Джек Керуак
В дороге
6
В те дни я не знал Дина так хорошо, как сейчас, и первым делом я решил найти Чада Кинга, что я и сделал. Я позвонил ему домой, поговорил с его матерью – она сказала: «Сал, что ты делаешь в Денвере?» Чад – стройный белокурый юноша со странным лицом колдуна, увлечённый антропологией и доисторическими индейцами. Его нос мягко и почти кремово клевал из-под золотой вспышки волос; в нём были красота и изящество крутого западного парня, который танцевал в придорожных заведениях и немного играл в футбол. Когда он говорит, слышен дрожащий звон. «Сал, что меня всегда привлекало в индейцах Равнин, так это то, что они смущались после того, как похвалялись количеством своих скальпов. У Рэкстона в Жизни на Дальнем Западе есть индеец, который краснеет как рак, потому что он снял слишком много скальпов, и он в безумии бежит на равнины, чтобы укрыться от своей славы. Чёрт, меня это трогает!»
Мать Чада разъяснила мне, в сонный денверский полдень, что он занят плетением индейских корзин в местном музее. Я ему туда позвонил; он приехал и забрал меня в своём старом Форде, который был ему нужен, чтобы ездить в горы на раскопки индейских объектов. Он зашёл на автостанцию в джинсах и широко улыбнулся. Я сидел на полу на своей сумке и разговаривал с тем же моряком, с которым был на автостанции в Шайенне, расспрашивая его, что случилось с блондинкой. Ему было так скучно, что он не ответил. Мы с Чадом сели в его маленькое купе, и первым делом ему надо было забрать карты в администрации штата. Затем ему надо было встретиться со старым школьным учителем и так далее, я же хотел выпить пива. И в глубине моего сознания была дикая мысль: где Дин и что он делает прямо сейчас? Чад раздружился с Дином по какой-то странной причине, и он даже не знал, где тот живёт.
«А Карло Маркс в городе?»
«Да». Но больше он не сказал ни слова. Это было началом выхода Чада Кинга из нашей шайки. Мне надо было вздремнуть в его доме после обеда. Он сказал, что квартира Тима Грея ждала меня на Колфакс-авеню, что Роланд Мейджор уже жил там и ждал, что я к нему присоединюсь. Я ощутил в воздухе какой-то заговор, и этот заговор разделил шайку на две группы: Чад Кинг, Тим Грей и Роланд Мейджор, вместе с Роулинсами, в целом решили игнорировать Дина Мориарти и Карло Маркса. Я встрял в середину этой интересной войны.
Это была война с социальным подтекстом. Дин был сыном пропойцы, одного из самых шатких бродяг на Лаример-стрит, он вообще воспитывался на Лаример-стрит и рядом с ней. В шесть лет он обращался к суду с просьбой освободить отца. Он попрошайничал в переулках Лаример и украдкой относил деньги своему отцу, который ждал среди разбитых бутылок со старым приятелем. Затем, когда Дин подрос, он начал шляться по бильярдным на Гленорм; он установил рекорд Денвера по краже автомобилей и отправился в исправительную школу. С одиннадцати до семнадцати лет он там обычно и пребывал. Он специализировался на том, что крал автомобили, стрелял девочек, выходивших днём из школы, отвозил их в горы, там ими занимался и возвращался в город ко сну, в любой доступный отель с ванной. Его отец, когда-то респектабельный и трудолюбивый жестянщик, стал винным алкоголиком, что ещё хуже алкоголика на виски, и был вынужден мотаться на товарняках в Техас зимой и обратно в Денвер летом. У Дина были братья с стороны умершей матери – она умерла, когда он был маленьким – но они его не любили. Единственными приятелями Дина были парни из бильярдной. Дин со своей громадной энергией нового американского святого и Карло были андеграундными монстрами этого сезона в Денвере, вместе с шайкой из бильярдной, и, прекрасно это символизируя, Карло обитал в подвале на Грант-стрит, и все мы провели там много ночей, переходивших в рассвет – Карло, Дин, я, Том Снарк, Эд Данкел и Рой Джонсон. О них будет позже.
