Джей Кристофф
Империя вампиров
VI. Одни обещания
– Грааль святой Мишон, – пробормотал Жан-Франсуа.
– Oui, – подтвердил Габриэль.
– Чаша, в которую собрали кровь вашего Спасителя, когда тот умирал.
– Так сказано в Заветах.
– Представь, что ты лучше моего разбираешься в Писании, Угодник, и растолкуй.
Габриэль пожал плечами.
– В общем, аколиты единственного рожденного Сына Вседержителя предали его, и его схватили жрецы старых богов. Потом, после семи дней пыток они его распяли на колесе от колесницы, содрали со спины кожу, дабы успокоить Брата Ветра, спалили плоть под ней, дабы ублажить Отца Пламя, перерезали ему горло, дабы насытить Матерь Землю, а в конце сбросили его тело в Вечные Воды. Однако самая преданная последовательница, охотница Мишон, не смогла смотреть, как кровь учителя пропадает в пыли, и собрала ее в чашу. Этот сосуд и стал первой реликвией Единой веры, а Мишон – первой мученицей. – Габриэль хмыкнул. – Такая себе работенка, доложу я тебе.
– Детские сказки, – задумчиво пробормотал вампир.
Последний угодник-среброносец откинулся на спинку кресла и сцепил руки за головой.
– Как угодно.
– Эта женщина, Саваж, наверно, была дурочкой.
– Правду сказать, я таких рассудительных сучек еще не встречал.
– Она принимала на веру крестьянские суеверия.
– Двадцать семь лет назад большинство считало крестьянскими суевериями вас, пиявок. Да и твоя бессмертная императрица тоже верит в наши сказки, иначе я был бы уже мертв.
Жан-Франсуа окинул Габриэля сверкающим взглядом.
– Ночь молода, шевалье.
– Одни обещания…
– Ты и сам сперва насмехался над этой историей, как и я сейчас.
– Было дело.
Вампир провел острым ногтем по кромке пера.
– Как повела себя сестра Хлоя, услышав твой смех?
– Ну, от радости скакать не стала. Правда, я тогда так напился, что мне было плевать.
Хлоя смотрела со смесью жалости и гнева во взгляде, как я катаюсь по полу «Идеального мужа» и хохочу так, словно она – придворный шут самого императора Александра.
Тогда к нам, пряча руки в рукава рясы, подошел старый священник-зюдхеймец. Его морщинистая кожа, темная, как сумерки, напоминала скорлупу грецкого ореха. На шее у него висел символ Спасителя, колесо – идеальный круг из чистого серебра. В те ночи он стоил целого состояния.
– Все хорошо, сестра Хлоя? – спросил он, глядя на меня с недоумением.
– О, даже лучше, чем просто хорошо, отче, – просмеялся я, смахивая слезы. – Вы разве не знаете, что наша Хлоя отыскала ответ?
– Попридержи язык, Габриэль, – пробормотала сестра.
– Она знает, как оборвать эту сраную бесконечную ночь, никак не меньше!
– Закрой рот! – приказала Хлоя, пнув меня в голень.
Болтовня в таверне стихла, все с увлечением следили, как я выставляю себя полнейшим мудаком. Прислужница горестно посмотрела на устроенный мной беспорядок. Паренек по имени Диор взирал на меня с чистым презрением из-за сигарильного дыма, а вот юный бард с улыбкой поднял за меня кружку.
И как раз в этот момент дверь таверны открылась, впуская брызги ледяного дождя и пухлого элидэнца средних лет. Лицо у него раскраснелось, напудренный парик съехал набок. Пальцы-сосиски, в которых он сжимал посох с навершием-завитком, были унизаны серебряными перстнями, а красная мантия – покрыта шитьем в виде строк из Писания; на шее висел символ колеса. Пришел мужчина в сопровождении ополченцев, дежуривших у ворот.
Он обвел кабак злым взглядом, который остановил на владелице.
– Мадам Петра, – сказал он. – Неужто к вам в заведение так часто заглядывает почтенное дворянство, что никто и не думает послать за мной с известием о приезде угодника?
