Джей Кристофф
Империя вампиров
Все еще в нерешительности я посмотрел на наставника, затем на сестру Ифе. Она взглянула на меня ярко-голубыми глазами и прошептала из-за вуали те же слова, которые сказал мне Серорук:
– Внимай гимну.
Сердце колотилось, в животе гнездился страх, но если это испытание, то я не провалю его на глазах у люминариев Ордена. Серафим Талон вложил трубку мне в уста, чиркнул огнивом и велел вдохнуть дым – и поглубже.
Делая наброски у себя в книге, Жан-Франсуа глухо побормотал:
– Первая проба всегда самая сладкая. И самая темная.
– Как и обещал Серорук. – Габриэль кивнул. – Знал бы я тогда, что он имеет в виду, бросился бы наутек, назад к мама, в ее объятия, захлопнул бы дверь перед тьмой, обитающими в ней ужасами и людьми, ходящими на окованных серебром каблуках. Ибо в тот день Талон, дав мне затянуться чудесной отравой, ковал не героя. Он ковал цепь, которую мне было не разорвать.
Начиналась она в серебряных ладонях ангела. С тонкой струйки алого дыма, который тянулся у меня на языке. Внутри меня все будто налилось свинцом и в то же время стало легче перышка. Я полыхал, услышав первые нотки симфонии: светлой, как небеса, и красной, как кровь.
Внимай гимну, Львенок.
– Боже, – выдохнул я. – О пресвятой и благой Спаситель…
Не знаю, насколько я забылся, пока с боем пытался оседлать эту волну и, омытый кипящим багрянцем, собирал осколки чувств. Помню только звук, заставивший меня вынырнуть. Ему хватило силы и пронзительности, чтобы пробиться через ноты кровокрасной симфонии. Разбуженный, я слышал металлический звон.
Открыл глаза, и мое грохочущее сердце ушло в пятки.
Порченый несся прямо на меня.
X. Кровь слабых
Ни серафима Талона, ни сестры Ифе нигде не было видно. Я остался один. Без оружия. Мгновения превратились в минуты, минуты – в часы, а на меня, выпростав руки со скрюченными пальцами, летело чудовище. Вблизи холоднокровки волкособы заходились безумным лаем. Сердце мое мчалось галопом, а в левой ладони загорелось серебряное пламя.
Меня воспитывали в Единой вере. Каждый prièdi я ходил в часовню и молился перед сном. Я любил Бога, боялся Его. Поклонялся Ему. Но впервые я ощутил Его присутствие. Его любовь. Во мне проявилась Его сила. Я двигался так, словно за плечами у меня развернулись ангельские крылья. Порченый раззявил рот, вывалив распухший язык, но я отшагнул в сторону, и чудовище пронеслось мимо и врезалось в стену.
Я подобрал конец серебряной цепи и ударил им как хлыстом. Тварь обернулась и схватила меня за горло нечестивой хваткой, но я нашел в себе силу – ту самую, которую ощутил в день, когда Амели вернулась домой. Я раз, потом другой крутанул запястьем, наматывая на кулак цепочку. Замахнулся и как следует врезал чудовищу прямо по черному раззявленному рту.
Затрещала кость, полетели выбитые зубы. Тогда я саданул снова, почти не слыша глухих чавкающих звуков, с которыми серебро впивалось в зловонную плоть. На плече у меня сидел старинный друг – ненависть, а разум осветился образом сестры, танцующей под музыку, которую слышала она одна, под гимн, звучавший теперь и для меня – красный, красный, красный. Когда я закончил, от головы чудовища осталось только черное пятно на стене, бесформенный комок костей и плоти, свисающий со сломанной шеи.
Внимай гимну, Львенок.
Я отпустил порченого, и он упал. Глаза мне застило красным, все ангелы запели в унисон. Моя правая рука превратилась в кровоточащее месиво, кулак сбился до кости. Мне казалось, будто я вырос так, что, привстань я на цыпочках, и саму Деву-Матерь в уста поцелую. Но тут с трибун прокричал Талон:
– Не страшно. Следующий!
