Джек Лондон
Люди Бездны
Глава III
Моя квартира и некоторые другие
По меркам Ист-Энда комната, которую я снял за шесть шиллингов, или полтора доллара, в неделю, была очень комфортна. Однако по американским меркам она была убого обставленной, неудобной и маленькой. Стоило мне принести туда столик для пишущей машинки, и я уже с трудом там поворачивался; в лучшем случае в ней можно было перемещаться какими-то замысловатыми зигзагами, что требовало большой сноровки и сосредоточенности.
Устроившись там, вернее, устроив свои пожитки, я облачился в обноски и вышел прогуляться. Поскольку мысли мои были заняты квартирным вопросом, я начал поиски жилья, представив себе, что я женатый молодой рабочий с большой семьей.
Первое мое открытие состояло в том, что свободных домов очень мало и находились они далеко друг от друга – действительно настолько далеко, что, нарезав кругами несколько миль по большому району, я так и остался ни с чем. Ни одного свободного домика я отыскать не сумел – убедительное доказательство того, что район «набит битком».
Когда мне стало совершенно ясно, что, будучи семейным молодым человеком, я просто-напросто не могу снять дом в этом малопривлекательном месте, я занялся поисками комнаты – без мебели, где можно было бы разместить жену, детей и движимое имущество. Таких тоже было немного, но кое-что найти мне удалось; обычно сдавались они по одной: видимо, предполагалось, что для семьи бедняка довольно будет одного помещения, чтобы там готовить, есть и спать. Когда я спрашивал две смежные комнаты, квартирные хозяйки смотрели на меня, как известный персонаж смотрел на Оливера Твиста, когда он попросил добавки.
Мало того, что бедняку с семейством полагалось довольствоваться комнатой, я узнал еще, что семьи, занимающие одну-единственную комнату, имеют такие излишки площади, что пускают жильца, а то и двух. И если комната сдается за 3–6 шиллингов в неделю, кажется вполне справедливым, что жилец, представивший рекомендации, может рассчитывать на угол, скажем, за 8 пенсов или 1 шиллинг. Он даже может столоваться со своими хозяевами еще за несколько шиллингов. Однако я упустил случай расспросить об этом поподробнее – непростительная ошибка с моей стороны, учитывая то, как я пекусь о благополучии воображаемой семьи.
Ванных комнат не имелось не только в тех домах, в которых я побывал, – мне сказали, что их не было ни в одном из тысячи виденных мной строений. В таких обстоятельствах, когда жена, дети и еще парочка жильцов прямо-таки страдают от избытка пространства, мыться в жестяном корыте представляется задачей просто немыслимой. Однако вознаграждением за это станет экономия мыла, все-таки есть Господь на небесах. Кроме того, все на земле устроено столь прекрасно, что здесь, в Ист-Энде, дожди идут чуть ли не каждый день, и волей-неволей примешь ванну прямо на улице.
На самом деле санитарная обстановка в тех жилищах, куда я заглянул, оказалась ужасающей. Из-за скверно работающей канализации и забитых стоков, засоров, плохой вентиляции, сырости и повсеместной грязи я мог бы ожидать, что моя жена и дети в самом скором времени подхватят дифтерит, ларингит, тиф, рожистое воспаление, заражение крови, пневмонию, чахотку и прочие недуги. Разумеется, смертность здесь должна быть необычайно высокой. Однако вновь обратимся мыслями к нашему прекрасному мироустройству. Самым разумным выходом для бедняка, обремененного большой семьей в Ист-Энде, было бы избавиться от нее; и там есть все условия для этого. Конечно, существует вероятность, что он и сам умрет. Деталь, уже не столь очевидно вписывающаяся в это прекрасное мироустройство, но где-то, я уверен, найдется местечко и для нее. И когда мы его отыщем, все встанет на свои места, а иначе вся картина смазывается и уже не производит того радужного впечатления.