– Мы побоялись тревожить вас во время молитвы, епископ дю Лак, – потупившись, ответила женщина. – Прощу прощения.
Я присмотрелся к священнику. Заметил, как с его появлением упало настроение в зале. Он явно заправлял в этом городке. В ночи голода и страданий после начала мертводня не осталось в империи никого, кто процветал бы больше Святой церкви. Когда ад разверз свои врата, простонародью оставалось только обратиться за руководством к священникам. Но я знавал монахов, холоднокровка, и знавал политиков. Обручальное кольцо поставил бы на то, что этот ублюдок был из последних: слишком уж хорошо одет, слишком уж сыт, и явно считает, будто ему везде рады. Я убрал с лица волосы и с трудом ткнул в его сторону пальцем.
– Какое у тебя платьишко милое.
– Вам бы следить за языком, мсье, – предупредил епископ, – иначе вас погонят по улице плетьми, как непослушного пса.
– Как-то это не очень вежливо.
Он оглядел меня, лежащего на полу в обнимку с водкой, небритого, босого и с грязными ногами.
– А вы как-то не похожи на того, кто заслуживает вежливого обращения.
Опершись на свой посеребренный посох, он раздулся, точно индюк.
– Я Альфонс дю Лак, епископ Гахэха. Мне донесли, что среди вас присутствует член Ордо Аржен. – Он присмотрелся к посетителям. – Молю, укажите на этого доброго брата. У меня к нему разговор, не терпящий отлагательств.
Прислужница кивнула в мою сторону.
– Вон он, ваша милость.
Епископ так и раскрыл рот.
– Вот… этот?
Епископ взглянул на стоявшую подле меня Хлою, но та лишь пожала плечами. Я кое-как встал, и тут у меня в животе протестующе заурчало. Пожалуй, не стоило браться за вторую бутылку местной водяры: как бы не пришлось заказывать ужин по новой.
Епископ, к своей чести, быстро подошел ко мне и затряс руку с таким рвением, что чуть не потерял парик.
– Какая честь, святой брат.
– Как угодно, – прорычал я, прекращая пожатие.
Дю Лак же, сильно взволнованный, поправил парик.
– Прошу у вас прощения. Если бы я знал, что вы едете к нам, встретил бы у ворот. Уже много месяцев назад я молил великого понтифика Гаскойна прислать нам помощь против бесчинствующих мертвецов. Думал, его святейшество выделит несколько отрядов, но не знал, что он вышлет целого угодника-среброносца…
В животе снова заурчало, на сей раз угрожающе, и я, покачиваясь, накрыл его ладонью.
– Зря я съел картофельный хлеб…
Хлоя придержала меня под руку.
– Габи, ты бы сел.
– Брат, прошу вас, – молил епископ, – я бы хотел, если можно, поговорить с вами наедине.
Я с прищуром оглядел его напудренные кудряшки.
– Да у вас котик сдох.
– Габриэль, тебе надо выпить воды, – предупредила Хлоя.
– Прошу простить. – Вспыхнув, епископ обернулся к Хлое. – Я веду официальный церковный разговор. Кто вы, собственное, такая, мадам?
– Что ж, во-первых, никакая я не дама. Я девушка.
– Простите. Я подумал, что вы, быть может, замужем. Женщина ваших лет…
– Прошу прощения?
– Неважно он выглядит, – заметил, глядя на меня, один ополченец.
– Чувствует он себя тоже херово, – признался я.
– Габриэль, ты только что выпил бутылку водки, – сердито посмотрела на меня Хлоя.
– А ты что, моя мама?
– Видит Бог, жаль, что нет. Научила бы не позориться на людях.
– Живи так, как тебе нравится.
К толкучке в зале присоединились и спутники Хлои. Оссийка с косами рубаки встала рядом с сестрой, положив руку на один из ножей. Пижон остановился позади, все еще пряча глаза за пепельной мочалкой волос. Так и подмывало смахнуть ее на хер у него с лица.
