Джонатан Кэрролл
Деревянное море
Я все же закончил колдовать с кофеваркой, и над белой чашечкой поплыл божественный аромат свеже-заваренного кофе. Джи-Джи пригубил напиток.
– Вкусно, только хлопотно. Дай-ка я сам приготовлю следующую порцию.
Я побрел в ванную, а он стал молоть зерна. На пороге кухни я оглянулся и увидел: он поднес к носу горсть зерен и улыбался, закрыв глаза, – милая картинка. Я вспомнил! Я вспомнил, что в его возрасте никогда не признавал, что есть вещи, которые мне сильно нравятся, потому что любое проявление эмоций с большой буквы было признаком слабости. В те времена первой и важнейшей заповедью настоящего мужчины было: Всегда Оставайся Невозмутимым. Выражай одобрение всего лишь пожатием плеч, в крайнем случае – двухдюймовой улыбкой. Держи все в себе, а особенно свои эмоции. Пусть инициативу проявляют девчонки, пусть они демонстрируют свою любовь, а ты делай вид, что тебе это по барабану. И если ты сделаешь девчонке что-нибудь хорошее, не признавайся в этом или дай понять, что это мелочь. Заповедь номер два гласила: никому и никогда не показывай, будто тебя в этой жизни что-то очень волнует.
Но эта тайная улыбка, осветившая лицо Джи-Джи, когда он был уверен, что его никто не видит, была ключом к тому, что его впоследствии спасло, точнее, что спасло меня. Много лет он считал, что цель жизни – невозмутимость. Но в один прекрасный день он понял: дружеский интерес гораздо лучше.
Обо всем этом я размышлял, когда, повернув по коридору, снова увидел голую задницу Паулины – на сей раз в зеркале ванной. Точнее, увидел я часть ее задницы – одной рукой Паулина приподнимала рубашку, а другой оттягивала вниз трусы. Поднявшись на цыпочки и переступая с ноги на ногу, она выгибала спину и пыталась рассмотреть через плечо свой зад в зеркале.
Она увидела в зеркале меня.
– Фрэнни, иди сюда! Скорей! Я вперил глаза в пол.
– Паулина, опусти рубашку.
– Нет, ты должен это видеть. Ты должен посмотреть. Ты должен мне сказать, что все так и есть и я не сошла с ума.
Я шагнул вперед, не поднимая глаз.
– Что увидеть?
– Моя татуировка. Она исчезла. Все исчезло, даже повязка. Как такое возможно? Я ничего не трогала. Только немного сдвинула повязку, чтобы посмотреть, а потом вернула ее на место. А теперь все исчезло. Все!
– Дай-ка взгляну.
Так оно и было. Той ночью, когда я увидел ее голой, там, на пояснице, было вытатуировано это перо – яркое, рельефное, многоцветное. А теперь – ничего: идеально чистая молодая кожа.
– Оно было точно здесь,– она прикоснулась к этому месту, и на ее коже появилась ямочка.– Вот тут, а теперь его нет. Как такое возможно, Фрэнни?
Я прикоснулся к ней – не почувствуют ли чего-нибудь мои пальцы, раз глаза не видят. Провел подушечками по ее коже, надеясь нащупать шероховатость, царапину, хоть какую-нибудь неровность, по которым можно было бы понять, куда исчезло столько разноцветных чернил, введенных под девичью кожу меньше трех дней назад.
Ничего. Я не стал объяснять Паулине то, что все равно не мог объяснить, а вытолкнул ее в коридор, облегчился и вернулся на кухню. Джи-Джи еще раньше сказал, что снаружи все изменилось. Теперь я, кажется, начал понимать, что он имел в виду. Мне требовались ответы, а он был единственным, кто мог хоть что-то знать.
Когда я вошел на кухню, Паулина тыкала пальцем сквозь свою ночную рубаху в то место на спине, где должна была находиться беглая татуировка.
– Так покажи,– предложил Джи-Джи самым своим невинным голосом.
Я слегка двинул ему по затылку:
– Прекрати. Пошли выйдем, шалопай ты этакий. Паулина, мы через пять минут вернемся.
Проходя мимо Паулины, он тронул ее за плечо:
– Не вздумай уйти. Я скоро вернусь, и мне надо посмотреть, где она была, эта твоя картинка.
– Хорошо, Джи-Джи,– прощебетала она.
