Джавид Алакбарли
Натюрморт с гранатами
Здесь речь шла о том, что шар земной настолько мал, что ни одна культура не может укрыться от влияния другой. Француз говорил, что без влияния японской живописи не было бы импрессионистов, а без них не было бы русского авангарда, как и таких прекрасных работ, что находятся в этой мастерской. А ещё он говорил о восточной миниатюре, о средневековых рукописных книгах, о коврах и древних орнаментах. О том, что в искусстве всё решает, в конечном итоге, личность самого художника и его видение мира. И повторял, что всё это, от магии ковра до раскованности импрессионистов, сплелось воедино в работах этого прекрасного бакинского художника.
Во всей этой чехарде вдруг в мою спину буквально вонзилась женская грудь. Оказывается, что когда пытались достать очередной холст, желая показать его французу, эта хрупкая девочка-переводчица потеряла равновесие и чуть не сшибла меня с ног.
Я даже не успел открыть рот и выразить своё возмущение, когда вдруг разом осознал, что эти бездонные глаза предназначены исключительно для того, чтобы я в них утонул. Эту операцию по превращению меня в настоящего утопленника я смог реализовать сполна. С того самого момента, когда судьба буквально столкнула нас друг с другом, мы практически выпали из реальности. Уходили из мастерской уже взявшись за руки. Как потерявшиеся дети, которые наконец-то нашли друг друга, но боятся вновь потерять уже найденное.
Я привёл её к себе домой. Не было никаких признаний в любви. Вообще никаких разговоров просто не было. Да и не могло быть. Мы казались друг другу зеркальным отражением: я, глядя на неё, видел себя, а она существовала во мне, независимо от того, касались ли мы друг друга, сливались ли воедино или просто обменивались какими-то ничего не значащими словами.
Но при этом мне всё же с самого начала казалось, что эта переводчица очень странно себя ведёт. Она практически не выходила из моего дома. Готовила какие-то простые, но очень вкусные блюда. Читала какие-то книги из моей библиотеки. А ещё она часами валялась на диване и любила меня как может любить женщина, предназначенная тебе самой судьбой.
Я стал её комнатной собачонкой, её бессловесным рабом, её сошедшим с ума любовником… Она почему-то именовала меня господином и повелителем, каждую ночь превращаясь в мою Шахерезаду. Мне было очень странно, что она была такой молчаливой днём, но обожала рассказывать мне что-то после того, когда мы наконец-то могли оторваться друг от друга.
Да что там обсуждать какие-то мелочи и детали. Но все они просто так врезались мне в память, что уже не забыть и не стереть. Сегодня, да и наверное и тогда, я хорошо понимал, что она могла бы скормить мне любую отраву. И я поедал бы её, блаженствуя от того, что ко всему этому прикасались её руки. Съел бы всё без остатка, даже предельно чётко зная, что всё это может свести меня в могилу. Мне до сих пор жаль, что я не умер в один из этих счастливых дней. А потом мы сели в автобус. И долго ехали на эту самую дачу. Это случилось уже после того, как я защитил диплом, и наконец-то окончил художественное училище. В городе было уже жарко, деньги кончались, а бакинские сёла всегда обладали уникальной способностью снабдить человека всем, что ему нужно для жизни.
Дача, на которой я жил, была всего лишь маленьким кусочком огромного участка земли моего прадеда. Говорят, что в годы войны с фашизмом он, очень старый и немощный человек, смог прокормить на этой земле всех своих беспомощных женщин, пока их мужья, сыновья и внуки были на фронте. Просто не дал им умереть с голоду, питаясь одним лишь хлебом по карточкам той категории людей, которых называли иждивенцами.
Вот и нас дача кормила всё лето. Мы покупали свежеиспечённый хлеб и сыр у соседей, вместе стряпали какую-то простую еду из овощей, что росли у меня в огороде, и постепенно растворялись друг в друге. Мы были настолько счастливы, что даже не осознавали этого сполна.
Всё это разом закончилось в одно злосчастное утро.
Мы только проснулись и собирались завтракать. Я собирал инжир и виноград, а она заваривала чай. Эта троица вдруг ворвалась к нам на дачу, извергая такую агрессию, что я просто испугался. Вначале ничего не мог понять. Этих людей я не знал. Но выражение лица моей девушки явно свидетельствовало о том, что хотя бы одного из них она точно знала. Самого красивого, самого высокого и самого злого.
Он заговорил, бросая обвинения в её адрес, как тяжёлые камни.
– Как ты могла? Что ты нашла в этом молокососе? Ты столько времени пряталась от меня и это доказывает лишь одно: ты хорошо понимала, что ты надела ла. Вот и спряталась. Иди и садись в машину.
Она, как зомби, поплелась к дороге. Но тут на её пути встал я.
– Никуда она не пойдёт. Кто вы такие и что вы себе позволяете?
– Это уже становится интересно. Неужели тебе совсем не дорога твоя жизнь?