Симпатяжка торчал у стойки, болтая с прислужницей.
– Добрый брат, – обратился ко мне епископ, – нам следует отужинать у меня дома. Надолго ли вы к нам? Понтифик Гаскойн не передавал послания?
– С какой стати мне вести письмо от этого пузатого засранца?
Хлоя ткнула меня локтем в ребра.
– Прошу прощения, епископ дю Лак, но добрый брат в Гахэхе не с поручением от его святейшества. Утром он уезжает вместе с нами.
– Нет, не уезжает, – заголосил пижон.
– Диор. – Хлоя обернулась к нему. – Дай мне, пожалуйста, самой все уладить.
– Он с нами не поедет.
– Ты хоть знаешь, кто он такой?
– Не знаю и знать не хочу.
– Диор, это сэр Габриэль де Леон.
В зале заохали. По рядам ополченцев пробежала дрожь, а епископ посмотрел на меня с еще большим изумлением и осенил себя колесным знамением.
– Черный Лев…
– Этот человек убил больше холоднокровок, чем само солнце, – пояснила Хлоя. – Он – меч империи. Посвящен в рыцари самой императрицей Изабеллой. Он герой.
Мальчишка затянулся сигариллой и смерил меня взглядом.
– Пусть поцелует меня в мои мягкие булки…
– Диор…
– Он с нами в путь не отправится.
– Правильно, сука. Не отправлюсь, – прорычал я.
– Вот видишь? Он сам же ехать не хочет.
– Еще как, сука, не хочу.
– Да и на кой нам вообще пьяная свинья?
– Вот именно, су… Стой, че ты там вякнул?
– Ты пьяная свинья. – Мальчишка в модном кафтане затянулся и выпустил мне в лицо струю дыма. – Нужен ты нам, как быку – титьки.
– Иди в жопу, говноед мелкий, – прорычал я.
– Хрю-хрю-хрю.
– Свиньи не так визжат.
– Тебе виднее.
– Туше, – хихикнул в бороду священник-зюдхеймец.
– А тебя кто, сука, спрашивал, поп?
– Довольно! – Епископ топнул каблуком начищенного сапога. – Все, кто не имеет прямого отношения к этому делу, немедленно покиньте заведение! Алиф, живо очистите зал!
Стоявший рядом с ним мужчина кивнул, и его бойцы принялись выгонять клиентов. Горожане бурчали, но ополченцы не слушали. Один из них потянулся к острому на язык пижону, и тут разразился ад.
Оссийка перехватила руку солдата и, без усилий вывернув ему запястье, дала такого пинка под зад, что ополченец отлетел на товарищей.
– Не трожь.
Вояки, как и следовало ожидать, схватились за дубинки, но девица из горного клана достала из-за спины секиру – прекрасную и сверкающую. Мсье Сердцеед, только что трепавшийся с девкой у бара, вскочил на стойку и снял со спины арбалет. Хлоя же с невиданной для монахини скоростью вскинула меч из сребростали.
– Ни шагу ближе, – предупредила она, сдувая упавшую на глаза челку.
– Я епископ этого прихода, и мое слово – закон! – взревел дю Лак. – Сложите клинки, или, клянусь Вседержителем, прольется кровь!
Солдаты схватились за стальное оружие, а посетители попрятались под столами. Еще чуть-чуть, и началось бы насилие; кровогимн загремел в разгоряченной спиртом крови, а к тошноте примешалось жжение в брюхе от нахлынувшего адреналина. От духовных дел мы удалялись быстрее, чем дрочат в подворотне.
И тогда я со вздохом обнажил собственный меч.
Сталь зазвенела, подобно песне, а в зале затихли, уставившись на мое оружие. Вдоль клинка тянулись неизвестные глифы, а сам он поблескивал, словно нефть на воде. Лезвие меча было изогнуто, острие выщерблено – не хватало полфута с конца. Прекрасная дама на эфесе развела руки; посеребренная, она, как всегда, улыбалась.