– Если ты хоть пальцем прикоснешься к Паулине.,.
– Отстань! Тоже мне блюститель нравственности! И что это ты лупишь меня перед ней? Я ничего такого себе не позволял!
– Пока нет, но собираешься. «Мне надо посмотреть, где она была, эта твоя картинка». Тоже мне соблазнитель. Ты, поди, прошел полный курс в Школе обольстителей Фреда Флинтстоуна[87]. Тонко. Очень тонко!
Он пихнул меня.
– Куда пойдем?
– Ты сказал, что сегодня все переменилось. Что ты имел в виду?
– Открои парадную дверь и сам увидишь, тупица.
Тип, который живет напротив нас через улицу, ездит на белом «сатурне». Он всегда оставляет машину у своего дома и звереет, если кто другой займет это место. Открыв парадную дверь, я увидел черный «ягуар» модель VII – как раз там, где должен был стоять «Сатурн». Этот «ягуар» был достаточно дорогой и редкой моделью даже в шестидесятые, когда выпускали такие машины, теперь же это и вовсе раритет. Я точно знаю – у моего отца был такой. Единственная его слабость. Он купил машину из вторых рук и очень ее любил, хотя она и была жутким дерьмом, выброшенные на ветер деньги. С той минуты, как он пригнал ее домой, и до того, как наконец продал с большим убытком, она то и дело ломалась. Ремонт стоил невероятных денег, к тому же приходилось ездить в соседний городок к дорогому механику, специалисту по машинам «иностранного производства». В нашей семье никто, кроме отца, эту машину не любил. Но он упорно отказывался признать, что предыдущий владелец его надул.
Так вот, в то утро напротив моего дома стоял в точности такой же черный «ягуар», как у моего отца. Я смотрел на него, погружаясь в воспоминания. Но у меня была куча дел, поэтому я только показал на него Джи-Джи и сказал:
– Прямо как отцовский «яг», а?
– Это и есть отцовский «яг», приятель. Я сам видел, как отец из него выходил.
Прежде чем я нашел слова для ответа, мимо медленно проехал травянисто-зеленый «студебеккер-аванти». За рулем сидела женщина. В кабине царил полумрак, но я все же разглядел ее силуэт, который мне показался знакомым. Я уже лет двадцать как не видел «аванти». Этот выглядел так, как будто прибыл сюда прямехонько из магазина.
По тротуару в нашу сторону, сутулясь, брели два подростка. Обоим лет по шестнадцать, волосы до плеч, одеты в мешковатую одежду, всю в цветастых разводах. Хиппи, отставшие от жизни лет этак на тридцать.
Поравнявшись с нашей верандой, оба приветствовали нас символическими знаками мира и сказали:
– Привет, Маккейб!
Джи-Джи и я в один голос им ответили. Посмотрели друг на друга. Хиппи тоже переглянулись, но, не останавливаясь, поплелись дальше, как обкурившиеся персонажи из комикса Р. Крамба. Улыбнувшись вслед этим ходячим анахронизмам, я вдруг вспомнил, что знаком с ними, знаю даже их имена.
– Никак это Элдрич и Бенсон?
– Именно, братишка.
– Но как такое возможно?
Голос Джи-Джи был исполнен сарказма.
– Ну, давай с минуту обо всем этом поразмыслим. Напротив, через улицу – отцовский «ягуар». Элдрич и Бенсон прошли мимо. Проехала Андреа Шницлер в своем «аванти»…
– Так это была Андреа?
– Именно, братишка.
Мой отец умер. Энди Элдрич погиб тридцать лет назад во Вьетнаме. Андреа Шницлер уехала из Крейнс-Вью еще до окончания школы и как в воду канула. У ее отца был зеленый «аванти». Мы, бывало, обсуждали – что бы лучше поиметь: Андреа или ее машину.
– Выходит, теперь снова шестидесятые? Мы вернулись в шестидесятые?
– Ага.
Я показал большим пальцем на дом:
– Но там внутри, Паулина и Магда, они…
– Разумеется, внутри, в доме… А снаружи у нас шестидесятые. Добро пожаловать в мой мир.
Он подпрыгнул и уселся на деревянных перилах веранды.