Мой первый полдень в Денвере я проспал в комнате Чада Кинга, пока его мать занималась внизу домашними делами, а Чад работал в библиотеке. Это был жаркий полдень высоких равнин в июле. Я не смог бы заснуть, если бы не изобретение отца Чада Кинга. Его отцу, доброму приятному мужчине, было за семьдесят, он был старым и слабым, худым и вытянутым, и рассказывал истории, медленно их смакуя; славные истории о своём детстве на равнинах Северной Дакоты в восьмидесятых, когда он для развлечения катался на пони без седла и гонялся с дубинкой за койотами. Потом он стал сельским учителем в кастрюльной ручке Оклахомы и наконец бизнесменом по разным устройствам в Денвере. У него всё ещё был свой старый офис над уличным гаражом – там до сих пор стоял письменный стол с задвижной крышкой, вместе с бесчисленными пыльными бумагами былого азарта и зарабатывания денег. Он изобрёл специальный кондиционер. Он вставил обычный вентилятор в оконную раму и каким-то образом провёл холодную воду по кольцам перед его лопастями. Результат был идеальным – в четырёх футах от вентилятора, – а затем вода в жаркий день явно обращалась в пар, и нижняя часть дома оставалась столь же горячей, как обычно. Но я спал прямо под вентилятором на кровати Чада, на меня смотрел большой бюст Гёте, и я с комфортом заснул, чтобы проснуться через двадцать минут, замёрзнув до смерти. Я натянул одеяло, но мне всё равно было холодно. Наконец мне стало так холодно, что я уже не смог заснуть и спустился вниз. Старик спросил меня, как работает его изобретение. Я сказал, что оно работает чертовски хорошо, но в определённых рамках. Он мне явно понравился. Он вспоминал о своих проблемах. «Когда-то я сделал пятновыводитель, его теперь копируют крупные фирмы на Востоке. Я пытаюсь вытребовать за него деньги уже несколько лет. Если бы у меня было достаточно денег, чтобы нанять хорошего адвоката…» Но нанять хорошего адвоката было уже слишком поздно; и он уныло сидел в своём доме. Вечером у нас был славный ужин, приготовленный матерью Чада, стейк из оленя, которого его дядя застрелил в горах. Но где же был Дин?
7
Следующие десять дней были, как сказал У. К. Филдс, «чреваты грозовой угрозой» – и безумны. Я вместе с Роландом Мейджором перебрался в действительно роскошную квартиру, которая принадлежала предкам Тима Грея. У каждого из нас была своя спальня, а ещё там была кухня с холодильником, полным еды, и огромная гостиная, в которой Мейджор сидел в своём шёлковом халате, сочиняя свой последний хемингуэевский рассказ – холерический, краснолицый, пухлый ненавистник всего, способный вызвать самую тёплую и чарующую улыбку на свете, когда реальная жизнь сладко противостоит ему в ночи. Так что он сидел за столом, а я скакал вокруг по толстому мягкому ковру, в одних только брюках чинос. Он только что написал десять рассказов о парне, который впервые приезжает в Денвер. Его зовут Фил. Его попутчик – таинственный и тихий парень по имени Сэм. Фил выходит, чтобы копнуть Денвер, и встречается с претенциозными типами. Он возвращается в гостиничный номер. В глубокой печали он говорит: «Сэм, они тоже здесь». И Сэм тихо и печально смотрит в окно. «Да», – говорит Сэм, – «я знаю». Дело в том, что Сэму не надо было идти и смотреть, чтобы это узнать. Претенциозные типы были по всей Америке, высасывая её кровь. Мейджор и я были большими приятелями; он думал, что я исключительно далёк от претенциозности. Мейджор любил хорошие вина, прямо как Хемингуэй. Он вспоминал о своей недавней поездке во Францию. «Ах, Сал, если бы ты сидел со мной высоко в Стране Басков с бутылкой холодного Поньён Дизнеф, ты бы знал, что есть что-то ещё, кроме вагонов».