– Пьющая Пепел… – выдохнул повеса.
«Они знают нас, Габриэль, – прозвучал у меня в голове ее голос. – К-клинок, рассекший тьму надвое. Муж, которого страшилась нежить. Они п-помнят нас… даже спустя столько лет».
Я описал медленный круг, убедившись, что присмирели все.
«Ты, между прочим, выглядишь как растоптанный кусок дерьма».
– Заткнись, – прошептал я.
– Я ничего не говорил, шевалье, – проговорил вспотевший епископ.
– Вот и дальше молчи. – Я взглянул на Хлою, потом снова на клинки ополченцев. – Похоже, тебе и твоим товарищам тут больше не рады, сестра Саваж.
– Похоже. – Она кивнула, пятясь к двери. – Где твоя лошадь?
– Я с вами не еду, – фыркнул я.
– Но Габриэль…
– А, прелестно. – Епископ улыбнулся, промокнув губы платочком. – Этот сброд ничего собой не представляет. Предлагаю прийти ко мне в дом, шевалье, у нас…
– И с тобой не пойду, поп.
– Но… – Дю Лак оглядел своих людей. – Куда же вы тогда денетесь?
– Спать, сука, пойду.
В комнате внезапно забормотали.
– Но шевалье, мертвецов становится больше с каждым д…
– Наша встреча – не случайность, Габриэль, это Божья в…
«Черт тебя возьми, Габриэль, прислушайся к…»
– Молчать! – взревел я, стискивая рукоять.
В зале и – слава Богу – у меня в башке повисла звенящая тишина.
– Я сегодня уже потерял старого друга, ваша милость, – предупредил я епископа. – И мне, как вы понимаете, от этого сильно плохо. Поэтому советую вам и вашим людям отпустить с миром другого моего друга. – Я посмотрел в грустные красивые глаза. – Это самое большее, что я могу для тебя сделать, Хлоя.
– Габи…
– Шевалье…
– Отстаньте уже от него, – прозвучал кристально-чистый голос, и в зале снова воцарилось молчание. В странной тишине взоры собравшихся обратились на Диора в окружении спутников. Малец затоптал окурок сигариллы, мотнул головой, отбрасывая с лица пепельные волосы, и я впервые увидел, что глаза у него бледного, пронзительно-голубого цвета.
– Диор… – начала было Хлоя.
– Как ты не видишь? – фыркнул малец. – Ему плевать на тебя. Ему нет дела до этого города и его бед. Он не герой. Просто пьяница. И ходячий мертвец.
В голове зашептало серебро:
«Устами м-младенца…»
Однако я заткнул его, грубо сунув Пьющую Пепел в ножны. Слегка покачиваясь, подошел к очагу и подобрал там сапоги. Морщась, выпрямился и оглядел комнату, остановился на размытой тройне трактирщиц за стойкой.
– Я буду завтракать в полдень, мадам, если вы не против.
Хлоя взглянула на меня с болью, епископ и его люди – с недоумением. А я, ни разу не оглянувшись, потащился наверх спать.
VII. Звезды на вчерашнем небе
– Я проснулся, когда в темнейшем небе не было видно ни проблеска надежды.
Открыл глаза, окутанный бархатной тьмой. Во рту все еще ощущался привкус водки, а во мраке неисполненным обещанием висели запахи свечного дыма, кожи и пыли. Рука больше не болела. Я не сразу понял, где я и что меня разбудило? Но вот снова послышался звук, от которого сердце неизменно принималось колотиться о ребра и который вытаскивал меня наверх сквозь разодранную пелену сна.
За окном кто-то скребся.
Я сел, высвобождая ноги из скомканных простыней, и прищурился на утопающий в тени карниз. Моя комната располагалась на верхнем этаже таверны, но там, снаружи ждала меня она. Парила, будто плавая в темной воде, широко разведя руки и царапая ногтями по стеклу. Бледная, как лунный свет. Холодная, как смерть. Когда она приблизила к окну свое лицо в форме разбитого сердца и прошептала «Мой лев», оно ничуть не запотело.