Не успел я и рта раскрыть, как в доме напротив хлопнула дверь. Мой отец прошел по дорожке к машине. Ему снова было около сорока, волосы еще оставались. На нем был бежевый летний костюм – я помню, мы его вместе покупали. Он всегда ходил на работу в костюме, всегда в галстуке. Галстуки он предпочитал одноцветные – черные или темно-бордовые. Всяких там полосок или сумасшедших рисунков не терпел. Как-то я подарил ему на день рождения галстук по рисунку Питера Макса[88] – разноцветные фосфоресцирующие слоники и космические ракеты. Он покорно его надел, чтобы меня не огорчать, но было очевидно, что ему это невыносимо. Он одевался так, чтобы быть незаметным, словно чем меньше он выделяется, тем лучше. В возрасте Джи-Джи я любил отца, но не очень-то уважал. Мы с ним обитали на разных планетах, хотя и под одной крышей.
Это было в шестидесятых. На своих джинсовых куртках мы носили значки с призывом (идиотским): «Не доверяй никому старше тридцати». Имелись в виду все, у кого постоянная работа, кто носит костюм, покупает дом в кредит, кто верит в Систему… Я не стал хиппи, потому что моими коньками были насилие, эгоизм, запугивание. Пацифизм лишил бы мою жизнь удовольствий и головокружительных возможностей. Но мне нравились наркотики и свободная любовь – важнейшие составляющие молодежного движения. Что в геометрической прогрессии ухудшало мои отношения с отцом. Только позднее, побывав во Вьетнаме, где на моих глазах ребятам вроде Энди Элдрича отрывало головы, я понял, сколь многое из того, чем жил и во что верил мой отец, было правильно.
Когда «ягуар» проезжал мимо нас, Джи-Джи крикнул:
– Эй, пап! Я здесь!
Но водитель, человек, которого я самолично похоронил, даже не взглянул в нашу сторону, хотя это точно был он – отец. Живой, как прежде.
Мы смотрели вслед машине, пока та не скрылась из виду.
– Что это за чертовщина? – спросил я, повернувшись к мальчишке.
– Я так думаю, кто-то тут нам поднасрал, Астопел или кто другой из его компании.
– И зачем?
Он вытащил из пачки сигарету, закурил.
– А затем, что им надо, чтобы Фрэнни Маккейб что-то для них сделал. Тебе на это отпущена одна неделя. Но почему-то они не могут тебе сказать, что именно ты должен делать. Ну, они и начали с намеков – возвращение похороненного пса, перо, опустевший дом Скьяво…
– И татуировка Паулины – ведь это было изображение того же самого пера. Но теперь и оно исчезло. Погоди-ка, у нее в руке была газета. Она, наверно, выходила сюда этим утром, когда все снаружи менялось!
Он кивнул, выпустив кольцо дыма.
– А это точно соответствует тому, что я думаю. Намеки на тебя не подействовали. Того, что им надо, ты не сделал. По-моему, они ужасно огорчились и доставили сюда меня, чтобы я тебе помог. Если Фрэнни-взрослому это не под силу, доставим Фрэнни-малого. Но из этого тоже ничего не получилось, и тогда они зашвырнули нас обоих в будущее.
Я взял у него сигарету, затянулся, вернул ее младшему.
– Кто такие они?
– Понятия не имею. Вопрос на сто тысяч долларов. Но это почти не имеет значения. Мы знаем, как они сильны. Тасуют время, как хотят, куски нашей жизни и все остальное. Но заставить тебя сделать то, что им нужно, пока еще не смогли. Получается, они не всесильны. Будь они Господом Богом, просто бы сказали: «Сделай то-то!» А они ничего такого не говорят, потому что не могут.
– Может, они какие-нибудь мелкие божки, – пробормотал я, размышляя вслух.
Он загасил окурок о подошву ботинка и швырнул в хризантемы Магды.
– Мелкие божки, вот это в точку. Но погляди вокруг, они тут сильно поднасрали! Ты побывал в будущем и должен был вернуться в свое время. А вместо этого ты оказался в своем и в моем одновременно.
– Джи-Джи! Ты где? – донесся до нас из дома голос Паулины.
Он соскочил с перил и подошел к двери.
– Как ты догадался? – спросил я, схватив его за Руку.
Он высвободил руку. Впервые за все время голос его зазвучал мягко и уязвимо:
– Ничего другого просто не пришло в голову. Думаешь, я прав?
– Похоже, да.