Комнаты я так и не снял и вернулся к себе на улицу Джонни Апрайта. Из-за жены, детей, жильцов и тесных каморок, куда я должен был их втиснуть, поле моего зрения сузилось настолько, что я не смог за раз охватить взглядом все пространство снятой мной комнаты. Ее необъятные размеры вызывали благоговейный трепет. Неужели такую комнату я заполучил за 6 шиллингов в неделю? Невероятно! Но моя хозяйка, постучав в дверь, чтобы спросить, как я устроился, развеяла мои сомнения.
– О да, сэр, – сказала она в ответ на мой вопрос. – Это последняя улица. Восемь или десять лет назад и другие улицы были не хуже, и люди тут жили почтенные. Но пришлые вытеснили нас. Старожилы только на этой улице и остались. Это настоящий кошмар, сэр!
И затем она рассказала об уплотнении, вследствие которого арендная плата в этих местах росла, а обстановка становилась все хуже.
– Видите ли, сэр, мы не привыкли так тесниться, не то что другие. Нам нужно больше места. Иностранцы и всякая там беднота набиваются по пять или шесть семейств в один дом, который у нас занимает одна семья. Потому они платят за съем больше, чем мы можем себе позволить. Это и правда кошмар, сэр, трудно представить, что всего несколько лет назад это был вполне приличный район.
Я окинул ее внимательным взглядом. Эта женщина относилась к лучшим представителям английского рабочего класса, являя собой образец благовоспитанности, и ее медленно захлестывал этот зловонный и грязный людской поток, который сильные мира сего отводят от центра Лондона на восток. Банки, фабрики, гостиницы и конторы должны умножаться, а городская беднота – это кочевое племя; потому они и надвигаются на восток волна за волной, заполняя и превращая в трущобы район за районом, вытесняют более благополучных рабочих к самым предместьям или же низводят их до своего уровня, если не в первом, то уж наверняка во втором и третьем поколении.
Исчезновение улицы Джонни Апрайта – это лишь вопрос нескольких месяцев. Он и сам это понимает.
– Через пару лет, – говорит он, – истекает договор аренды. Мой хозяин – человек старой закалки. Он не поднимал плату ни за один из своих домов здесь, и это позволило нам остаться. Но он в любой момент может продать их или умереть, для нас все едино. Дом купит какой-нибудь спекулянт, пристроит потогонную мастерскую на клочке земли позади дома, где растет мой виноград, дом же сдаст по комнатам нескольким семьям. И все дела, а Джонни Апрайту придется уносить ноги!
И я ясно представил себе Джонни Апрайта, его благоверную, двух хорошеньких дочек и замарашку-служанку бегущими на восток сквозь тьму, словно призраки, и город-чудовище, рычащий и дышащий им в спину.
Но Джонни Апрайт не единственный, кому придется сняться с обжитого места. Далеко-далеко, на городских окраинах живут мелкие коммерсанты, управляющие мелких контор, удачливые служащие. Они обитают в небольших коттеджах и сельских домиках на две семьи, окруженных цветниками, там, где нет такой тесноты и еще можно дышать. Они надуваются от гордости и выпячивают грудь, когда им доводится заглянуть в бездну, которой сумели избегнуть, и они благодарят Бога за то, что не таковы, как прочие люди. Но вот! К ним приближается Джонни Апрайт, а город-чудовище гонится за ним по пятам. Как по волшебству возникают многоквартирные дома, садики застраиваются, домишки делятся снова и снова на множество каморок, и черная лондонская ночь опускается, словно грязная пелена.
Глава IV
Человек и бездна
– Послушайте, у вас жилье сдается?
Эти слова я небрежно бросил через плечо, обращаясь к пожилой женщине, которая обслуживала меня в маленьком грязном кафе, расположенном рядом с Пулом и неподалеку от Лаймхауса[5].
– Да, – односложно ответила она: вероятно, мой внешний вид не соответствовал требованиям, предъявляемым жильцам в ее доме.