Нагая, она была окутана ветром. Волосы струились шелковистой смолой, черными лентами, приливом в безлунную ночь, обтекая все тело. Бледная кожа сияла, точно звезды на вчерашнем небе, а красота была сплетением паучьих песен и снов голодных вольчих стай. Мое сердце пронзила страшная, невыносимая боль, после которой остается лишь пустота.
Она смотрела на меня глазами полными темного притяжения. Прошептала:
– Впусти меня, Габриэль.
Огладила свое тело, задержавшись на знакомых обнаженных округлостях. Бескровными губами вновь шепнула:
– Впусти меня.
Я подошел к окну, открыл щеколду и принял ее в свои объятия. Ее кожа была холодна, как неглубокая могила, а рука, огладившая мои волосы, – тверда, точно надгробие. Зато губы – мягки, словно перины. Она увлекла меня вниз, вздохнула, и мои веки затрепетали и смежились. По щекам покатились слезы, придавая поцелую вкус соли и сожаления.
Ее руки скользили по моему телу, уста жадно впивались в мои; я ощущал привкус пожухлых листьев и павших империй. Потом ее зубы, острые и белые, сомкнулись у меня на губах; я почувствовал приводящую в экстаз боль и вкус теплой крови, а она задрожала всем телом и плотнее прильнула ко мне. Подталкивая меня к кровати и скользя зубами по горлу, она срывала с меня одежду, разделявшие нас кожу и ткань. С каждым поцелуем лишала защиты.
И вот она уже на мне, прижимается нагим телом – воплощенные тень и молочная белизна, утробно рычащие от голода. Целуя меня, она постепенно опускалась все ниже; шипела от смеси боли и удовольствия, когда ее губы касались обжигающего серебра татуировок. Зато ниже пояса рисунков не было, уже ничто не стояло на пути к вожделенной цели, и наконец она со вздохом стянула с меня брюки, коснулась холодной рукой горячей от вожделения плоти. Погладила, дыша холодом, скользнула по всей ее длине губами, которые прежде увлажнила языком; я застонал, дрожа и изнывая.
– Мне не хватает тебя, – вздохнула она.
Ее губы коснулись моего навершия, изогнулись в темной улыбке; язык дразнил меня, и я распалялся от нежных прикосновений.
– Я люблю тебя…
Рубиновые губы заглотили меня целиком, и я выгнулся, хватаясь за скрипучую кровать так отчаянно, будто от этого зависела моя жизнь. Беспомощный, я, словно течению, отдался движениям ее руки и языка, ритму – старому, как мир, глубокому, как могилы, и жаркому, как кровь. Меня несло все выше в беззвездное полыхающее небо, а я забыл обо всем, кроме нее, голодных стонов и трепетных шелковистых касаний, подводивших меня к самой грани.
И вот когда я рухнул, где-то между вздохами, ослепительными вспышками, когда фонтан моей маленькой смерти ударил ей в уста, я ощутил укол двойных лезвий. Капельку боли посреди моря блаженства, красный ключ, открывшийся, когда я все отдал.
И она стал пить.
Силы мои давно уже иссякли, а она все пила и пила.
VIII. У ворот
– Поутру в голове у меня разгулялся легион маленьких дьяволят.
Они по очереди пинали меня в мозг утыканными ржавыми гвоздями ботинками, но вот один, похоже, пролез мне в рот, проблевался там и сдох. Когда я рискнул приоткрыть глаза, наградой мне стал клин такого ослепительного света, что на мгновение я решил, будто мертводень наконец прошел и солнце вновь вернулось на небосвод во всей славе и благости.
– Шило мне в рыло… – простонал я.
Рука зажила, будто ее и не ломали вовсе. Я коснулся шеи, запустил руку в брюки, но ни следа от ран не заметил. На плече у меня сидела нежеланным другом жажда, сорока и пересмешник. Я прогнал воспоминание о бледных изгибах и устах красных, как кровь, когда в дверь ко мне заколотили так, будто в нее забил копытами разъяренный жеребец.
