о животных. Самый младший, Оуэн, сосал большой палец, держа в руках мягкого игрушечного жирафа, а Питер накручивал на палец прядь волос. Дейви пояснял братьям происходящее на экране:
– Это Смоки, альфа-самец.
Свет от телевизора отражался в стеклах его очков.
Дядя Рэй смотрел на меня так, что сердце мое раскрывалось, точно лунный цветок. Я чувствовала его взгляд у себя на лице, шее, волосах, рассыпавшихся по плечам и меняющих цвет от картинки в телевизоре. Показывали снежные просторы и охотящихся парами волков со странными желтыми глазами. Я ощущала себя непроявленной фотографией – мой образ постепенно проступал под его взглядом.
Волки вцепились в шею оленю, сбили его с ног.
– Не надо! – Оуэн крепче сжал жирафа с разорванной шеей.
– Закон природы, – заметил Дейви.
– Полюбуйся! – указал Рэй слоном на экран. – Если бы Бог спас оленя, волк умер бы с голоду. Почему Он должен отдавать предпочтение одному человеку перед другим?
Рэй так до конца и не смирился с моим крещением.
– Хорошие страдают точно так же, как плохие. Можно быть святым-пресвятым и все равно подхватить чертову заразу или стать на противопехотную мину.
– Хоть какая-то опора, – отозвалась я, двигая крестик по цепочке. – Компас и карта.
– А что, если Бога нет?
– Тогда притворяешься, что есть, – разницы никакой.
Он потягивал трубку, наполняя комнату вонючим дымом. Я смотрела на доску.
– А что говорит твоя мать?
– «Более достойно – царить в Аду, чем быть слугою в Небе»[7].
– Вот это по мне!
Я не стала уточнять, что она зовет его дядюшкой Эрни. В сетчатую дверь доносилась песня сверчков. Я откинула волосы и пошла слоном на b6, угрожая его коню. Он смотрел на мою голую руку, плечо, губы, и я расцветала при мысли, что впервые в жизни кто-то находит меня красивой. Я не считала это преступлением перед Иисусом – все хотят чувствовать себя любимыми.
Под колесами захрустел гравий, «Торино» Старр въехал во двор. Раньше обычного. Я расстроилась. Рэй обращал на меня внимание, только когда ее не было дома, в остальное время я оставалась ребенком, как все. И что так рано? Обычно она до одиннадцати пила кофе с алкоголиками или обсуждала со старушками в церкви тринадцатый стих двадцатой главы Евангелия от Матфея.
– Вот дерьмо! – Дядя Рэй быстро убрал травку и трубку, и в ту же секунду сетчатая дверь распахнулась и громко щелкнула электрическая мухобойка.
Старр на секунду застыла у двери, оглядывая комнату. Мальчишки на диване завороженно глядели на экран. На ее лице появилось смущение, словно она сама не поняла, почему вернулась в неурочный час. Она уронила ключи, подняла их под взглядом дяди Рэя. Грудь чуть не вывалилась из глубокого овального выреза платья.
Улыбнулась, скинула туфли, устроилась на подлокотнике кресла и поцеловала Рэя, лизнув ему ухо.
– Отменили? – спросил он.
Была моя очередь ходить, но он не обращал внимания.
Она прижалась к его плечу, уперлась грудью ему в шею.
– Просто надоело слушать их нытье, все эти треклятые истории. – Она взяла в руки моего белого коня. – Обожаю шахматы! Почему ты меня не научишь, Рэй, детка?
– Я пытался, – проворковал он, поворачивая голову и целуя ее в грудь прямо у меня на глазах. – Не помнишь? Ты взбесилась и перевернула доску. – Он отобрал у нее коня и вернул его на е5.
– Тогда я пила.
– Могут ли белые взять черных за один ход? – повторил он вопрос из книги Бобби Фишера.
– Всего за один? – Она щекотала ему нос прядью волос. – Как-то не очень весело!
Я пошла резной фигуркой на f3:
– Мат.
Они целовались, а потом она велела мальчикам заканчивать и идти в постель, а сама увлекла дядю Рэя в спальню.
Всю ночь, лежа в спальнике с брыкающимися мустангами и лассо, я слышала смех и стук их кровати о стену. И думала, ревнуют ли родные дочери своих матерей и отцов, противно ли им, когда отцы целуют матерей, мнут им грудь. Сжала собственную маленькую грудь, горячую из-за спальника, и представила, какой она покажется чьей-то руке, представила, что у меня такое тело, как у Старр. Она была существом другого биологического вида: тонкая талия, круглые, как грейпфрут, груди и такой же круглый зад. Я вообразила, как раздеваюсь и мужчина смотрит на меня, как дядя Рэй – на нее.
До чего же жарко… Я расстегнула молнию, вытянулась сверху на горячей фланели.
Она даже ничего не скрывает, совсем не по-христиански. Всегда самые коротенькие шорты, обтягивающие блузки, джинсы, врезающиеся в лобок. Хотелось, чтобы и меня так желали, касались меня, как дядя Рэй – ее, как Барри – моей мамы.