Он воодушевленно засиял, придвинулся ко мне поближе, чтобы поделиться очередным своим озарением:
– Знаешь что? По-моему, они меня сюда доставили, потому что ты в одиночку не сможешь сделать то, чего они от тебя ждут. Я тебе нужен, иначе ничего у тебя не выйдет.
– Зачем бы это ты мне мог понадобиться? – спросил я, пожалуй, слишком громко.
И в мгновение ока все вернулось назад – голос, хулиганские манеры:
– Потому что ты стал ручным, господин начальник Маккейб. Вытираешь личико мягонькими розовыми полотенчиками и даже не замечаешь этого – привык. Зато я, как и прежде,– пещерная версия Фрэнни Маккейба. Утираюсь чем попало и ссу из окна. Раскачиваюсь на лианах в диких джунглях. Охочусь с дубиной в вельде.
Мне надо было осмотреть город. Хотя у меня и оставалось совсем немного времени, чтобы сообразить, чего «им» от меня нужно, но я хотел взять короткий тайм-аут и увидеть Крейнс-Выо, перемотав пленку на тридцать лет назад. Я вернулся в дом за брюками и ботинками, Джи-Джи с Паулиной болтали и хихикали в кухне. Они и не заметили прошедшего мимо старика в боксерских трусах. Приятно было видеть Паулину такой счастливой, пусть даже благодаря этому трахуну с его низкопробными подходцами.
Натянув джинсы и футболку, я снова вышел на веранду и спустился по ступеням. Сделав несколько шагов, я остановился и взглянул на другую сторону улицы. С чего бы это мой отец выходил из того дома напротив в такой ранний час? Я тщетно пытался припомнить, кто там жил три десятка лет назад. После надо будет спросить у Джи-Джи.
Зато я хорошо помнил, что чем старше становился мой отец, тем больше он страдал от бессонницы и в любое время суток выходил из дому прогуляться или прокатиться на машине. Мы с матерью привыкли к его уходам и возвращениям в самые неурочные часы. Мать однажды даже сказала, что отец отличается от любого другого Тома, Дика или Гарри[89] разве что своей бессонницей и своим «ягуаром». Моего отца звали Том.
Бредя по улице к центру города, я вспомнил жуткую историю, рассказанную мне матерью. Однажды незадолго до свадьбы они с отцом условились о свидании в Нью-Йорке под большими часами на вокзале Гранд-Сентрал. Мать пришла чуть раньше условленного времени и с нетерпением ждала своего жениха. Через некоторое время она увидела его и поспешила ему навстречу. Ей потребовалось сделать немало шагов (так она выразилась), и, глядя в упор на этого парня, она в конце концов поняла, что это не Том Маккейб, а совершенно незнакомый ей человек. Сперва она была потрясена своей ошибкой, затем порадовалась, что не успела поставить себя в глупое положение, и с тем вернулась на прежнее место под часами.
Через несколько минут она наконец увидела – и теперь у нее уже не было никаких сомнений – Тома. Она опять двинулась к нему, чтобы сказать «привет». Но, господи помилуй, это случилось еще раз, хотя теперь ей потребовалось сделать немного меньше шагов, чтобы убедиться: вот уже второй незнакомец разительно похож на ее возлюбленного. Она смеялась, когда рассказывала мне это, но при отце никогда о том случае не вспоминала. Мы с ней оба понимали, что все это пусть и забавно, но чертовски грустно. Ведь в самом деле, если, скажем, швырнуть палку в толпу пассажиров, ожидающих поезда часов этак в семь утра на любой из станций округа Вестчестер, или в стайку клерков в любом из офисных зданий Манхэттена в обеденный перерыв – она наверняка заденет шестерых точных копий моего отца. Вот почему мать так радовали его бессонница и его пижонская машина. Это были две его уникальные черты.