– Шевалье де Леон?
Петли скрипнули, и в комнату заглянула прислужница. Я лежал на кровати без рубашки, в расшнурованных и опасно низко спущенных брюках. Щеколда на окне была открыта. Бросив стыдливый взгляд на мою татуированную кожу, девица потупилась.
– Простите, шевалье, но за вами прислал епископ.
– К-который час?
– Уж заполдень.
Я прищурился на кувшин у нее в руках.
– Еще в-водка?
– Вода, – ответила девица, протянув ее мне. – Подумала, вам пригодится.
– Merci, mademoiselle.
Я сделал большой и неторопливый глоток, а остальное выплеснул себе в лицо. Задушенный дневной свет раскаленным добела копьем бил в открытое окно. Изнутри у меня донеслись такие звуки, будто потроха просились наружу и если я их не выпущу, то дорогу они пробьют себе сами.
– Шевалье, – нетвердым голосом обратилась ко мне девица. – У ворот мертвые.
Я со стоном выпрямился и убрал с лица мокрые волосы.
– Не бойтесь, мадмуазель. У вас тут полно людей, крепкие стены. Парочка порченых…
– Это не порченые.
Тут я поднял на нее взгляд. Мой вялый пульс участился.
– Правда?
Девица, выпучив глаза, покачала головой.
– Епископ просит вас явиться как можно скорее.
– Ладно, ладно… Где мои брюки?
– На вас, шевалье.
– …Семеро мучеников, я ног не чувствую.
Я прижал кулаки к глазам. Череп пульсировал так, будто меня в него трижды трахнули. Девица подошла и помогла мне встать на дрожащие ноги, а я, зашипев от боли, схватился за лоб.
– Мне принести еще воды?
– Как вас зовут, мадмуазель?
– Нахия.
Я со вздохом покачал головой:
– Просто подай мне мою трубку, Нахия.
Десять минут спустя я плелся по грязи к южным воротам Гахэха; сверху лил ледяной дождь, а внизу, под ногами вертелись крысы. Нахия шла следом, заламывая руки. Я накинул пальто – оно было сухое, и это радовало, – и натянул сапоги – они еще были влажные, и это удручало. Облачаясь, я, однако, не мог не вспомнить молодые годы, дни моей славы и, опоясанный Пьющей Пепел, надеялся, что выгляжу, сука, внушительней, чем чувствую себя.
У ворот ждал епископ. Парни из ополчения при жиденьком, как водица, свете дня выглядели еще менее впечатляюще, чем вчера ночью. Слух о моем имени, без сомнения, разошелся по их рядам. Как и разговорчики о вчерашнем дебоше.
– Хвала Вседержителю, – начал епископ. – Шевалье, конец пришел…
– Соберите яйца в кулак, ваша милость.
Из-за частокола донесся крик – голос, от которого люди вокруг меня задрожали.
– Сюда его! У нас в распоряжении, может, и вечность, но на мычащий скот мы ее тратить не собираемся!
Я по старым скрипучим ступеням поднялся на грубые, занозистые мостки. Там нырнул, словно в объятия старых друзей, в тень за самыми высокими зубцами изгороди; следом за мной неохотно плелся епископ. На стене стояло с десяток человек в старой кожаной броне и ржавых шлемах. Среди них был давешний козел, посмевший дерзить мне, и еще один мужчина, который, видно, был у стражей за главного: грузный, с опухшим лицом и сильно морщинистой кожей, державший во рту трубку из китового уса. Мозолистые руки, подбородок в шрамах. Единственный настоящий солдат в этой толпе.
– Капитан, – кивнул я ему.
– Шевалье, – пропыхтел он, глядя за стену. – Отличный день для встречи с Создателем.
Говорил он твердо, сквозь сжатые зубы, а вот его ребятушки готовы были наложить в штаны. Выглянув в щель между бревнами, я увидел источник их страха.