Я услышал топот множества лап, скрип когтей по камню, и обернувшись, увидел, как на меня летит свора волкособов. Не зная, куда деваться, я сжал в окровавленном кулаке цепочку. Десяток тварей мчался на меня, выпучив глаза и ощерив пасти. Чувствуя вздымающуюся панику, я раскрутил цепочку, над головой, думал так отпугнуть их. Попятился к стене, а волкособы замедлились, рыча и обступив меня плотным кольцом. Почему они напали на меня? Вредить им желания не было, но и кормом для них становиться – тоже; над головой свистела окровавленная цепь, а в мозгу неистово звучал кровогимн.
– Вели им отойти! – крикнул Серорук. – Командуй ими!
– Пошли нахер! – зарычал я на тварей. – Прочь, ублюдки!
– Не голосом, ты, безмозглый скотоложец! – бросил Талон. – Разумом!
Как сделать то, чего от меня хотел серафим, я даже не догадывался, но все же попробовал. Продолжая раскручивать над головой цепочку, упер взгляд в самого крупного волкособа, зверюгу с кривыми зубами, пятнистой шкурой и сверкающими глазами. Я сам ощерился и мысленно зарычал на него, чувствуя себя последним дураком. И пока я был сосредоточен на самом крупном паршивце, один из мелких рискнул и, прошмыгнув под цепочкой, кинулся мне на грудь.
Выругавшись, я отпихнул его, но мне в бок тут же врезалась туша потяжелее. В предплечье, прокусив кожу и мясо, впились зубы. Заорав, я ударами попытался сбить волкособа с руки. Еще один бросилась мне в ноги и опрокинул, укусил в плечо; по спине потекла горячая кровь. Тогда я снова отмахнулся цепью, и шавки разлетелись в стороны, но их было так много – я даже не знал, куда смотреть. И вот они стали рвать меня, а я закрылся руками и закричал, не понимая, что же привело их в такое бешенство. Они были словно одержимые, будто не владели собой.
– А, – произнес Жан-Франсуа, – понятно.
– Oui, – ответил Габриэль. – Потом они резко отступили, а я, весь в крови, перекатился, встал на ноги и снова подхватил цепь. Шавки пятились, облизывая окровавленные зубы и глядя теперь только на брата Серорука: наставник взмахнул рукой, и волкособы вернулись на звезду, словно послушные северные овчарки по приказу пастуха.
Под взглядами собравшихся серафим Талон снова ступил в круг. Гремя каблуками о гранит, он в сопровождении сестры Ифе шел ко мне. Я едва стоял, по разодранным рукам и ногами стекала горячая кровь. Кровогимн панихидой звучал в голове, санктус все еще бежал по моим жилам вместе с гневом.
– Что ж, ты точно не Честейн. С животными у тебя никакой связи. – Талон взял меня за руку. – И не Восс, как я посмотрю: твою нежную кожицу порвали, как бумажку.
– Руки, нахер, убери!
Талон обратился к Халиду:
– Да он никак расстроился, добрый настоятель!
– Меня чуть не убили!
Талон фыркнул:
– Ты бледнокровка, сопляк. Так просто тебе не сдохнуть. Пара часов – и от ран следа не останется. – Серафим огладил свои внушительные усы и раскрутил в пальцах треклятую трость. – Наши дары проявляются в моменты опасности, которые как раз создает испытание. Так что хорош скулить, ты, мелкий тупорылый говномес.
– Вы сделали это намеренно? – Я посмотрел в глаза собравшихся. – С ума сошли?
– А ты, выблядок? – улыбнулся Талон.
Я заскрипел зубами и сжал кулаки.
– Я бы на твоем месте не стал этого делать, маленький ты мой деревенщина, – предупредил Талон. – Ударишь серафима Серебряного ордена без нужды, и тебе всыплют плетей не хуже, чем инквизитор на День ангела благости. – Он огладил свои длиннющие усы и едва заметно улыбнулся. – Но, возможно… если бы я ударил тебя первым…
– Что?
– Если я ударю первым, можешь дать сдачи. Кровь за кровь, а, настоятель?
Халид кивнул ему с трибуны:
– Кровь за кровь.
– Ну так дай мне повод, ты, бестолковый членосос, – бросил Талон. – Используй гнев. Используй ярость. Используй негодование, от которого так дрожат твои милые губешки, и заставь меня ударить. А если ударю первым, дашь мне сдачи. Вот и разозли меня, парень. Приведи в ярость.
– Я…
Хрясь!
– Давай! Пробуди во мне злость!
– Я не…
Хрясь!