Я брел по улице, с удовольствием разглядывая великолепные старые машины, которые в мое время выглядели бы как вымершие ископаемые – «корвейр» и «МГ-А», припаркованные напротив друг друга через дорогу. Возле старого дома Эла Сальвато стоял автомобиль его отца – «форд-эдсел» цвета собачьего дерьма. Машина с кнопками автоматической трансмиссии прямо на рулевом колесе. Сальвато-отцу нравилось, когда мы, ребята, забирались в его «эдсел», припаркованный возле дома. Эл всегда сам предлагал мне сесть на место водителя, но это только потому, чтоон меня побаивался. Все мои приятели меня побаивались – и было за что. Мне нравилось драться, воровать, лгать и делать больно. Любимым моим занятием было отрубать людей вчистую, предпочтительно чем-нибудь железным. Я воплощал в себе все те качества, которых родители боялись как огня. Я был малолетним правонарушителем, подонком, червивым яблоком, преступником, который когда-нибудь непременно попадет в ад, в тюрьму, и уж во всяком случае ничем хорошим не кончит. И я гордился всеми этими обвинениями. Я прошел мимо маленького голубого домика, где жил заместитель директора школы. Когда его стараниями меня исключили из школы за кражу книжки у учителя, я поджег его автомобиль. А в конце квартала в жутковатом домике, с комнатами на разных уровнях, обитал глава местного отделения Союза ветеранов иностранных войн. Однажды ночью я взломал дверь их зала заседаний и украл все оружие, которое там было в витринах. И так далее.
Но прав ли Джи-Джи? Неужели розовые полотенца Магды и счастливая жизнь превратили меня в добропорядочного обывателя? И что еще важнее – тревожит ли меня это? Какое это может иметь значение, если с тем Фрэнни я простился бог знает сколько лет назад? Что мы видим на своих старых фотографиях, кроме дурацких причесок и безвкусных нарядов – ты их двадцать лет как пожертвовал Армии спасения? Неужели этот самодовольный сопляк там, в доме, и вправду я или же мы просто в разное время обитали в одном теле, как в гостиничном номере?
Мимо меня торопливо протрусила маленькая собачка. Вид у нее был важный и целеустремленный.
– Джек!
Услыхав свое имя, пес остановился и выжидательно на меня взглянул. Я сунул ладонь ему под нос, он ее обнюхал, но хвостом не завилял. Это был пес моего друга, Сэма Байера. Беспородный симпатяга, который мне очень нравился когда-то. Что, однако, не помешало мне много лет назад помочиться на него и Джонни Петанглса, когда Джек сидел у Джонни на коленях, но это уже другая история.
Поскольку я оказался для него всего лишь чужаком с пустыми руками, Джек потрусил дальше. И тут я сообразил, что он, видимо, направляется к моему дому, потому что именно там жила семья Байеров, когда мы были детьми. Мне этот дом всегда нравился, и когда несколько лет назад его выставили на продажу, я его купил. Пес вернется к себе домой, и что он там найдет? Семью Байеров образца 1965-го или юных Паулину и Джи-Джи, все еще флиртующих друг с другом над чашками итальянского кофе? И что, если это все-таки окажется семейство Байеров? Что, если я пойду следом за собакой и обнаружу, что все в моем доме переменилось, стало таким, как тридцать лет назад? А что, если меня навсегда вернули в тот мир, где я был угрюмым, злобным, психованным мальчишкой?
– Заткнись и иди, куда шел, – сказал я вслух; не подстегни я себя этим окриком, я так и стоял бы там в ожидании Годо или кого еще[90], кто бы мне подсказал, как выпутаться из этой ситуации.
И тут кое-что совершенно неожиданно пришло мне на помощь – мой собственный желудок. Внутри у меня вдруг раздалось урчание, напоминавшее негромкий львиный рык. Я ведь так и не поел. Голод, который не отпускал меня ни на минуту с тех самых пор, как я проснулся, стал совершенно нестерпимым. Но с этим проблем не было – я находился в двух шагах от столовой Скрэппи. Закажу себе на завтрак кучу всякой еды, а тюка буду с ней расправляться, что-нибудь придумаю. Составлю план. Наконец-то у меня был план, и от этого я бодрее зашагал вперед.
Поднимаясь по ступенькам закусочной, я бросил взгляд на самую верхнюю. Как-то вечером я отбил от нее здоровущий кусок – запустил кувалдой в свою тогдашнюю подружку. Слава богу, я промахнулся – кувалда пролетела в миле от девчонки, а вот от ступеньки откололся большой кусок. Скрэппи Кричелли – он был таким жутким крохобором, что, набздев под одеялом, никому бы не дал понюхать, – два года не менял ступеньку. К счастью, он так и не дознался, кто ее расколотил. Бог знает сколько его посетителей спотыкались на ней и грозили Скрэппи судом. Думается, он не без удовольствия смотрел, как они летят с крыльца вверх тормашками. Кончилось все тем, что кто-то наконец подал на этого патологического жадину в суд и Скрэппи потерял кучу денег.