Я больше ничего не сказал, дожевывая ломтик бекона и запивая его некрепким чаем. Никакого дальнейшего интереса она ко мне не проявила, пока я, рассчитываясь за еду, которая стоила 4 пенса, не достал из кармана целых 10 шиллингов. Ожидаемый результат был достигнут тут же.
– Да, сэр, – на этот раз она сама завела разговор. – У меня есть отличное жилье, вам понравится. Вернулись из плавания, сэр?
– Сколько за комнату? – поинтересовался я, игнорируя ее вопрос.
Она оглядела меня с ног до головы с искренним изумлением.
– Комнаты я не сдаю даже постоянным жильцам, не говоря о случайных людях.
– Придется поискать в другом месте, – произнес я с подчеркнутым разочарованием.
Но мои 10 шиллингов явно пробудили в ней интерес.
– Я могу предложить вам отличную койку в комнате с еще двумя соседями, – не отступалась она. – Порядочные, весьма почтенные люди, постоянные мои жильцы.
– Но я не хочу спать еще с двумя мужчинами, – возразил я.
– А вам и не придется. В комнате – три койки, а она не такая уж и маленькая.
– Сколько? – спросил я.
– Полкроны в неделю, для постоянных жильцов два шиллинга шесть пенсов. Уверена, соседи вам понравятся. Один работает на складе и живет у меня уже два года. А другой здесь целых шесть лет. В следующую субботу будет шесть лет и два месяца. Он рабочий сцены, – продолжала она. – Порядочный, очень приличный человек, ни разу не пропустил ночную работу за все время, как он тут живет. И ему здесь нравится; он говорит, это лучшее жилье из того, что он может себе позволить. Он и столуется у меня, как и другие мои постояльцы.
– Так он, должно быть, на что-то откладывает, – невинно поинтересовался я.
– Да бог с вами! Нигде ему так хорошо не устроиться, как здесь с его-то деньгами.
И я подумал о моем родном бескрайнем Западе, где хватит места под солнцем и воздуха на тысячу таких Лондонов; а здесь вот этот человек, постоянный и надежный, ни разу не пропустивший ночную работу, бережливый и честный, делящий комнату с еще двумя постояльцами, платящий за это 2,5 доллара в месяц, – исходя из своего опыта, заявляет, что ни на что лучшее рассчитывать ему не приходится! И вот я, имея всего 10 шиллингов в кармане, получаю право вселиться в своих лохмотьях в его комнату и улечься на койку рядом с ним. Человек в мире одинок, но более всего одинок он, когда в комнате стоят три койки и любой чужак с 10 шиллингами может туда вторгнуться.
– Как долго вы здесь живете? – спросил я.
– Тринадцать лет, сэр, как вы думаете, подойдет вам жилье?
Говоря со мной, она грузно перемещалась по маленькой кухне, где готовила еду для своих постояльцев, которые столовались у нее же. Когда я вошел, она была вся в делах, и во время нашей беседы не переставала трудиться. Вне всяких сомнений, она была деловой женщиной. «Встаю в половине шестого», «ложусь самой последней», «работа от рассвета до заката», и так тринадцать лет, награда за которые седые волосы, засаленная одежда, сутулые плечи, расплывшаяся фигура, бесконечный тяжкий труд в жалкой забегаловке, выходящей окнами в стену на другой стороне проулка, шириной не более десяти футов, в окружении стоящих на берегу трущоб, уродливых и мерзких, чтобы не употребить более крепкое словцо.
– Зайдете взглянуть? – с тоскливой надеждой спросила она, когда я направился к двери.
Я повернулся и, посмотрев на нее, понял глубокую истину древнего изречения: «Награда за добродетель в ней самой».
Я сделал шаг в ее направлении и спросил:
– У вас когда-нибудь был отпуск?
– Отпуск?