– Да прекрати уже, во имя мучеников!
– Разозли меня! – Талон с пугающей силой толкнул меня на стену. Приблизился почти вплотную, и я увидел его пронизанные венами краснющие глаза. Серафим зашипел, оскалив клыки: – Прими то, что внутри тебя! Проклятие в твоей крови!
Я стиснул зубы, в висках стучало. Сестра Ифе даже не пошевелилась, чтобы помочь мне, а люминарии взирали на меня с трибун холодно и безучастно. Но мое испытание еще не кончилось, и мне хотелось заслужить место в их рядах, узнать, какие дары оставил мне отец. И тогда я постарался прислушаться к словам Талона. Я принял свою ярость, это пламя северянина в моих жилах, и ощутил его так явственно, будто под кожей у меня и впрямь горел огонь; вообразил, как горит серафим, как из меня вырывается поток пламени и охватывает его. Сжав окровавленные кулаки и тяжело дыша, я сосредоточил весь свой гнев и боль, направил их в Талона.
Выпучив глаза, он коротко втянул воздух.
– Нет, – наконец со вздохом произнес он. – Совсем ничего.
Талон отпустил меня. Поблескивая своими похожими на выгребные ямы глазами, серафим охоты отвернулся, огладил усы и посмотрел на люминариев. Серафим Аргайл, прикрыв рот металлической ладонью, что-то хмуро шептал на ухо Халиду. Лицо Серорука напоминало маску. Архивист Адамо, похоже, уснул, уронив голову на плечо Шарлотте. Меня терзала неуверенность; из-за санктуса боль в ранах ощущалась, как притушенное пламя, с пальцев на сапоги капала кровь. Сестра Ифе взирала на меня обеспокоенно и тем не менее не сделала и шага в мою сторону. Серафим тем временем медленно повернулся на месте, чиркнув каблуками по плитам, и поджал губы.
– Давненько нам твой брат не попадался. Как же это удручает.
– В каком смысле?
– В таком, что ты не особенно-то и одарен. – Серафим махнул уркой в сторону порченого, которому я размозжил башку. – Да, ты силен, как и всякий бледнокровка, но ты явно не потомок клана Дивок. У тебя нет связи с животными, и твоя кожа не противостоит увечьям, так что из списка вычеркиваем еще и Честейнов с Воссами. Но и к управлению чужими чувствами таланта у тебя нет, так что ты не Илон.
– Тогда… кто же я?
Талон окинул меня кислым взглядом.
– Слабокровка.
Я глянул на наставника.
– Кто-кто?
– Отпрыск слишком молодого и слабого вампира, которому нечего было передать тебе, – ответил Талон. – У тебя нет клана. Никаких даров крови, кроме тех, которыми наделены мы все.
Я сразу забыл о боли в ранах. Внутри у меня все опустилось, хотя я даже толком не понимал отчего.
– В-вы уверены? Может, меня еще не до конца про…
– Я уже десять лет как серафим охоты, сопляк. Испытаний провел столько, что слабокровку вижу сразу. – Талон скривился в улыбке. – И один такой прямо передо мной.
Огладив усы, серафим развернулся и пошел прочь по рисунку в виде звезды. Сестра Ифе наконец подошла ко мне и, похлопав по окровавленному плечу, пробормотала:
– Тебе все равно предстоит творить Божий промысел, инициат. Храни любовь Девы-Матери в сердце и учение Вседержителя в голове – и все будет хорошо.
Я взглянул на Серорука и настоятеля Халида. Звучание кровогимна еще не отпустило, разодранные конечности дрожали, а пропитанные потом волосы лезли в глаза.
– Я разочарован, – произнес напоследок Талон, и меня словно ударили под дых.
XI. Как работают истории
Разочарован.
Всю ночь это слово не шло у меня из головы. И если новости о новом ученике как-то обескуражили Серорука, он этого не показывал: держался стойко, ведя меня назад в казарму. А вот сердитая мина мастера-кузнеца Аргайла, поджатые губы настоятельницы Шарлотты, слова серафима Талона меня не оставляли. Его голос так и звучал у меня в ушах, пока я сидел у себя на койке и чистил от крови сапоги.
Разочарован.
– Все равно бы пробил его сраный блок, – прорычал я.
– Вы только посмотрите, что черви не доели, – произнес кто-то.
