Джоанн Харрис
Узкая дверь
Глава шестая
(Классическая школа для мальчиков) «Сент-Освальдз», академия, Михайлов триместр, 5 сентября 2006 года
Итак, прямо в первый же день Михайлова триместра я отправился осматривать окрестности будущего Дома Гундерсона. Там все было по-прежнему, однако дыра в изгороди оказалась заделана толстой проволокой. Но мне и сквозь проволочную сетку был хорошо виден тот грязный комок, который людям с избыточным воображением и впрямь мог бы показаться похожим на человеческие останки, хотя со вчерашнего дня это сходство, пожалуй, стало менее очевидным. Может быть, потому, что вчера был легкий туман, а сегодня вовсю светило солнце. Ведь в солнечном свете все всегда выглядит как-то лучше. Да и та зловещая тень на стене, которая вчера вызывала мысли о чудовищах, сейчас смотрелась почти безобидно. Сегодня мне вообще показалось, что тот страшноватый ком грязного тряпья и – возможно! – человеческих костей, который мы видели на осыпавшемся берегу котлована, полного воды, это действительно всего лишь слипшийся сгусток мусора, а значок префекта школы «Король Генрих» угодил туда чисто случайно. Я, впрочем, не заметил ни малейших признаков того, что на стройке побывала полиция. Хотя, с другой стороны, зачем полиции сюда приходить? И потом, Ла Бакфаст ведь ясно выразила желание сперва рассказать мне некую, важную для нее, историю. А я обещал выслушать эту историю до конца. Возможно, когда она закончит свой рассказ, полицию она все-таки вызовет. И, возможно, прямо сегодня вечером. Или завтра. Да и в любом случае не все ли равно? Этот ужасный предмет находится там так давно, что наверняка подождет и еще день-два, никуда не денется.
А вот что мне сказать «Броди Бойз»? Ведь сегодня они в школе и, конечно же, явятся ко мне с вопросами. Хотя вряд ли сегодня у нас найдется время для продолжительных разговоров. Первый день нового триместра всегда связан со всевозможными нарушениями дисциплины и общей суматохой, а уж теперь, когда двери нашей школы открыты для девочек, покой и вовсе нам будет только сниться; а у меня лично будет куда меньше возможностей спокойно выкурить «Голуаз» до начала очередного урока или не спеша выпить чашку чая, пока идет утренняя перекличка.
К счастью, в нашей новой школе мальчики и девочки по некоторым предметам учатся отдельно. Например, Китти Тиг, заведующая кафедрой французского языка, является наставницей в классе, состоящем исключительно из девочек, а в моем классе исключительно мужской контингент. Все это в полном соответствии с распоряжениями нового директора. Ла Бакфаст считает, что на занятиях классическими дисциплинами девочки успевают лучше мальчиков, а потому им лучше заниматься отдельно, тогда как на уроках по социально ориентированным предметам мальчики часто выигрывают – в том числе и благодаря цивилизующему присутствию девочек. Таким образом, согласно ее теории, подобный подход дает возможность использовать преимущества тех и других и обеспечивает нашей школе столь необходимый ей приток новой крови – а также, разумеется, и приток дополнительных средств в виде платы за обучение, что способно помочь нашему старому кораблю сняться с той каменистой мели, на которой он в настоящее время оказался.
Однако все эти благие преобразования никак не меняют моего личного к ним отношения. Мы любим то, что любим, и это абсолютно ни от чего не зависит. Этому меня еще Гарри Кларк научил. И хотя шансы на выживание «Сент-Освальдз» и впрямь, пожалуй, существенно повысились благодаря инъекции, так сказать, свежей крови, я все же не нахожу в себе сил всей душой принять эти перемены. Ad astra per aspera. К звездам ведет скалистый путь. Но если скалы окажутся слишком высоки, капитан обязан пойти на дно вместе со своим судном.
Нет, я здесь, конечно, не настоящий капитан. Я по-прежнему юнга, хотя теперь уже старый, седой и усатый, как тот про́клятый матрос, что был приговорен вечно бороздить моря под одним и тем же старым потрепанным флагом[32]. Во время перерыва на ланч я, сидя у себя в классе, проверял только что написанный тест по грамматике и закусывал сэндвичем с ветчиной и сыром, но все же заметил, что в дверь то и дело осторожно заглядывает Аллен-Джонс. Я почти не сомневался, что ему не терпится со мной поговорить, но для этого я, согласно школьным правилам, должен был пригласить его войти. Однако же я лишь с улыбкой пожал плечами, как бы говоря, что сейчас мне некогда, и вернулся поискам ошибок в работах учеников, надеясь, что подобный ответ главаря «Броди Бойз» вполне удовлетворит.