«Я это знаю. Просто я люблю вагоны и мне нравится читать на них названия: Миссури Пасифик, Грейт-Носерн, Рок-Айленд-Лайн. Эх, Мейджор, если бы я смог рассказать тебе всё, что случилось, пока я ехал стопом».
Роулинсы жили в нескольких кварталах отсюда. Это была восхитительная семья – моложавая мать, владевшая долей в дряхлом призрачном отеле, с пятью сыновьями и двумя дочерьми. Диким сыном был Рэй Роулинс, детский приятель Тима Грея. Рэй ворвался, чтобы забрать меня, и мы сразу ушли. Мы пошли и выпили в барах на Колфакс. Одной из сестёр Рэя была красивая блондинка по имени Бэйб – теннисистка и серфингистка, западная куколка. Она была девушкой Тима Грея. А Мейджор, который в своём проезде через Денвер по большей части сидел в квартире, иногда выходил встречаться с Бетти, сестрой Тима Грея. Я был единственным парнем без девушки. Я спрашивал каждого: «Где Дин?» Они с улыбкой пожимали плечами.
Наконец это случилось. Зазвонил телефон, и это был Карло Маркс. Он дал мне адрес своего подвального жилья. Я сказал: «Что ты делаешь в Денвере? Я имею в виду, что ты делаешь? Что происходит?»
«О, погоди, я тебе расскажу».
Я помчался скорее с ним встретиться. По вечерам он работал в универмагах Мая; безумный Рэй Роулинс позвонил ему туда из бара, заставив дежурных бежать за Карло с сообщением, что кто-то умер. Карло сразу подумал, что это я умер. А Роулинс сказал по телефону: «Сал в Денвере» и дал ему мой адрес и телефон.
«А где Дин?»
«Дин в Денвере. Я сейчас расскажу». И он рассказал мне, что Дин занимался любовью с двумя девушками одновременно, это Мэрилу, его первая жена, она ждала его в номере отеля, и Камилла, новая девушка, она ждала его в номере отеля. «В перерыве между ними двумя он мчится ко мне для нашего собственного незавершённого дела».
«И что это за дело??»
«Мы с Дином вместе вошли в чудесный период нашей жизни. Мы пытаемся общаться с абсолютной честностью и абсолютной полнотой всего, что у нас на уме. Для этого надо принять бензедрин. Мы сидим на кровати, скрестив ноги, лицом к лицу. Я наконец объяснил Дину, что он может сделать всё, что захочет: стать мэром Денвера, жениться на миллионерше или стать величайшим поэтом со времён Рембо. Но он все время рвётся смотреть автомобильные гонки. Он скачет и кричит, возбуждённый. Ты знаешь, Сал, Дин правда свихнулся на таких штуках». Маркс хмыкнул и подумал об этом.
«И каково расписание?» Жизнь Дина всегда шла по расписанию.
«Расписание таково: я ушёл с работы полчаса назад. В это время Дин ублажает Мэрилу в отеле, давая мне прийти в себя и переодеться. Затем он мчится от Мэрилу к Камилле – конечно, ни одна из них об этом не знает – и трахает её, пока я не приду в час тридцать. Затем он уходит со мной – сначала ему надо отпроситься у Камиллы, и она уже начала меня ненавидеть – и мы идём сюда, чтобы разговаривать до шести утра. Обычно мы задерживаемся ещё, но это уже сложно, у него не так много времени. Затем в шесть он возвращается к Мэрилу – и завтра он собирается потратить весь день, чтобы получить необходимые бумаги для развода. Мэрилу целиком за, но при этом она требует, чтобы он её трахал. Она говорит, что любит его – и Камилла тоже».