И вот она снова под моей взрослой ногой и выглядит так, будто кто-то отгрыз от камня изрядный кусок. Значит, они – кто уж они такие – и эту деталь восстановили. Входя в закусочную, я подумал: сколько еще раз, думая о них, мне придется мысленно прибавлять «кто уж они такие»?
Первым, кого я увидел внутри, был Скрэппи Кричелли, который восседал за кассой с зубочисткой во рту, читая «Нэшнл инквайерер». Выглядел он сегодня лет на сорок с лишком. Ему предстояло умереть от удара на этом самом месте вскоре после своего шестидесятилетия.
За стойкой была Элис, его дочка, в красном платье официантки, которое едва вмещало ее великолепные формы. Оба окинули меня равнодушными взглядами. Я сел на девятое по счету сиденье перед стойкой, на свое обычное место. Это вызвало у меня улыбку. Когда я поднял голову, Элис смотрела на меня взглядом, в котором читалось: «Ты что, совсем сбрендил?»
Я хотел сказать что-нибудь, но что? И я потянулся за меню. Как и всегда, за селекторы каждого из музыкальных автоматов было заткнуто по три меню, в бирюзовой обложке с золотыми буквами. Заказав завтрак, я решил поглядеть, какие же хиты сегодня у Скрэппи в его автоматах.
– Желаете кофе? – Скрэппи и все его семейство были родом из Бронкса и говорили с сильным характерным акцентом.
– Да, пожалуйста. И еще яичницу и картофельные оладьи с беконом.
Она кивнула, наливая мне в кружку дымящийся коричневый кофе. Да, коричневый. А еще от него несло помоями, и я знал, что на вкус он будет не лучше – кофе здесь всегда был такой. Столовая Скрэппи была грязной забегаловкой, обслуживавшей копов, водителей грузовиков да детишек из средней школы, готовых есть что угодно, лишь бы это был гамбургер и картошка «фри». Заикнись здесь насчет эспрессо, и они, как и Джи-Джи, решили бы, что ты неженка.
Я откровенно любовался попкой Элис, как вдруг почувствовал его присутствие – секундой раньше, чем он заговорил:
– Прошу прощения. Мне неловко вас беспокоить, но я хотел бы кое о чем с вами поговорить. Не возражаете?
Я повернул голову и встретился взглядом с отцом в двух футах от меня. Я развернул вращающееся сиденье, чтобы он увидел мою физиономию целиком.
– Слушаю вас.
Увидев его вблизи, я понял, что мы примерно одного возраста. Моему отцу и мне было под пятьдесят. У меня по спине забегали толпы мурашек.
– Просто не знаю, как сказать, вы еще, чего доброго, примете меня за сумасшедшего, но… Ничего, если я сяду?
– Пожалуйста. – Я указал на соседнее с моим сиденье.
Этот костюм. Я так хорошо помнил этот его темно-синий костюм.
– Я вот сюда вошел, а когда вас увидел, то просто глазам не поверил. У меня, видите ли, есть сын, ему сейчас семнадцать. А я смотрю на вас и думаю, что он со временем станет точно таким, как вы. Это просто невероятно.
Я положил в кофе сахар.
– Он у вас, наверно, симпатичный парень.
Мой отец был человеком очень скованным, не умевшим сказать ничего смешного. Но он был замечательным, благодарным слушателем. Не успел я закончить фразу, как он расхохотался. Так зашелся в смехе, что даже закашлялся.
– Сядьте лучше, пока не свалились. – Я чуть было, чуть было, не закончил: «Отец».
Он сел, а я подвинул ему свой стакан с водой. Он сделал один глоток и покачал головой.
– Ну, вы меня и рассмешили. Меня зовут Том Маккейб.
Он протянул руку, и я представился:
– Билл Клинтон.
– Рад с вами познакомиться, Билл. Но мне все время хочется назвать вас Фрэнни. Так зовут моего сына.
Я кивнул, улыбаясь, отхлебнул кофе и чуть не поперхнулся.
– Простите, но ничем вам не могу помочь. Я – Билл, жену мою зовут Хилари, а нашу дочь – Челси.