Но Аллен-Джонс никогда не принадлежал к числу тех, кто с первого раза понимает намеки. Он еще немного постоял у дверей, потом постучался и сразу же решительно вошел в класс. Выглядел он, надо сказать, весьма встревоженным.
Я молча посмотрел на него поверх листков с контрольными, и он тут же выпалил:
– Сэр, можете вы мне сообщить что-нибудь новое?
Я лукаво на него посмотрел:
– Какие именно новости вас интересуют?
– Ну, о том… о той вещи. Ну, вы же понимаете… – И он выразительно обвел глазами моих нынешних учеников из класса 2S, которые, расположившись небольшими группами, ели принесенный с собой завтрак, или играли в шахматы и в карты, или читали. Я заметил с легкой грустью, что теперь на бывшей парте Аллен-Джонса сидит какой-то невыразительный мальчик по фамилии то ли Теббитт, то ли Тиббетт (я уже не способен с той же легкостью, как прежде, запоминать имена и фамилии своих учеников с первого дня занятий), с задумчивым видом ест из пакета «Хула Хупс» и одновременно листает потрепанный американский журнальчик «Viz».
– Ах, о той вещи, – сказал я, стараясь улыбаться этакой «сенаторской» улыбкой. – Этим в настоящее время занимаются… э-э-э… соответствующие должностные лица. Так что благодарю вас за беспокойство.
Аллен-Джонс так и уставился на меня:
– Значит, вы сообщили об этом в полицию, сэр? И что они сказали? Неужели это?.. Ну, вы же понимаете… – Он понизил голос до шепота: – Неужели это действительно то, о чем мы подумали?
– К сожалению, я в данный момент ничего на сей счет сказать не могу, – ответил я, тщательно подбирая слова. – Время покажет. Всякие там пробы, образцы и так далее. Но спасибо, что заглянули ко мне. И мне кажется, что сейчас вам и всем остальным лучше пока воздержаться от обсуждения этой темы даже друг с другом. – Я позволил себе перевести взгляд на своих второклассников, по-прежнему сидевших кучками в разных углах. – Не хотелось бы, знаете ли, беспорядка в рядах новобранцев.
Он кивнул, но вид у него был неудовлетворенный, и мне ничего не оставалось, как вернуться к проверке контрольных работ. Вообще-то я терпеть не могу вот так затыкать рот хорошим людям, но в данном случае мне совсем не хотелось, чтобы Аллен-Джонс втянул меня в серьезный разговор. Он, возможно, юноша и несколько расхлябанный, особенно когда речь идет о латинской грамматике, зато мыслит необыкновенно ясно, давая оценку тому или иному человеку. И я отнюдь не был уверен, что в данном случае он поймет, почему я отвечаю так неохотно и действую так медлительно, и вряд ли догадается, почему данная ситуация требует столь деликатного подхода.
– Сэр, у меня к вам еще один вопрос, – сказал он, совсем понизив голос.
Я вздохнул и снова посмотрел на него, оторвавшись от проверки тестов.
– Это насчет Бен, – прошептал Аллен-Джонс.
– А что – насчет Бен?
– В том-то и дело. – Аллен-Джонс не сводил с меня глаз. – Помните, сэр, как я тогда пришел к вам и сообщил, что я гей? А вы даже не спросили, откуда мне это известно. Вы лишь поинтересовались, не может ли это помешать мне как следует заниматься латынью.
Я кивнул. Я хорошо это помнил. Честно говоря, мне всегда становилось не по себе, если приходилось обсуждать с учениками вопросы сексуальности или гендерной принадлежности. По моим представлениям, чем меньше об этом говорить, тем лучше.
– Вы что же, хотите уверить меня, что и Бен – тоже гей?
Аллен-Джонс покачал головой. У него был такой вид, словно он сражается с переводом какой-то на редкость трудной латинской фразы.
– Тогда что же? – Я по-настоящему пребывал в замешательстве. Хотя сообщение о Бен меня ничуть не удивило. Чересчур короткие волосы, чересчур резкие манеры, чересчур категоричный отказ носить юбку. Сегодня молодежь куда сложнее, чем в прежние времена. Дик и Джейн. Дженет и Джон. Косички с бантиками, очаровательные щеночки. И совершенно не требовалось задавать себе вопросы, кто есть кто и почему это именно так. Когда я был мальчиком, девочки мне представлялись поистине гостьями из иного мира.
– Так что именно Бен хотела мне сказать? – спросил я. – И почему она не пришла ко мне со своими вопросами сама?