Я поднял взгляд и увидел в дверях Аарона де Косте в компании другого инициата, высокого брюнета по имени де Северин. Тот держался, как и де Косте, – так, будто он и сват, и брат самому императору. А судя по паршивейшей улыбке на лице Аарона, слух о моем испытании уже разошелся среди инициатов.
– Я знал, что ты худородный, Котенок, – усмехнулся он. – Только не думал, что настолько.
– Хрен тебе в ноздри, де Косте. Предупреждаю, больше я этого терпеть не стану.
– Думаю, это логично, – пробормотал барчук в сторону де Северина. – Пейзаны-вампиры возлежат с пейзанками. Такой себе мазок в картине о буднях деревенщин.
Его приятель хохотнул, и во мне разгоралось пламя.
– Моя мать не пейзанка. Она из рода де Леон.
– О, хозяйка поместья, не сомневаюсь. И убогая дырень, из которой мы тебя вытащили, это ее летняя усадьба, да? – Аарон задумчиво свел брови к переносице. – Или так, летняя конура?
Де Косте был старше меня, года на два-три, да еще и выше на несколько дюймов. Побить я его вряд ли смог бы, но – готов был Богом поклясться – дерзнул бы, отпусти он еще шуточку про мою мать.
– Да, у меня нет клана, – отрезал я. – Но я все равно бледнокровка. И могу сражаться.
Де Косте рассмеялся:
– Уверен, у Вечного Короля от страха поджилки дрожат.
– Как и положено, сука, – бросил я и снова принялся чистить сапоги.
Барчук подошел к кровати и, не сводя с меня взгляда, взял со столика рядом Заветы.
– Так вот кем ты себя возомнил? Отважный маленький Габриэль де Леон скачет к наваленному из трупов престолу Фабьена Восса, с новеньким серебряным мечом наголо, и в одиночку спасает мир? – Аарон рассмеялся. – Смотрю, ты ни хрена не понимаешь.
– Я знаю то, что мне нужно знать. Мне было предначертано здесь оказаться, а этот орден – единственная верная надежда в войне против Вечного Короля.
– Никакая мы не надежда, Котенок.
Я сердито взглянул на него.
– Что ты хочешь этим сказать?
– А то, что мой брат Жан-Люк – шевалье в императорской армии, в Августине. Золотое войско. Собранные в столице силы сметут Вечного Короля, не успеют его хромые шавки доковылять до Нордлунда. О, наше дело, может, и правое, но печальная истина в том, что при дворе никто не верит, будто угодники-среброносцы хоть что-то решают. – Аарон, скривившись, обвел казарму рукой. – Единственная причина, по которой на этот монастырь выделяют деньги, в том, что императрица Изабелла очарована мистицизмом, а император Александр любит, когда новая жена ему отсасывает.
– Не пизди, де Косте, – сказал я.
– Тебе-то что об этом знать, слабокровка? – вздохнул де Северин.
– Знаю, что Господь направил меня сюда. Моя сестра погибла от рук этих чудовищ, и если я хоть как-то могу остановить их, то сделаю все возможное.
– Молодец, – ответил Аарон. – Такая вера, такое рвение… и все же ты – лишь ссаки на ветру. Ну, взгляни на себя. Ma famille может отследить свои корни до самого Мученика Максимилля. Моя мать – баронесса богатейшей провинции Нордлунда и…
– И все же опустилась до сношания с вампиром.
Де Косте замолк, но тут вошел Тео Пети. Здоровяк был одет в кожаное пальто, но блузу под ней не зашнуровал: я разглядел кусочек поблескивающей металлом татуировки. От костяшек пальцев и до локтя левой руки Тео тянулся прекрасный ангел, а на груди, кажется, виднелся рычащий медведь. С собой ининциат нес тарелку куриных ножек и, плюхнувшись на кровать, принялся шумно грызть их.
– Вот это-то и забавно в высокородных дамах, – вслух подумал Тео. – Встав на четвереньки, они становятся вровень с простыми бабами.
– Вены – канавы, рот – помойка. Кто это? – усмехнулся де Северин. – Тео Пети! Влез, когда его никто не спрашивал.
– Мы все тут бастарды нежити, Аарон. Все мы дерьмо на подошвах императорских сапог. Все мы прокляты. – Тео ткнул в лицо де Косте куриной ножкой и, жуя, договорил: – Так что давай уже заканчивай с этими своим проповедями несчастного барчука, ага?