– Поездка за город на пару дней, свежий воздух, выходной, – отдых, одним словом.
– Еще чего! – рассмеялась она, в первый раз оторвавшись от стряпни. – Отпуск, говорите? У таких, как я? Придумаете тоже! Под ноги смотрите! – последнее резкое восклицание было обращено ко мне, так как я споткнулся о гнилой порог.
Рядом с доком Вест-Индской компании я набрел на молодого парня, печально глядевшего на мутную воду. Кочегарская кепка, натянутая на глаза, и одежда свободного покроя наводили на мысли о море.
– Здорово, приятель, – приветствовал я его и спросил для затравки: – Не скажешь, как пройти к Уоппингу?[6]
– Со скотовоза, что ли? – в свою очередь спросил он, мгновенно определив мою национальность.
И так у нас завязался разговор, который продолжился в пабе за несколькими пинтами пива темного пополам со светлым. Это нас сблизило, и когда я вытащил на свет божий шиллинг медяками (якобы все, что у меня было), отсчитав 6 пенсов на ночлег и 6 пенсов на выпивку, он великодушно предложил пропить весь шиллинг.
– Мой товарищ устроил бузу прошлой ночью, – объяснил он. – И бобби его заграбастали, так что можешь заночевать со мной. Что скажешь?
Я согласился, и к тому времени, как мы, насосавшись пива на целый шиллинг, проспали ночь на убогой койке в его убогой конуре, я успел весьма неплохо его узнать. И позже мне довелось убедиться, что в некотором роде он был типичным представителем целого класса лондонских работяг.
Родился он в Лондоне, его отец тоже был кочегаром и пропойцей. Рос он на улице и в доках. Читать никогда не учился и не чувствовал в этом потребности – пустое и ненужное занятие, как он считал, во всяком случае, для человека в его положении.
У него была мать и куча вопящих братьев и сестер, ютившихся в паре комнатенок, питались они реже и хуже, чем он, научившийся заботиться о себе сам. Домой он заявлялся лишь тогда, когда вовсе ничего не удавалось достать. Вначале он промышлял мелким воровством и попрошайничеством на улицах и в доках, затем несколько раз сходил в море в качестве помощника на кухне, затем как помощник кочегара и, наконец, как кочегар, что было вершиной его карьеры.
За это время он выработал жизненную философию, уродливую и отвратительную философию, но вместе с тем очень разумную и практичную, с его точки зрения. Когда я спросил его, для чего он живет, он ответил, не задумываясь: «Ради выпивки». Плавание (поскольку человек должен жить и иметь средства к существованию), расчет и грандиозная попойка в конце. А после этого эпизодические небольшие пьянки, если в пабе удается заставить раскошелиться товарищей вроде меня, у которых еще осталось несколько медяков, когда же выклянчить уже ничего нельзя – новое плавание, и порочный круг замыкался.
– Ну а женщины? – поинтересовался я, когда он закончил провозглашать выпивку единственной целью жизни.
– Женщины! – Он стукнул кружкой по барной стойке и произнес с пылом: – Жизнь научила меня держаться от них подальше. Они того не стоят, приятель, не стоят. На что такому, как я, женщина? Ну сам скажи. У меня была мать, и мне хватило, лупила детей, допекала старика, когда тот заявлялся домой, что, впрочем, бывало редко. А все почему? Из-за матери! Жить с ней было не сахар, это точно. Другие женщины, думаешь, лучше обходятся с бедняком-кочегаром, у которого в карманах есть несколько шиллингов? Хорошая пьянка – вот что у него в карманах, хорошая долгая пьянка, а женщины обдерут его в одно мгновение, так что даже на стаканчик не останется. Знаю я. Напробовался уже, понял, что к чему. И скажу тебе, где женщины, там всегда неприятности – визг, ругань, драки, поножовщина, полицейские, суд, и за все – месяц исправительных работ и ни пенса в конце, когда освободишься.