Аллен-Джонс снова посмотрел на меня. Его синие глаза были очень-очень серьезны.
– Хотел, сэр. Он уже несколько раз пытался с вами поговорить об этом. С самого начала, когда еще только начал здесь учиться, он пытался вам объяснить. Он и всем нам рассказал, кто он на самом деле. А когда человек тебе такое рассказывает, его, ей-богу, стоит послушать.
Когда Аллен-Джонс наконец ушел, я задумался о том, что он мне только что рассказал. Я не раз слышал, как тот или иной мальчик вдруг заявлял о своей принадлежности к противоположному полу, но с моими учениками такое происходило впервые. Еще лет двадцать назад я наверняка попросту отмел бы подобные заявления. Я понимаю, конечно, что являюсь представителем старой гвардии и обременен всеми предрассудками моего поколения. Однако преподаватель классических языков просто обязан иметь хоть какое-то представление о концепции метаморфозы. Возможно, это у них пройдет. Надеюсь, что пройдет – ведь каждый ребенок, конечно же, должен стремиться стать таким же, как все другие дети. Но Бен никогда не была такой, как другие; она, как и Аллен-Джонс, похоже, лучше, чем большинство подростков, сознавала, кто она такая на самом деле. Когда человек рассказывает тебе, кто он на самом деле, его, ей-богу, стоит послушать. Так мог бы сказать Гарри Кларк, и мысль о нем неожиданно наполнила мою душу острой тоской. Гарри всегда старался быть самим собой. Но когда наши друзья рассказывают нам, кто они такие на самом деле, разве мы по-настоящему их слышим? Я вздохнул и сунул руку в ящик стола в поисках пакетика с разноцветными лакричными леденцами. Хотелось бы мне верить, что эта исходно пасторальная история с человеческими останками на краю будущего бассейна имени Гундерсона может быть решена быстро и в полном соответствии с законом. Но, похоже, начавшийся триместр уже сулит нам самые неожиданные вызовы судьбы. Я сунул руку в карман и нащупал там старый значок префекта школы «Король Генрих», ныне отмытый от грязи и даже вновь начавший блестеть, поскольку я то и дело его вынимал и рассматривал. Некая выпуклость, точно типографский знак пунктуации, ощущалась на его обратной стороне там, где была отломана застежка, и я задумчиво водил пальцем по этой выпуклости, размышляя о том, каким все-таки знаком она в итоге окажется: финальной точкой, многозначительной запятой или многоточием. Но все-таки нужно же что-то делать, думал я, ведь там погиб какой-то мальчик. Он, конечно, не из наших учеников, да и случилось это много лет назад, но разве может это влиять на наше отношение к его убийству?
Сегодня вечером у меня будет очередной разговор с Ла Бакфаст, и я скажу ей, что мы, каковы бы ни были последствия этого, обязаны оповестить власти. И все же мне хочется дослушать до конца ее историю. Мне хочется узнать, что происходило с моим другом Эриком Скунсом в тот год, когда он работал в школе «Король Генрих». Пока, правда, даже намека нет на то, что Скунс хотя бы подозревал о существовании этого мальчика. А может, я, как та пуганая ворона, начал уже и кустов бояться? Или теней прошлого? Или несомненное очарование Ла Бакфаст вывело меня на некую опасную дорожку? Не зайдете ли вы в гости? – сказал мухе паучок[33].
Нет. Что бы она мне там ни собиралась поведать, но сегодня вечером я с ней непременно поговорю. Непременно…
Или, может, завтра.
Глава седьмая
«Сент-Освальдз», 6 сентября 2006 года
Что-то мой единственный слушатель сегодня выглядел обеспокоенным. Стрейтли я видела только мельком во время большой перемены: он торчал на игровых полях и явно старался не допустить детей на огороженную территорию. Его черная мантия так и хлопала на ветру, и вообще он был похож на печальную кладбищенскую ворону. Он уже пытался через моего секретаря договориться со мной об очередной встрече после занятий, но я к этому времени уже имела двухчасовую беседу со школьным Казначеем, а затем ко мне явились на совет старшие префекты, и я не сумела с уверенностью сказать, когда именно смогу освободиться. Однако Стрейтли остался меня ждать и прождал в коридоре никак не меньше часа, но потом все-таки сдался. Звук его тяжелых шагов отдавался в холле таким гулким эхом, словно к ногам у него было приковано ядро, как у каторжника.