Затем он рассказал мне, как Дин встретил Камиллу. Рой Джонсон, парень из бильярдной, нашёл её в баре и отвёз в отель; весь такой гордый, он пригласил всю шайку прийти и на неё посмотреть. Все сидели кружком и говорили с Камиллой. Дин ничего не делал, но смотрел в окно. Затем, когда все ушли, Дин просто посмотрел на Камиллу, показал на своё запястье, сделал знак «четыре» (значит он вернётся в четыре) и ушёл. В три часа дверь для Роя Джонсона была заперта. В четыре она была открыта для Дина. Я хотел прямо сейчас пойти взглянуть на этого безумца. А ещё он обещал свести меня с кем-нибудь; он знал всех девушек в Денвере.
Мы с Карло ходили по шатким тротуарам ночного Денвера. Воздух был мягким, звёзды такими прекрасными, обещание каждого булыжного переулка таким огромным, что я подумал, что сплю. Мы пришли в меблированную комнату, где Дин воевал с Камиллой. Это было старое здание из красного кирпича, среди деревянных гаражей и старых деревьев, торчавших из-за заборов. Мы поднялись по ковровой дорожке. Карло постучал; затем он метнулся назад, чтобы спрятаться; он не хотел, чтобы Камилла его видела. Я стоял в двери. Дин открыл совершенно голым. Я увидел брюнетку на кровати, одно красивое кремовое бедро под чёрным кружевом, взглянувшую на меня с лёгким удивлением.
«Ах, Са-а-ал!» – сказал Дин. – «Ох же блин, ты здесь – сукин сын, вот и ты встал на эту старую дорогу. Теперь смотри – нам надо – да, прямо сейчас – конечно же нам надо! Теперь Камилла…» – и он взглянул на нёе. – «Это Сал, мой старый друг из Нью-Йо-р-рка, это его первая ночь в Денвере, и мне абсолютно необходимо взять и свести его с девушкой».
«А когда ты вернёшься?»
«Сейчас (глядя на часы) ровно час четырнадцать. Я вернусь ровно в три четырнадцать, чтобы часок помечтать вместе, очень сладко помечтать, дорогая, а потом, как ты знаешь, я тебе говорил и мы договорились, мне надо будет пойти и увидеть одноногого адвоката насчёт этих бумаг – посреди ночи, как это ни странно, я уже объяснял». (Это было прикрытие для его рандеву с Карло, который всё ещё прятался.) «Так что теперь, прямо в эту минуту, мне надо одеться, надеть штаны, вернуться к жизни, то есть к внешней жизни, улицам и всякой всячине, как мы договорились, сейчас час пятнадцать, а время бежит, бежит –»
«Хорошо, Дин, только будь добр, вернись в три».
«Как я сказал, дорогая, только запомни, не в три, а в три пятнадцать. Мы ведь в самых глубоких и прекрасных глубинах наших душ, дорогая?» – и он подошёл и поцеловал её несколько раз. На стене висел рисунок голого Дина, огромный болт и всё такое, сделанный Камиллой. Я был поражён. Всё было до такой степени безумным.
И мы рванули в ночь; Карло присоединился к нам в переулке. И мы пошли по самой узкой, странной и кривой городской улочке, которую я когда-либо видел, прямо в сердце мексиканского квартала. Мы громко болтали в сонном покое. «Сал», – сказал Дин, – «у меня есть девушка, которая ждёт тебя прямо сейчас – если она не работает» (глядя на свои часы). «Официантка, Рита Беттанкур, отличная девчонка, малость подвисшая на кое-каких сексуальных проблемах, я их попытался исправить, и думаю, что ты справишься, чувак, ты будешь просто бесподобен. Так что мы прямо сейчас туда двинем – надо принести пиво, нет, у них оно и так есть, чёрт!» – сказал он, потирая ладони. – «Этой ночью я собирался пойти к её сестре Мэри».
«Что?» – сказал Карло. – «Я думал, мы продолжим разговор».
«Да, да, после».
«Ох, этот денверский маразм!» – завопил Карло в небеса.
«Ну разве он не самый клёвый чувак на свете?» – сказал Дин, тыкая меня под рёбра. – «Ты поглянь на него. Поглянь на него!» И Карло начал свой обезьяний танец на улицах жизни, как я уже видел много раз повсюду в Нью-Йорке.