Он выпил воды.
– Конечно. Но сходство все же потрясающее. Позвольте полюбопытствовать, чем вы занимаетесь?
Я вперил взгляд в стойку, я загадочно кивнул и, выдержав паузу, сказал:
– Политикой.
– Правда?
Это произвело на него впечатление. Мой отец интересовался политикой. Он часто читал матери вслух статьи из «Нью-Йорк тайме» о всяких пакостях, творящихся в Вашингтоне. И всякий раз у него находился к ним собственный комментарий.
– Это поистине удивительно. – Он усмехнулся и крепко потер лицо обеими ладонями. – Моему сыну повезет, если он не сядет в тюрьму. Фрэнни – тот еще типчик.
У меня от его слов сжалось сердце. Почему? В тюрьму-то я попал, но только в роли начальника. Я знал, что добился в жизни кой-каких успехов, и Том Маккейб, видя это, очень мной гордился. Я вроде как стал добропорядочным гражданином, а он всегда мечтал об этом. Так почему же его слова меня задели за живое? Да очень просто: сколько бы тебе ни было лет, твои отношения с родителями – это что-то вроде выгуливания собаки на втяжном поводке. Чем ты старше, тем больше выбираешь поводок. Проходят годы, ты уходишь так далеко, что даже забываешь о поводке. Но, вполне предсказуемо, ты выбираешь всю длину поводка, или они по какой-то причине начинают наматывать его назад, и вот ты уже опять под боком у них – снова провинился, снова ищешь их одобрения. Ты можешь быть каким угодно сильным и независимым, но мать и отец всегда имеют над тобой власть.
– Может, вы слишком строги со своим ребенком, Том. – Я не мог себя заставить встретиться с ним взглядом.
– Знай вы моего Фрэнни, вы бы так не сказали.
– Может, я в его годы сам был таким, так что знаю, что говорю.
– Билл…
– Ваш заказ. – Элис с грохотом поставила передо мной тарелку.– Еще чего-нибудь?
Бледные желтки резко контрастировали с темно-коричневым, как древесная кора, беконом. Кулинарный шедевр а-ля Скрэппи.
Я улыбнулся ей. Она не ответила на улыбку.
– Что-то не так?
– Да. Я еще заказывал картофельные оладьи.
– Не, не заказывали. Тут вмешался мой отец.
– Заказывал-заказывал. Я сам слышал.
Элис нахмурилась и уперла руку в бок, без слов говоря: «Что, хочешь устроить скандал?» Мне вспомнилось, что, когда я был помоложе, мы, мальчишки, исходя от похоти при виде Элис, называли ее «сучка сисястая». Но было это в те далекие времена, когда мир еще не сделался политкорректным. Но я вспомнил про Элис и еще кое-что – куда как более важное.
Махнув рукой на картошку, я сказал:
– Бог с ним. Я от нее толстею. А вопрос вам задать можно?
Ее рука не убралась с бедра.
– Это смотря о чем.
– Вы знаете сына этого человека – Фрэнни Маккейба?
Ее лицо медленно расплылось в широкой улыбке.
– Конечно, я знаю Фрэнни. Славный парнишка.
– Славный? Как это? В каком смысле?
– А вы его не знаете? Здорово на него похожи. – Она взглянула на отца, согласен ли он.
– Мы о нем сейчас говорили, спорили, что о нем могут думать другие.
– Я же говорю – Фрэнни славный.
Голос ее снова зазвучал по-хамски. У меня возникло желание запустить ей яичницу в разрез платья, но я сдержался – сначала мне нужно было выведать у нее кое-что, а стоит ее вывести из себя, и пиши пропало.
– Значит, славный, и больше ничего?
Молоденькая официантка скосила взгляд на своего папашу. Он по-прежнему сидел, уткнув нос в свою туалетную бумагу, так что она могла поболтать с нами.
– Когда Фрэнни заявляется сюда с дружками, он разыгрывает из себя этакого крутого парня. Но без них он довольно милый и ведет себя очень даже прилично.
Прямо в яблочко! Давай-давай, Элис, расскажи-ка Тому эту историйку.
Но она, похоже, не собиралась вдаваться в подробности, и мне пришлось ее подстегнуть:
– Значит, славный? Это как?