Вообще-то в последнее время он выглядит неважно. Новые порядки в школе ему явно не по нутру. В своей старой черной мантии и перепачканном мелом костюме он похож на мертвый кусок старой кожи, который еще остался на быстро заживающей ране, но вскоре отвалится. Новые преподаватели мантии, разумеется, не носят. И даже представители старой гвардии – не много же их осталось – пытаются идти в ногу со временем. Один лишь Стрейтли упрямо цепляется за внешние атрибуты и методы былых лет. Интересно, как долго он рассчитывает удерживать приливную волну? По-моему, это совершенно безнадежное стремление. Хотя вчера он пришел на нашу с ним встречу ровно в пять тридцать, минута в минуту. Я моментально налила ему чашку кофе, а потом возобновила свой рассказ:
– В общем, начала я весьма неудачно, сама себя поставив в затруднительное положение. Мало того, я еще и унизила члена преподавательского состава школы. Мистер Скунс не принадлежал к тому типу людей, которые способны посмеяться над собственной ошибкой, и продолжал реагировать на меня примерно в том же духе, что и тогда в раздевалке, так что отношения между нами оставались весьма напряженными с первого же дня моей работы в «Короле Генрихе». Если бы нечто подобное случилось в «Сент-Освальдз», я бы уж как-то исхитрилась и почаще избегала встреч с ним, ибо в «Сент-Освальдз» отдельные классы похожи на острова, высящиеся в море мальчиков. А в школе «Король Генрих» все иначе, да и функционирует она согласно весьма строгим, почти военным правилам: например, каждое утро там начиналось с краткой летучки в учительской под руководством директора; существовала и вполне определенная формальная процедура для введения в курс дела новых членов коллектива.
Согласно правилам этой процедуры, не слишком удачно названной «дружескими беседами», любой новичок должен был в первую очередь обращаться за советом к тем преподавателям, которые в данный момент были свободны от классного руководства. Вы легко можете догадаться, что из этого вышло: я была новичком, а мистер Скунс классного руководства не имел, и, естественно, моим наставником оказался именно он. У него я должна была просить помощи, если у меня возникала какая-то проблема или мне был нужен совет. А также в случае любых жалоб я обязана была первым делом обратиться к Скунсу.
– Я вас понимаю, – сказал Стрейтли. – Нелегко вам, наверное, пришлось.
– Да уж, кому это и понимать, как не вам, – кивнула я. – Вы же с ним столько лет дружили. Только я-то во всем – абсолютно во всем! – от вас отличалась, молодая, неопытная женщина. Особенно его раздражала моя принадлежность к женскому полу. По-моему, выражение «старый холостяк» создано специально для Эрика Скунса. Хотя, разумеется, мне тогда и в голову не приходило интересоваться проблемой его сексуальных предпочтений. Я воспринимала его как своего уважаемого коллегу, и мне он казался уже почти стариком. В волосах у него вовсю пробивалась седина. Да и его манера держаться была какой-то патриархальной; во всяком случае, в отношении меня он как бы колебался между снисхождением и прямым осуждением. И вообще он был каким-то негибким, словно застывшим, да и его педантичность, казалось, принадлежала прошлому веку. Как и все преподаватели той школы, он был неизменно облачен в магистерскую мантию, из-под которой виднелись угольного цвета строгий костюм и университетский галстук. Впоследствии я стала задумываться, уж не являются ли его поведение и манера одеваться попыткой замаскировать ощущение собственного весьма шаткого, реально шаткого, положения в столь привилегированной школе (университет-то он, в конце концов, оканчивал в Лидсе, а не в Оксфорде). И в то же время он по-прежнему казался мне человеком не просто неприятным, но и пугающим, каким-то даже чудовищным.
У меня, конечно, никакой академической мантии не было, хотя в «Короле Генрихе» она служила чем-то вроде пропуска или мандата. На утреннюю Ассамблею мантии надевали даже юные префекты; пользовались они мантиями и при выполнении некоторых своих административных обязанностей. А без мантии меня так и будут принимать за одного из учеников – или, что еще хуже, за школьную секретаршу, – ледяным тоном разъяснил мне Скунс в первую же нашу с ним «дружескую беседу» в учительской, пока учащиеся и большинство учителей участвовали в утренней Ассамблее.
Казалось, Скунс совершенно позабыл о том взрыве ярости, которую он обрушил на меня в раздевалке. И это в определенном смысле только повредило нашим отношениям: он, похоже, решил, что и я спущу все на тормозах и постараюсь забыть его оскорбления. Он просто заново представился мне – как всегда, суховато и торопливо, – словно мы еще и знакомы не были, пожал мне руку (один раз стиснув ее сухими пальцами) и принялся монотонно обстреливать меня зарядами различных правил, считая это, по-видимому, официальным введением меня в должность.