– Но жена и дети, – не отступался я. – Свой дом, и все такое. Вот представь, возвращаешься ты из плавания, ребятишки карабкаются к тебе на колени, жена радостно улыбается, целует тебя, накрывая на стол, и дети целуют тебя, отправляясь спать, и чайник поет, а ты еще долго рассказываешь ей о местах, в которых побывал, о том, что там видел, а она тебе о мелких домашних происшествиях, пока ты был в плавании…
– Вздор! – воскликнул он и по-дружески стукнул меня кулаком в плечо. – Шутки шутить вздумал? Женины поцелуи, карабкающиеся детишки, поющий чайник, и все это за четыре фунта десять шиллингов в месяц, когда тебя взяли на пароход, и за так, когда не взяли? Я тебе расскажу, что поимею за четыре фунта десять шиллингов: жена скандалит, дети вопят, угля нету, чтобы чайник песни распевал, да и чайник-то сам прохудился, вот что я получу. Довольно, чтобы парень был рад-радешенек вновь улизнуть в море. Жена! На что она мне? Чтобы жизнь портить? Дети? Послушайся моего совета, приятель, не заводи их. Взгляни на меня! Я могу выпить пива когда захочу, и никакая чертова жена и дети не канючат хлеба. Я счастлив сам по себе, у меня есть пиво, приятели, вон как ты, и хороший пароход, на котором можно пойти в море. Так что давай-ка выпьем еще по пинте. Половина на половину мне подходит.
Незачем дальше приводить здесь речь этого молодого парня двадцати двух лет от роду: думаю, я вполне ясно обозначил его жизненную философию и экономическую основу, на которой она зиждется. Домашней жизни он никогда не знал. Слово «дом» не вызывало в его сознании ничего, кроме неприятных ассоциаций. Мизерные доходы отца и других мужчин его круга послужили для него достаточно веским аргументом, чтобы заклеймить жену и детей как обузу и причину всех мужских горестей. Инстинктивный гедонист и абсолютно безнравственный материалист, он искал для себя путь к счастью и нашел его в выпивке.
Молодой пропойца, в перспективе у которого – до срока превратиться в развалину, утратить физическую возможность работать кочегаром, канава или работный дом; он сознавал все это так же отчетливо, как и я, но никакого страха не чувствовал. С самого момента его рождения среда делала его все грубее и грубее, и он смотрел на свое ужасное неизбежное будущее с бесстрастием и равнодушием, которые мои слова не могли поколебать.
И все же он был неплохим парнем. Не было в нем ни врожденной порочности, ни жестокости. Он обладал нормальными умственными способностями и физически был развит выше среднего. Его круглые голубые глаза, обрамленные длинными ресницами, были широко расставлены и светились весельем и юмором. Красивые брови и хорошие черты лица, рот – приятной формы, хотя губы и начали уже кривиться в циничной усмешке. Подбородок был маловат, но не слишком; мне приходилось видеть людей, занимавших высокое положение, с гораздо более безвольными подбородками.
Голова прекрасной формы имела идеальную посадку, так что я не удивился, рассматривая его тело, когда он раздевался перед сном. В гимнастических залах и на спортивных площадках мне доводилось видеть множество обнаженных мужчин благородного происхождения и хорошего воспитания, но я не видел никого, кто, раздевшись, мог бы сравниться с этим двадцатидвухлетним пьяницей, молодым богом, обреченным превратиться в полную развалину за четыре или пять коротких лет и остаться без потомства, которому он мог бы передать свои великолепные физические данные.
Кажется святотатством так растрачивать свою жизнь, и все же я вынужден признать, что он был прав, не женившись в Лондоне с 4 фунтами и 10 шиллингами. Так же как рабочий сцены был счастливее, сводя концы с концами в комнате с еще двумя постояльцами, чем если бы ему пришлось тесниться с хворым семейством и двумя жильцами в комнатенке еще меньших размеров, не имея возможности эти самые концы с концами свести.