Аарон ответил ему сердитым взглядом.
– Может, твоего наставника и забрала sangirè, но это не повод забывать о манерах, Пети. Тут я старший.
Тео на миг перестал жевать и сверкнул глазами.
– Помянешь моего наставника еще раз, и мы твои слова проверим на деле, Аарон.
Де Косте смерил здоровяка взглядом, но напирать ему, похоже, не сильно хотелось. Вместо этого он улегся на подушку и еле слышно пробурчал:
– Куцый хер…
Тео улегся на кровать с ногами и насмешливо произнес:
– Твоя сестрица говорит иначе.
Я тихонько хихикнул, делая в уме пометку.
– Ты над чем это смеешься, Котенок? – прорычал Аарон.
Я метнул в де Косте ядовитый взгляд, но спор, похоже, разрешился. Тогда я посмотрел в глаза Тео и молча кивнул ему в знак признательности. В ответ здоровяк равнодушно пожал плечами – видно, дело было не столько в защите моей чести, сколько в личной неприязни Тео к де Косте. Вот так я, притихший, избитый и без друзей, вернулся к чистке сапог, стараясь не сильно переживать из-за провала в Перчатке. Я не принадлежал ни к одному из кланов, и у меня не оказалось даров, кроме тех, которые наследуем все мы. Об отце я ничего не узнал, но несмотря на слова Аарона, несмотря на испытание, я по-прежнему верил: сюда меня привела судьба. Бог хотел, чтобы я прибыл в Сан-Мишон. Слабокровка я или нет.
Габриэль ненадолго умолк, глядя на сцепленные пальцы рук.
– Хочешь знать, что самое страшное, холоднокровка?
– Ну, поведай мне об ужасах, Угодник, – ответил Жан-Франсуа.
– Позднее той ночью, лежа в постели, когда от ран уже остались одни воспоминания, я обдумывал сказанное де Косте о его служивом брате. О том, что монастырь восстанавливают лишь по прихоти императрицы. И первым делом мне в голову пришла мысль не о людях, которых удастся спасти, если Золотое войско сокрушит Вечного Короля. Не о солдатах, которые погибнут, атакуя его, и не об ужасе грядущей войны. Первым делом я помолился, чтобы она не закончилась без моего участия.
Габриэль со вздохом посмотрел в глаза летописцу.
– Представляешь? Я боялся, что не успею.
– Разве не о том грезят все юноши с мечами? Добыть славы или героически погибнуть?
– Слава, – фыркнул Габриэль. – Вот скажи мне, вампир, если смерть такая славная, то что же ее раздают так задешево самые недостойные люди?
Последний Угодник покачал головой.
– Я понятия не имел, что грядет и кого из меня слепят. Знал только: отныне это – моя жизнь, и снова поклялся себе стараться изо всех сил. Что бы там Аарон ни говорил, я нутром чувствовал: Сан-Мишон – спасение империи. Искренне верил в свое предназначение, будто все это – убийство моей сестры, Ильза, проклятая и греховная кровь в моих жилах – часть Божьего замысла. И если довериться Ему, молиться, превозносить имя Его и следовать Его слову, то все получится.
Габриэль фыркнул, глядя на ладонь с меткой-звездой.
– Вот ведь я, сука, был дурень.
– Не унывай, де Леон, – тихим, как шуршание пера, голосом произнес холоднокровка. – В своих надеждах ты был не один. Однако никому не дано превзойти врага, которому неведома смерть.
– Снега Августина пропитались не только человеческой кровью. В ту ночь вы гибли толпами, холоднокровка.
Вампир пожал изящными плечами.
– Наши мертвые остаются лежать. А ваши восстают против вас.
– По-твоему, это хорошо? Скажи, ты ведь задумываешься, к чему все это приведет? После того как чудовища, которых вы наплодили, осушат эти земли, выпив мужчин, женщин и детей, вы все подохнете с голоду. Что порченые, что высококровные.
– Отсюда и потребность в жестком правлении. – Вампир огладил бледными пальцами вышитых волков на кафтане. – Императрица, устремленная к созиданию, а не к разрушению. Фабьен Восс поступил мудро, используя в качестве оружия грязнокровок, но их время на исходе.