Я мог сказать только одно: «Какого чёрта мы делаем в Денвере?»
«Завтра, Сал, я знаю, где я смогу найти тебе работу», – сказал Дин, переходя к деловому тону. – «Так что я позвоню тебе, как только на час отлучусь от Мэрилу, и заскочу к вам домой, скажу привет Мейждору и отвезу тебя на трамвае (чёрт, у меня нет машины) на рынок Камарго, где ты сразу сможешь начать работать и получать деньги в пятницу. Мы тут все сидим на мели. У меня не было времени работать неделями. В пятницу вечером, вне всякого сомнения, мы втроём – старая троица, Карло, Дин и Сал, обязательно отправимся на гонки, и ради этого я могу попросить нас подбросить одного знакомого парня из центра города…» И дальше и дальше в ночь.
Мы добрались до дома, где жили сестры-официантки. Та, что для меня, всё еще работала; сестра, которую хотел Дин, была здесь. Мы сели на её диван. Было условлено, что в это время я позвоню Рэю Роулинсу. Я так и сделал. Он сразу пришёл. Войдя в дверь, он снял рубашку и майку и начал обнимать абсолютную незнакомку, Мэри Беттанкур. Бутылки валялись на полу. Пробило три часа. Дин помчался на час мечтаний с Камиллой. Он вернулся в срок. Появилась другая сестра. Нам всем прямо сейчас была нужна машина, и мы слишком громко шумели. Рэй Роулинс вызвал приятеля с машиной. Он приехал. Мы все туда набились; Карло пытался провести свой запланированный разговор с Дином на заднем сиденье, но всё было слишком сумбурно. «Поехали ко мне на флэт!» – крикнул я. Мы так и сделали; как только машина остановилась, я выскочил на лужайку и встал на голову. Все мои ключи выпали; я их так и не нашёл. Мы с криком рванули в дом. Роланд Мейджор встал в шёлковом халате у нас на пути.
«В квартире Тима Грэя ничего такого не будет!»
«Что?» – завопили мы все. Всё смешалось. Роулинс катался на траве с одной из официанток. Мейджор нас не впустил. Мы клялись позвонить Тиму Грэю, испросить разрешения на вечеринку и позвать его тоже. Вместо этого мы двинули в центр Денвера по кабакам. Внезапно я обнаружил себя на улице одного и без денег. Мой последний доллар ушёл.
Я прошагал пять миль вверх по Колфакс к моей уютной постели. Мейджору пришлось меня впустить. Я задумался, удалось ли Дину и Карло продолжить свою сердечную беседу. Я узнаю об этом позже. Ночи в Денвере холодные, и я заснул как бревно.
8
Затем все начали планировать большую поездку в горы. Всё началось утром, одновременно с телефонным звонком, который усложнил дело – мой старый дорожный приятель Эдди рискнул вслепую и позвонил; он запомнил некоторые из упомянутых мною имён. Теперь у меня появилась возможность вернуть назад мою рубашку. Эдди находился со своей девушкой в доме недалеко от Колфакс. Он хотел узнать, знаю ли я, где найти работу, и я сказал ему, чтобы он приходил, полагая, что Дин может это знать. Дин примчался, когда мы с Мейджором поспешно завтракали. Он даже не присел. «У меня тысяча дел, и совсем нет времени везти тебя в Камарго, но пошли, чувак».
«Подожди моего дорожного знакомца Эдди».
Мейджор находил нашу спешку занятной. Он приехал в Денвер, чтобы писать не торопясь. Он относился к Дину с чрезвычайным почтением. Дину это было побоку. Мейджор разговаривал с Дином примерно так: «Мориарти, я слышал, что вы спите с тремя девушками одновременно?» И Дин расшаркался на ковре и сказал: «Да, да, именно так», и взглянул на часы, и Мейджор шмыгнул носом. Я ощутил себя бараном, бегущим вслед за Дином – Мейджор настаивал, что он идиот и дурак. Конечно, он таким не был, и я хотел это всем доказать.