– Работа в школе начинается в восемь утра с брифинга, который всегда проводит директор. Затем в восемь тридцать стандартная регистрация сотрудников. С восьми сорока до девяти Ассамблея. В течение этих двадцати минут я свободен, и ко мне можно обращаться с любыми вопросами или проблемами. Заведует нашей кафедрой доктор Синклер, но у него помимо административных обязанностей еще и классное руководство, так что со своими проблемами вам лучше обращаться именно ко мне. Каждую пятницу мы будем разбирать ваши успехи. Это, – и он вручил мне листок, напечатанный красным шрифтом, – ваше расписание. Я постараюсь по возможности присутствовать на ваших уроках, но, конечно, если мне позволит собственное расписание.
– Ох! – еле слышно вздохнула я.
Он тут же уставился на меня своими водянистыми глазами. Глаза у Скунса почему-то всегда слезились, словно он только что чистил луковицу. Подозреваю, что ему следовало бы носить очки, а он не хотел, опасаясь, что коллеги воспримут это как слабость, а может, и осудят его. В результате он всегда как-то странно прищуривался – впрочем, так часто щурятся близорукие люди.
– Я полагаю, у вас имеются планы ваших уроков? – спросил он, и я тут же полезла в свой красный атташе-кейс, понимая, насколько по-детски выглядит этот портфель в его глазах, в его монохромном мужском мире. Планы своих будущих уроков я аккуратно записала в блокнотик, скрепленный спиральной пружиной.
– Ах, боже мой! – раздраженно заметил Скунс (это, надо сказать, было одним из его излюбленных восклицаний). – Разве вы не получили копию Книги?
Как оказалось, «Книга» – это всего лишь давно установленные кафедрой планы уроков, призванные обеспечить некий «бесшовный» переход учеников от одного преподавателя к другому и не дать всплыть на поверхность такой опасной вещи, как индивидуальный стиль. Эти планы были написаны и утверждены более десяти лет назад нынешним заведующим кафедрой, и основное внимание в них уделялось грамматике, орфографии и умению конспектировать. И, разумеется, все эти планы еще до моего рождения были увязаны с требованиями попечительского совета Оксфорда и Кембриджа.
– Если бы вы прибыли к нам в начале учебного года, вам, естественно, была бы выдана собственная копия Книги. – Судя по обвиняющему тону Скунса, он и это считал непростительной ошибкой с моей стороны. – Но ничего, во время летних каникул у вас как раз будет достаточно времени, чтобы хорошенько изучить ее содержание.
Затем он быстро пролистал мои – о, так тщательно составленные! – планы уроков (с ролевыми играми и прочими активными действиями, способствующими запоминанию языкового материала), тяжко вздохнул и вытащил из своего черного кожаного портфеля стянутую резинкой папку. Папка тоже была черная, и на ней красовалась надпись: КАФЕДРАЛЬНЫЕ ПЛАНЫ УРОКОВ.
– Это моя личная копия, – пояснил Скунс. – Так что пока можете ею пользоваться.
Я открыла папку. Там оказалась довольно толстая пачка листков с текстом, напечатанном на мимеографе той же пурпурной краской, что и на листке с расписанием занятий. Я сразу обратила внимание на то, что здесь по-прежнему в ходу тот учебник, которым пользовался еще мой брат: Уитмарш, «Начальный курс французского языка». Я хорошо помнила эту книгу в яркой, оранжево-черной обложке, над которой Конрад, тяжко вздыхая, провел немало вечеров.
Я тоже горестно вздохнула и, не очень-то представляя, что еще я могу сказать, пролепетала:
– Большое вам спасибо.
На дне черной папки я обнаружила потрепанный конверт с очередной пачкой листков, явно размноженных с помощью некой копировальной машины и тоже в красном цвете.
– Это личные планы преподавателей нашей кафедры, – пояснил Эрик Скунс. – Никакого фотокопирования без разрешения. Кстати, копировальная машина «Банда» находится у нас в учительской. Но приходить туда, чтобы на ней поработать, желательно пораньше.
О копировальных машинах я, конечно, уже слышала, но самой мне ими пользоваться никогда не доводилось. К тому же большая часть школ уже успела перейти к менее трудоемким способам копирования. Даже в школе «Саннибэнк Парк» в учительской стоял вполне современный ксерокс.
– Я не уверена, что сумею управиться с такой машиной, – сказала я.
Скунс с отвращением фыркнул.
– Ну, так постарайтесь этому научиться! Это ведь в ваших же интересах, не правда ли? Ну, нам пора. Уже без пятнадцати. Уроки здесь начинаются вовремя.