Через минуту раздался треск, и моя правая рука повисла как плеть. А потом эта тяжёлая железяка ударила меня по ногам. В этот момент все отвлеклись на то, чтобы оторвать от меня мою девушку. У неё была настоящая истерика. В ответ на её плач этот вершитель наших судеб решил проявить хоть какое-то сострадание.
– Хватит. Ему достаточно. Когда доедем до города, я вызову ему «скорую». Будь здоров, дорогой. И запомни на будущее, что такие женщины никогда не бывают бесхозными. У каждой из них есть хозяин. И не важно, кто это: муж, любовник или просто влюблённый в неё настоящий мужик. Он никогда не позволит, чтобы такая шваль, как ты, дотрагивалась до того, кого он не достоин.
«Скорая» действительно приехала. Не так скоро, как хотелось бы. Ведь для меня, как для человека абсолютно нетерпимого к боли, это был адский эксперимент. Боль уже была просто тотальной и невыносимой. Я был безмерно благодарен тому немолодому врачу за то, что он смог своими уколами уменьшить её до уровня терпимой. Отвезли меня в больницу в Сабунчах. И здесь мне очень повезло. Ведь ещё со времён Нобелей в больнице работал известный всем в нашем городе прекрасный травматолог.
Именно он и даровал мне единственный шанс на спасение. Обычно с такими переломами никто долго не возится. Режут всё то, что уже превращено в осколки, и спасают тебе жизнь, превращая в инвалида. От ампутации меня спас только этот чудо-врач. Он сумел собрать воедино все мои косточки, и вскоре я снова смог ходить. С правой рукой он возился не меньше, чем с моими ногами. Успех был ошеломляющий. Недаром он меня с такой гордостью демонстрировал всем будущим травматологам, находившимся здесь на практике.
Они и рассказали мне, что он, закончив Берлинский университет в начале двадцатого века, приехал в эту построенную для нефтяников больницу. Тогда он был совсем зелёным юнцом. Теперь же он считался настоящим патриархом и неким живым свидетельством успешной социальной политики, проводимой семейством Нобель. Мой же случай он рассматривал как вызов всем канонам медицины и лично ему, как врачу. И всё время повторял, как мантру, абсолютно лишённую всякого смысла фразу:
– Господь бог не для того сотворил этот шедевр мужской красоты, чтобы дать какому-то негодяю возможность превратить его в инвалида.
Всю последнюю неделю своего пребывания в больнице я рисовал портрет моего целителя, а он убеждал меня, что всё-таки надо написать заявление и пожаловаться на тех, кто так желал превратить меня то ли в труп, то ли в живую груду обрубков.
– Говорят, что когда к тебе пришли из милиции, ты им сказал, что упал на какие-то железки? Это правда?
– Да.
– И почему ты такой идиот?
Конечно же, всё, что происходило в тот злополучный день у меня на даче, я не мог рассказать ни своему врачу, никаким-то следователям. Я очень боялся боли. И понимал, что если буду жаловаться, то мне опять сделают больно. Да и навряд ли кому-нибудь будут интересны подробности всего того, что случилось на моей даче. Эти люди были мне незнакомы, и не было каких-то существенных зацепок, чтобы разузнать всё это. Но по тому, насколько наглым образом они вели себя, мне было понятно, что это именно те люди, которые ничего и никого не боятся. Все эти дни я отчаянно пытался найти свою девушку. Расспрашивал о ней всех. Ведь ко мне нередко захаживали мои сокурсники и соседи по даче. Никто ничего не знал.
Люди, что жили по соседству со мной, почему-то тесно опекали меня в больнице. Они приходили каждый день. И все наши разговоры заканчивались тем, что мне рассказывали о том, что земля, на которой они сейчас живут, когда-то принадлежала нашему роду. Мне это всегда казалось очень забавным. Мало ли кому когда-то что-то принадлежало. Ведь в конечном счёте отобрали у всех всё. Сделали всех предельно равны ми. Наверное, и в этом равенстве, и в этой нищете все стали вдруг очень счастливыми.
Соседи же, в свою очередь, пытались разъяснить мне свою позицию. Говорили, что один прадед закончил духовную академию в Багдаде и был почти святым человеком. А другой учился в Каире и в силу того, что в тридцатые годы сопротивлялся процессу превращения одной из красивейших мечетей города в склад, был расстрелян. А ещё они считали, что наш род нельзя обижать и что тот человек, который поднял на меня руку, обязательно будет наказан.
А девушка моя просто исчезла. Её не было нигде. Как-то поздно вечером ко мне в палату всё же наведался тот самый Злой человек.
– Извини за всё. Я, конечно же, был в бешенстве и не знал, что творю. Хорошо, что всё обошлось. Но я пришёл, чтобы сказать тебе, что хотя я и увёз её, но в конечном итоге я даже не догадываюсь, где она может быть. Ведь она просто пропала. Испарилась. Растаяла в воздухе, как видение. Я приглядываю за тобой и точно знаю, что и к тебе она не вернулась.