Мы встретили Эдди. Дину и это было побоку, и мы поехали на трамвае через жаркий денверский полдень на поиски работы. Я ненавидел самую мысль о ней. Эдди говорил без умолку, как обычно. Мы нашли человека на рынке, который согласился нанять нас обоих; работа начиналась в четыре утра и продолжалась до шести вечера. Он сказал: «Я люблю таких ребят, которые любят работать».
«Ты такого и нашёл», – сказал Эдди, но насчёт себя я не был настолько уверен. «Я просто не буду спать», – решил я. Вокруг было слишком много всего интересного.
Эдди пришёл на следующее утро; я нет. Мне было где спать. А ещё Мейджор затарил едой холодильник, а я в обмен на это готовил и мыл посуду. Тем временем я оказался в гуще событий. Как-то вечером у Роулинсов затеялась большая гулянка. Их мама куда-то уехала. Рэй Роулинс созвал всех, кого знал, и велел им принести виски; потом он прошёлся по своей адресной книге в поисках девочек. Он велел мне провести большую часть переговоров. Девочек собралась целая куча. Я позвонил Карло, чтобы выяснить, что сейчас делает Дин. Дин пришёл к Карло в три утра. Я отправился туда после вечеринки.
Подвальные апартаменты Карло находились на Грант-стрит в старом доме из красного кирпича рядом с церковью. Вы шли вниз по переулку, спускались по каменным ступеням, открывали старую грубую дверь и проходили через своего рода погреб к его дощатой двери. Это жилище было похоже на келью русского святого: одна кровать, горящая свеча, истекающие влагой каменные стены и какая-то импровизированная безумная икона. Он читал мне свои стихи. Они назывались «Денверский маразм». Утром Карло просыпался и слышал, как «вульгарные голуби» воркуют на улице возле его кельи; он видел, как «печальные соловьи» качаются на ветках, и они напоминали ему о его матери. Серый саван упал на город. Горы, великолепные Скалистые горы, которые видны на западе из любой части города, были «из папье-маше». Вся вселенная была безумной, глупой и предельно странной. Он писал о Дине как о «ребёнке радуги», который взбивает бурю своим агонизирующим приапом. Он говорил о нём как о «Эдипе Эдди», который приговорён «соскабливать жвачку с оконных стёкол». В своём подвале он размышлял над огромным дневником, в котором отслеживал все события каждого дня – всё, что Дин делал и говорил.
Дин пришел по расписанию. «Всё на мази», – сообщил он. – «Я собираюсь развестись с Мэрилу, жениться на Камилле и жить с ней в Сан-Франциско. Но только после того, как мы с тобой, дорогой Карло, съездим в Техас и отыщем Старого Быка Ли, этого бесподобного кошака, с которым я никогда не встречался, а вы оба мне так много о нём рассказывали, а потом я поеду в Сан-Фран».
Затем они занялись делом. Они сели на кровать со скрещенными ногами и смотрели в глаза друг другу. Я сел в ближайшем кресле и наблюдал за ними. Они начали с одной абстрактной мысли, обсудили её; совместно вспомнили ещё один абстрактный пункт, забытый в суматохе дел; Дин извинился, но пообещал, что сумеет вернуться к нему и хорошо с ним справиться, привлекая примеры.
Карло сказал: «Когда мы перешли через Вази, мне захотелось рассказать тебе, как мне передалось твоё безумство с гонками, и помнишь, в тот самый момент ты показал на этого старого бомжа в широких штанах и сказал, что он похож на твоего отца?»
«Да, да, я конечно помню; и не только это, ведь во мне тогда поднялось что-то по-настоящему дикое, и я должен был рассказать тебе о нём, я забыл, однако теперь ты мне его напомнил…» – и два новых пункта были готовы. Они разделались и с ними. Затем Карло спросил Дина, честен ли он и, в частности, честен ли он с ним в глубине души.