И день ото дня крепло мое убеждение в том, что для людей Бездны женитьба не просто не разумный, но даже преступный поступок. Они камни, которые отвергли строители. Им нет места в социальной структуре, и в то же время все силы общества тянут их вниз, пока они не погибнут. На дне Бездны они безвольны, одурманены пьянством и слабоумны. Даже если они производят потомство, оно обречено на гибель, поскольку жизнь там стоит очень дешево. Где-то над их головами кипит творческая работа мира, а они не желают, да и не могут принять в ней участие. Хуже того, миру они не нужны. Есть множество людей, более стоящих, цепляющихся за крутой склон наверху, изо всех сил стремящихся не сорваться вниз.
Коротко говоря, Лондонская Бездна – это громадная бойня. Год за годом и десятилетие за десятилетием сельская Англия вливает поток кипучей жизненной силы, который не только не воспроизводится, но иссякает к третьему поколению. Знающие люди утверждают, что лондонский рабочий, чьи родители, а также бабушки и дедушки родились в Лондоне, – явление настолько редкое, что вы едва ли отыщите его.
Мистер А. С. Пигу[7] заявил, что на долю нищих стариков и всех прочих, которые составляют беднейшую часть населения, приходится семь с половиной процентов жителей Лондона. Иными словами, в прошлом году, и вчера, и сегодня, и в этот самый момент 450 000 таких созданий умирают жалкой смертью на дне социальной ямы, именуемой Лондон. О том, как именно они умирают, расскажет пример из сегодняшней утренней газеты.
БЕЗОТВЕТСТВЕННОСТЬ
Вчера доктор Уинн Уэсткот производил дознание в Шордиче относительно смерти Элизабет Крюз 77 лет, проживавшей в доме 32 на Ист-стрит в Холборне и умершей в прошлую среду. Элис Мэтисон свидетельствовала, что она хозяйка дома, где жила покойная. Она видела Элизабет Крюз живой в прошлый понедельник. Жила она совершенно одна. Мистер Фрэнсис Бёрч, попечитель, ведающий оказанием помощи бедным в Холборне, утверждал, что покойная занимала указанную комнату в течение 35 лет. Когда его вызвали первого числа, он нашел старуху в ужасном состоянии, карету «скорой помощи» и извозчика пришлось подвергнуть дезинфекции после перевозки больной. Доктор Чэйз Феннелл установил, что смерть наступила вследствие заражения крови от пролежней, из-за безответственного отношения женщины к себе и антисанитарной обстановки, и суд вынес соответствующее заключение.
Самое поразительное в таком заурядном событии, как смерть старой женщины, – это самоудовлетворение официальных лиц, которые выносят суждение. Представление о том, что одинокая женщина семидесяти семи лет могла умереть от БЕЗОТВЕТСТВЕННОГО ОТНОШЕНИЯ К СЕБЕ, свидетельствует о весьма оптимистическом взгляде на вещи. Старуха сама во всем виновата, и, переложив таким образом на нее ответственность, общество спокойно возвращается к своим делам.
О беднейшей части населения мистер Пигу сказал: «Из-за недостатка или физической силы, или умственных способностей, или же из-за отсутствия силы духа, а может быть, из-за всех этих трех факторов, вместе взятых, они неумелые или же ленивые работники и, следовательно, не могут себя содержать… Они часто настолько умственно неразвиты, что не в состоянии отличить правой руки от левой или определить номер своего дома; их хилые тела не имеют запаса жизненных сил, их чувство привязанности извращено, и едва ли кто-нибудь из них знает, что такое семейная жизнь».
Четыреста пятьдесят тысяч – это огромное множество людей. Молодой кочегар был лишь одним из них, и ему потребовалось некоторое время, чтобы поведать мне свою короткую историю. Я бы не хотел выслушивать всех этих людей, заговори они разом. Интересно знать, слышит ли их Бог?