– Да вот так. Я как-то поссорилась со своим парнем. Ну мы с ним, ясно, были никакие не Оззи и Харриет[91]. Ну вот, раз вечером мы с ним тут здорово сцепились… – Она опять оглянулась – чем там занят босс. – Ну и я, совсем того… разревелась, ну точно припадочная. Хорошо, тут почти никого не было, только Фрэнни и заметил. Но он был такой славный! Он тут был без дружков, и мы с ним часа два проговорили. Его же ведь никто не заставлял. Не корчил из себя крутого, ничего такого, просто был славный. И говорил кучу всяких умных вещей. Он много говорил о людях вообще, и я потом много об этом думала. А на другой день он снова пришел. И пластинку мне подарил – я ему говорила, что мне она нравится, «Concrete and Clay»[92]. Ему этот диск тоже нравился. И это его тоже никто не заставлял. Парень он что надо, ваш Фрэнни. – Последнюю фразу она произнесла, глядя в упор на отца.
Я довольно хмыкнул.
– Хорошая история, Элис. А теперь как насчет моих картофельных оладий?
Теплота из ее глаз вмиг куда-то испарилась.
– Что вы сказали?
Подавшись вперед, я громко – Скрэппи услышал бы меня даже с того света – произнес:
– Я сказал, что хочу получить картофельные оладьи, которые я пока так и не получил, детка!
– Это там что такое? – раздалось из-за кассового аппарата. Голос напоминал вой артиллерийского снаряда. Услышав его, наша официантка галопом припустилась за моей картошкой.
А я тем временем принялся поглощать вредную еду со своей тарелки – великолепный вкус. Заправив в рот несколько кусков яичницы, я ткнул вилкой в направлении отца и изрек:
– Бывает, что и овца рядится в волчьи одежды, Том. Попробуйте как-нибудь потихоньку заглянуть ночью к нему в комнату – может, он читает под одеялом с фонариком.
Он ухмыльнулся глупости такого предположения. Враг общества номер один читает под одеялом? Но что-то в моих словах, видимо, тронуло его, и в следующую минуту вид у него стал такой, будто еще чуть-чуть – и он мне поверит.
Мы замолчали, но тишина меня не тяготила, с меня довольно было и того, что я снова рядом со своим стариком, потягиваю жидкий кофе у Скрэппи. И как бы чудовищно это ни звучало, но я ценил его тем сильнее, что знал, какой будет жизнь без него. Сколько бы это – сон, кошмар или бог знает что еще – ни длилось, я не променял бы это место ни на какое другое на земле. Я был готов сколь угодно долго сидеть в этой забегаловке, убеждая моего скептически настроенного отца, что его сынок не так уж плох и хорошее начало в нем рано или поздно возьмет верх.
Посетители входили и выходили, но в столовой было относительно тихо. Пока я ел, мы с отцом почти не разговаривали. Элис принесла-таки мою картошку, но запустила порцию вдоль по стойке, будто летающую тарелочку. Отец заказал у другой официантки булочку с черникой и стакан апельсинового сока и быстро расправился с ними. Я принялся вычищать свою тарелку последним кусочком тоста, чтобы ни капли вкусноты не пропало. Покончив с этим, я посмотрел налево и увидел, что она направляется прямо к нам.
Ее звали мисс Гарретсон. Виктория Гарретсон. Она была учительницей музыки в начальной школе Крейнс-Вью. Всегда полненькая и розовощекая, она горела могучей – такой, что просто штаны рвет, – любовью к своему предмету, отчего большинство ее учеников неизбежно проникались отвращением к источнику этой страсти. Целых три года она и меня учила музыке. Ненавидеть ее было нельзя, потому что дети обычно ненавидят только тех учителей, которые в полном смысле этих слов мучают и унижают их каким-нибудь жутким способом. Мы просто не могли выносить того энтузиазма, с которым она размахивала руками и надувала щеки, дирижируя нашим исполнением песен Стивена Фостера[93], или звеня на треугольнике, или тряся маракасами[94]. Я ей должен быть благодарен за то, что и секунды не стану переживать, если ни разу в жизни больше не увижу и не услышу маракасов. Какой она была внешне? Ее можно было принять за молодящуюся продавщицу из отдела постельного белья в крупном универмаге, расхваливающую свои товар с чрезмерным пылом. Или за секретаршу в офисе далекой от процветания риэлтерской фирмы. Или за чью-нибудь тетушку.