– Я же здесь, в больнице. Ей некуда возвращаться.
– Говорят, что ты уезжаешь на учёбу. Если она когда-нибудь объявится в твоей жизни, то я хотел бы знать только, что с ней всё в порядке. Просто черкни мне пару строк. Вот адрес. Я обещаю, что не буду вам мешать. Но мне очень боязно за неё. Ты, конечно, считаешь меня просто чудовищем. Правильно делаешь. Я и есть чудовище. Но ведь и такие, как мы, тоже имеем право на любовь. И если бы не появился ты, то она стала бы послушной игрушкой в моих руках до конца своей жизни. И все были бы счастливы. И откуда ты только взялся?
Перед моей выпиской домой Злой человек снова объявился.
– Я всё выяснил. Мы с тобой просто два болвана, которые абсолютно ничего не знали об этой девушке, вдруг ставшей такой важной для нас. Оказывается, что она дочь дипломата. Родилась и выросла во Франции. Поэтому, когда искали самого лучшего переводчика для той встречи и не могли найти настолько доверенного человека, чтобы он знал французский как родной, то её отец и отправил её сюда. Она приехала за несколько дней до этого визита. Её знакомили с этой живописью, с искусствоведческими терминами, с биографией художника. Словом, готовили почву для качественного перевода.
Я же познакомился с ней совершенно случайно. Начал ухаживать. Был уверен, что ещё немного, ещё чуть-чуть и я смогу назвать её своей девушкой. Она мило улыбалась, не говорила ни «да», ни «нет», но, тем не менее, была вместе со мной все эти безумные ночи. А ещё всё время удивлялась моей настойчивости и желанию перевести наши отношения на другой уровень. Она казалась мне настолько наивной и доверчивой, что я был убеждён в том, что не нужно даже строить какие то планы по её окончательному завоеванию. Она была мотыльком, а я был тем самым огнём, в котором ей и предстояло сгореть. Но мотылёк вдруг исчез.
Я молча его слушал. Просто стиснул зубы и старался ничего не говорить.
– Ты даже не в состоянии себе представить, каких трудов мне стоило найти вас на этой убогой даче. Я привёз её от тебя на квартиру её отца, и она мне твёрдо обещала, что наутро мы встретимся. Но когда я утром там появился, то квартира оказалась заперта. Её нигде не было. Я ходил к её дверям каждый день. Как на работу. Утром и вечером. И вот сегодня какая-то старушка со второго этажа пожалела меня и сказала:
– Милый мой, да не ходи ты сюда. Нет же её. Она к отцу улетела.
–А куда это к отцу?
– А я не знаю. Он же где-то в посольстве работает. Я и не знаю, в каком.
Я слушал его и начинал осознавать размеры и объём постигшей меня катастрофы. Для меня это была не информация. Это была не новость. Это был просто приговор. Вынесла мне его сама жизнь, а вот исполнителя так и не назначила. Не было человека, специально выделенного для того, чтобы повесить меня, расстрелять или отдать в распоряжение её величества гильотины. Гильотины не было тоже.
В тот дождливый вечер в убогой сабунчинской больнице я просто умер, и меня благополучно похоронили на участке, где закапывают в землю тех, чей труп остался невостребованным со стороны близких или дальних родственников. На земле вместо меня осталась доживать моя жалкая копия, лишённая каких-либо чувств и эмоций.
А потом я уехал в Москву, на учёбу. Казалось бы, во всей этой истории была поставлена точка. Вроде я должен был бы радоваться тому, что остался жив и был почти здоров. Если не считать того, что в преддверии любого дождливого дня мои кости начинали ныть как у сто летнего старика, то всё было прекрасно. Новые друзья. Хорошие учителя. Ну и ещё пепелище моей любви.
Где-то на третьем курсе я хотел бросить учёбу. Ведь всё то, что произошло со мной, в конечном итоге надломило меня. Я же понимал, что без ярких чувств, накала эмоций и массы новых впечатлений нет и не может быть настоящего художника. Меня многому научили, но это было всего лишь ремесло. Я мечтал уже даже не о том, чтобы вернуть эту девушку, а просто хотел обрести возможность вновь испытать хоть со тую долю тех чувств, что пережил тем летом.
Хотел, чтобы меня вновь штормило. Мечтал, чтобы небо вновь было в алмазах. Надеялся, что я вновь могу утонуть в чьих-то бездонных глазах. Но всё это оказалось невозможным. Было такое ощущение, что всегда живущий внутри меня яркий внутренний огонь странным образом потух, а сам я превратился в холодный камень.
А потом у меня состоялся разговор с куратором нашего курса. Когда до него дошли слухи о том, что я хочу бросить учёбу, он пригласил меня к себе. Выслушал. Мне казалось, что я был убедителен и мне надо уходить из вуза.