– Порченые превосходят вас числом, полсотни на одного. Есть четыре крупных клана крови, и у каждого на службе рабы-мертвецы. Думаешь, они вот так без боя отдадут свои легионы?
– Пусть бьются сколько угодно. Все равно проиграют.
Габриэль с холодным расчетом посмотрел на чудовище. В его жилах все еще гремел набатом, обостряя не только чувства, но и ум, кровогимн. Лицо холоднокровки было каменным, а глаза напоминали жидкую тьму, но даже самая гладкая глыба могла поведать историю – тому, кто обучен ее видеть. Несмотря ни на что – резня, предательство, неудача, – Габриэль де Леон оставался охотником и свою добычу знал. В мгновение ока он увидел ответ, четкий и ясный, словно сам вампир написал его на странице своей проклятущей книжонки.
– Вот для чего вам Грааль, – выдохнул он. – Думаете, чаша дарует вам победу над остальными кланами крови.
– Детские сказки мою императрицу не занимают, Угодник, а вот твоя история ей интересна. – Чудовище постучало по книжке у себя на коленях. – Так что, будь добр, вернись к ней. Ты был пятнадцатилетним юношей, рожденным во грехе от вампира, когда тебя притащили из провинциальной дыры в неприступный монастырь святой Мишон. Потом ты вырос и, сдержав клятву, стал образцовым воином Ордена. О тебе слагали песни, де Леон. Черный Лев, хозяин Пьющей Пепел, убийца Вечного Короля. Как можно подняться с такого дна и стать легендой, – чудовище скривило губы, – чтобы потом пасть так низко?
Габриэль плотно сжал губы и посмотрел на огонек светильника. Красный дым все еще действовал, обостряя не только ум, но и воспоминания, среброносец провел пальцем по буквам под костяшками пальцев, которые складывались в слово «терпение».
Прожитые годы казались мгновениями, и мгновения эти он видел кристально ясно. Он ощущал запах ландыша, а в его мысленном взоре отражалось свечное пламя. Он словно наяву чувствовал, как под его руками покачиваются гладкие бедра, видел вожделение в темных глазах, а вишнево-красные уста касались его губ, и впивались в голую спину ногти. Он услышал горячий, отчаянный шепот и, сам того не ведая, еле слышно повторил за ним:
– Нам нельзя этого делать.
Жан-Франсуа склонил голову набок.
– Нет?
Габриэль моргнул, возвращаясь назад, в холодную башню, к мертвой твари. Во рту стоял вкус пепла, в ушах – крики чудовищ, что веками обманывали смерть, но принимали ее от его руки. А потом он посмотрел в глаза холоднокровки и голосом, в котором угадывались тень и пламя, произнес:
– Нет.
– Де Леон…
– Нет. У меня сейчас нет желания рассказывать о Сан-Мишоне, если не возражаешь.
– Я возражаю. – На безупречном лбу Жан-Франсуа залегла тонкая морщинка. – Хочу послушать о твоих годах в монастыре бледнокровок. О твоем ученичестве, восхождении.
– И наслушаешься, только в свое время, – прорычал Габриэль. – У нас с тобой впереди целая ночь. И, готов спорить, все ночи, сколько потребуется. Но если ты ищешь знаний о Граале, то нам стоит вернуться ко дню, когда я его нашел.
– Истории рассказывают не так, Угодник.
– Это моя история, холоднокровка. Она – последнее, что я расскажу на этом свете, поэтому, если ты принимаешь у меня исповедь, как священник, то поверь: я лучше знаю, в каком порядке мне, сука, перечислять свои грехи. К концу истории мы вернемся в Лорсон, Шарбург, к красным снегам Августина и, oui, в Сан-Мишон, но сейчас я расскажу о Граале: как он попал ко мне, как я его утратил. Если я обещаю, что твоя императрица в конце получит все ответы, то так оно и будет.
Жан-Франсуа крови Честейн глухо зарычал с недовольством, едва заметно оскалив клыки. Но в конце концов огладил перья воротника и уступил, дернув подбородком.
– Что ж, ладно, де Леон. Поступай как знаешь.
– Как всегда, холоднокровка. И в этом, сука, полбеды.
Последний Угодник откинулся на спинку кресла и сложил пальцы домиком у подбородка.
– Итак, – со вздохом произнес он, – все началось с кроличьей норы.