Посреди дороги стоял экипаж превосходной отделки: черный лак и золотое окаймление; два фонаря под дождем излучали бледный, как луна, свет. Только вместо лошадей карета была запряжена десятком порченых – и каждый до обращения был девчонкой-подростком. Оборванные и подгнившие, они смотрели на часовых, и в мертвых глазах не читалось ничего, кроме голода. На кóзлах же сидело создание куда голоднее.
Тварь тоже носила облик девчонки, но, в отличие от холоднокровок в упряжке, осталась идеально красивой и была одета в кожаный корсаж, полуюбку и высокие сапоги. Покрытые темной помадой губы блестели, насыщенно-синие глаза были подведены, а лицо – обрамлено длинными черными волосами. Кожа мертвенно-белого оттенка, а на подбородке еще виднелись следы недавнего убийства.
– Готов поспорить, она из клана Дивок, – проворчал капитан.
– Нет, – ответил я, осматривая холоднокровку. – Она из клана Восс.
– Старожил? – задрожав, спросил епископ.
Я покачал головой.
– С виду так еще птенец.
Историк внезапно постучал пером о книжку у себя на коленях.
– Серьезно? – вздохнул Габриэль. – Опять?
– Как с ребенком, де Леон, – напомнил вампир. – Как ты сумел определить ее родословную с первого взгляда?
– Может, потому что не с луны свалился? Вы, Честейны, редко странствуете в каретах. Дивоки тогда были заняты резней в Оссвее, а Илоны слишком уж утонченные, чтобы заявляться с такой помпой. Зато потомство Вечного Короля после успеха семьи в Нордлунде стало зазнаваться. Их кредо теперь гласило: «Все падут на колени», а дети Фабьена видели себя вампирскими королями, которым суждено править бесконечной ночью, сидя на престолах из костей старой империи. Подкатить к сельской дыре на вычурной карете, запряженной десятком трупов, было как раз в духе Воссов.
Жан-Франсуа кивнул.
– А этот термин… птенец?
– Ты и сам, сука, в курсе, что значит «птенец».
– Тем не менее я бы хотел пояснений.
– А мне хотелось бы стакан односолодового виски и чтобы куртизанка с сиськами на тысячу роялей прочитала мне сказку на ночь. Хотеть не вредно.
Вампир зарычал:
– Марго Честейн, первая и последняя своего имени, бессмертная императрица волков и людей, всегда получает желаемое.
Габриэль проглотил ругательство и сделал глубокий вдох, успокаиваясь.
– Становление холоднокровки проходит в три стадии. Ваша так называемая жизнь имеет три периода. Новые мертвяки называются птенцами. Молодые, относительно слабые, они все еще хранят остатки человечности и только ищут свой путь во тьме. Спустя век убийств птенец может считаться матерым: это вампир, полностью овладевший своими дарами, чрезвычайно опасный и лишенный всяческой человеческой морали. Последние и самые смертоносные – это старожилы. Старейшины.
– Ты на глаз умеешь определить разницу?
– Птенцов иногда вижу. – Угодник пожал плечами. – Они хоть и не дышат больше, но порой выдают себя чем-то вроде удивленных охов и ахов. Моргают по привычке. Некоторые обманываются, внушая себе, будто видят в смертных нечто большее, чем пищу. Но потом все размывается, отмирает, и к возрасту матерого они становятся чем-то совершенно иным.
– Чем-то большим. – Жан-Франсуа кивнул.
– И гораздо, гораздо более пустым, – добавил Габриэль.
Вампир огладил оперение на лацканах. В его глазах отражалось пламя лампы.
– Сколько мне, по-твоему, шевалье?
– Достаточно много, чтобы в тебе ничего не осталось, – ответил Габриэль.
И, не желая больше продолжать игру, угодник-среброносец вернулся к рассказу:
– Я присмотрелся к холоднокровке с высоты частокола, оценивая ее.
Она же тем временем слезла с козел и пошла, увязая в прихваченной морозцем грязи, мимо бездушных порченых девчонок в упряжке, к стенам Гахэха под снегом с дождем. Нацеленных ей в грудь стрел она словно не видела.