«Зачем ты заводишь это снова?»
«Это последнее, что я хочу узнать –»
«Послушай Сал, ты нас слушаешь, ты здесь сидишь, мы спросим у Сала. Что он нам скажет?»
И я сказал: «Последнего ты не добьёшься, Карло. До этого никто не сумеет добраться. Мы ведь и живём в надежде ухватить его раз и навсегда».
«Нет, нет, нет, ты гонишь абсолютное дерьмо и вольфианскую романтическую чушь!» – сказал Карло.
А Дин сказал: «Я совсем не это имел в виду, но давай позволим Салу иметь свои суждения, и в самом деле, не кажется ли тебе, Карло, что есть некое достоинство в том, как он тут сидит и ковыряется в нас, этот шальной кошак, он прошёл весь путь через всю страну – старый Сал не скажет, старый Сал не скажет».
«Дело не в том, что я не скажу», – запротестовал я. – «Я просто не знаю, к чему вы клоните и чего хотите добиться. Я знаю, что это запредельно для всех».
«Всё, что ты говоришь, негативно».
«Тогда чего ты хочешь добиться?»
«Скажи ему».
«Нет, ты скажи ему».
«Сказать-то нечего», – сказал я и засмеялся. Я взял шляпу Карло. Я натянул её на глаза. «Я хочу спать», – сказал я.
«Бедный Сал всегда хочет спать». Я промолчал. Они начали снова. «Когда ты одолжил эти пять центов, чтобы заплатить за куру гриль –»
«Нет, чувак, за чили! Помнишь, звезда Техаса?»
«Я спутал со вторником. Когда ты одолжил этот никель, ты сказал, теперь послушай, ты сказал: «Карло, это последний раз, когда я у тебя занимаю», как будто ты и правда имел в виду, что я согласен с тобой, что больше так делать не стоит».
«Нет, нет, нет, я не это имел в виду – а теперь, если хочешь, мой дорогой, давай открутим назад к той ночи, когда Мэрилу рыдала в комнате, и когда, обратившись к тебе и обозначив моей наделанной искренностью тона, о которой мы оба знали, что она надумана, но с некоторой целью, я показал это своей игрой – Но постой, это не так».
«Конечно, это не так! Потому что ты забыл, что – Но я не буду обвинять тебя. Да, я так и сказал…» – И они говорили так всю ночь напролёт. На рассвете я открыл глаза. Они завершали последние утренние дела. «Когда я сказал тебе, что мне нужно поспать из-за Мэрилу, чтобы увидеть её сегодня утром в десять, я использовал императивный тон совсем не из-за того, что ты только что сказал о ненужности сна, но лишь из-за того, заметь, всего лишь из-за того, что я абсолютно, просто, чисто и без всяких причин должен сейчас поспать, я имею в виду, чувак, мои глаза закрываются, они краснеют, болят, устают…»
«Ах, дитя», – сказал Карло.
«Нам просто нужно поспать. Давай остановим машину».
«Ты не можешь остановить машину!» – крикнул Карло во весь голос. Пели первые птицы.
«Теперь, когда я подниму руку», – сказал Дин, – «мы перестанем говорить, мы оба осознаем чисто и без всяких хлопот, что мы просто прекращаем говорить, и мы возьмём и заснём».
«Ты не можешь остановить машину таким образом».
«Стоп машина», – сказал я. Они взглянули на меня.
«Он не спал всё это время, слушая. О чем ты думал, Сал?» Я сказал им, что я думаю, что они поразительные маньяки, и что я провёл всю ночь, слушая их, как человек, наблюдавший за механизмом часов, которые забрались на перевал Бертхауд, будучи самыми изящными часами в мире. Они улыбнулись. Я наставил на них палец и сказал: «Если вы продолжите в том же духе, вы оба свихнётесь, но мне интересно, что с вами произойдёт».
Я вышел от них и поехал к себе на трамвае, и горы Карло Маркса из папье-маше розовели в свете огромного солнца, встававшего над восточными равнинами.