Я прикинул, что она погибла лет так в тринадцать, и ее тело застыло во времени, всего года или двух не дотянув до берегов зрелости. Когда она посмотрела вверх на ополченцев, на ее лице лезвием бритвы сверкнула улыбка. Страх окутал стены бледным туманом.
– Вы все умрете, – объявила она.
Тут один из молодых не выдержал: резко звякнула тетива арбалета, стрела угодила точно в цель, но врезалась в грудь девчонке с глухим стуком, будто та была вырезана из железного дерева. Глядя на паренька, вампирша выдернула болт из груди и облизнула наконечник длинным юрким языком.
– Ты первый, мальчик, – пообещала она.
– Пли! – скомандовал капитан.
Запели арбалеты, и еще десяток стрел полетело вдогонку первой. Однако холоднокровка не сошла с места. Болты хоть и попали в нее, вреда опять не причинили: один даже чиркнул ее по лицу, оставив лишь царапинку на фарфоровой щеке. После залпа вампирша скорбно оглядела дыры в своем наряде. Выдернула еще стрелу и бросила ее в грязь.
– Мне нравилось это платье…
– Oui, – пробормотал я. – Она точно из Воссов.
– Смоленые! – приказал капитан. – На изготовку!
Ополченцы перезарядили оружие, только на этот раз наконечники их стрел были обмотаны просмоленной ветошью. Стрелки собрались у бочек с огнем, готовые запалить их.
Тут холоднокровка замерла. Под залпом стрел она, может, и выстояла, но если и есть то, чего боятся все мертвяки, так это огонь. При виде ее нерешительности на стенах слегка оживились.
Однако тут открылась дверца экипажа.
Пассажир вышел под дождь со снегом, ступив в грязь и аккуратно притворив за собой дверцу. Сквозь потоки воды я разглядел его наряд аристократа: черный кафтан, шелковая сорочка и прекрасная сабля у пояса. С плеча свисала длинная бретерская накидка из пушистой волчьей шкуры, подбитая красным атласом. Напомаженные черные волосы были убраны назад, открывая бледный лоб с вдовьим пиком. Этот вампир был прекрасен, как полная падших ангелов постель, однако кромка плаща была в красных брызгах, а глаза напоминали две раны от ножа. Подойдя к спутнице, он взял ее за ручку, а я весь, от макушки до пяток, задрожал от чистейшего гнева.
– Вот это старожил, – тихо произнес я.
– Знаешь его? – спросил капитан.
Я кивнул, не веря собственной удаче:
– Велленский Зверь.
На стенах зашептались, а дю Лак побледнел, как кости младенца.
– Меня зовут Дантон Восс, – назвался вампир. – Сын Фабьена и принц вечности.
Холоднокровка расправил пышные манжеты рукавов, убрал со лба выбившуюся прядку. Порченые девчонки, тянувшие карету, застыли неподвижно, храня мертвенное молчание. Теперь-то я знал, что они – его выводок, покорный его бессмертной воле. Мелкая вампирша, скорее всего, тоже была обращена им, но успела восстать до начала распада. Взгляд чудовища остановился на дю Лаке, и его губы изогнулись в улыбке при виде колеса на тонкой серебряной цепочке, свисавшей с шеи епископа.
– Приведите его ко мне, ваша милость. Иначе я войду и заберу его сам.
В голосе вампира ощущалась власть. Он был холоден, как могила, и непостижим, как вечность. Ополченцы неловко воззрились на меня. Вдоль укреплений на колья были насажены мертвяки, а значит, эти люди и прежде сражались с нечистью, однако я понял, что прежде им не попадался враг вроде этого, к тому же никто не станет погибать ради меня.
– По-вашему, он это серьезно? – спросил епископ.
– Думаю, да.
Капитан оглядел парней и стариков у себя под началом: все дрожали. Посасывая мундштук трубки, он выпустил клуб сизого дыма.
– Тогда нам каюк.
