Джордж Элиот
Сайлес Марнер
Данси понял, что перегнул палку и что наступило время, когда даже слабохарактерный Годфри может на многое решиться. Все же он с равнодушным видом сказал:
– Как хочешь, но сначала я выпью глоток эля.
Он позвонил и, развалившись сразу на двух стульях, начал барабанить хлыстом по диванчику под окном.
Годфри все еще стоял у камина спиной к огню, беспокойно перебирая пальцами содержимое своих карманов и глядя в пол. Он обладал большой физической силой и смелостью, которая, однако, не помогала ему в тех случаях, когда врага нельзя было просто сбить с ног или задушить. Его природная слабохарактерность и трусость в моральных вопросах заявляли о себе еще больше, когда опасность, казалось, надвигалась отовсюду, и не успел он сгоряча бросить вызов Данстену и пойти навстречу возможному предательству с его стороны, как бедствия, неминуемо ожидавшие его после такого шага, показались ему еще более ужасными, чем нынешнее трудное положение. В последствиях признания можно было не сомневаться, они были ясны, в то время как брат мог и не выдать его. Представив себе картину того, что ждет его после признания, он начал колебаться и взвешивать разные возможности. Лишенный наследства сын мелкого сквайра, одинаково не склонный ни трудиться, ни попрошайничать, он был беспомощен, как вырванное с корнем дерево, которое по милости земли и неба поднялось было мощным стволом на том месте, где впервые оно пробилось из земли. У него еще могло бы хватить духа, чтобы подумать о работе, если бы это помогло ему завоевать Нэнси Лемметер, но раз он все равно безвозвратно потеряет вместе с наследством и ее, раз он должен порвать все свои связи, кроме той, которая его унижает и лишает смысла всякое стремление вернуть себе свои лучшие качества, ему после добровольного признания останется лишь «завербоваться в солдаты», в глазах почтенных семей – самый отчаянный шаг, равный чуть ли не самоубийству. Нет! Лучше довериться случаю, чем собственному решению, лучше сидеть на пиру и пить любимое вино, даже если над головой будет висеть меч, а сердце – трепетать от страха, чем кинуться в холодный мрак, где его не ждет ничего отрадного. Продать лошадь в качестве последней уступки Данстену теперь уже казалось ему более легким делом, нежели выполнить свою же угрозу. Он был горд и продолжать разговор с братом мог только в самых резких тонах. Данстен, казалось, только этого и ждал, ибо пил свой эль гораздо медленнее, чем обычно.
– Только ты один можешь, – разразился Годфри ожесточенной тирадой, – с таким хладнокровием требовать, чтобы я продал Уайлдфайра! Ведь это последнее, что я могу назвать своей собственностью, и лучшая лошадь, которую мне довелось видеть в жизни. Будь в тебе хоть капля гордости, ты постыдился бы того, что наши конюшни опустеют и все будут издеваться над нами. Но ты, я знаю, готов продать и самого себя, хотя бы ради удовольствия посмеяться над покупателем, который пошел на такую невыгодную сделку.
– Да, да, – миролюбиво отозвался Данстен, – я вижу, ты отдаешь мне должное. Ты знаешь, что я большой мастер соблазнять людей на покупки. Поэтому я советовал бы тебе поручить продажу Уайлдфайра мне. Я завтра с удовольствием отправлюсь на нем на охоту вместо тебя. Конечно, я не буду так хорош в седле, как ты, но ведь людям предстоит покупать лошадь, а не всадника.
– Да… Но доверить лошадь тебе?
– Как знаешь, – с самым равнодушным видом ответил Данстен, постукивая хлыстом по дивану. – Ведь отдавать отцу деньги за Фаулера придется тебе, меня это не касается. Это ты получил с него деньги, когда ездил в Бремкоут, и ты сказал сквайру, что он денег не уплатил. Я здесь ни при чем: ты был так любезен, что ссудил их мне, вот и все. Не хочешь возвращать деньги – не возвращай, мне-то что! Я хотел лишь оказать тебе услугу, взяв на себя продажу лошади, раз тебе самому завтра неудобно ехать так далеко.
Несколько мгновений Годфри молчал. Ему хотелось броситься на Данстена, вырвать у него из рук хлыст и избить до полусмерти. Никакой физический страх не мог бы его удержать, но им владел страх иного рода, питаемый чувствами более сильными, чем его негодование. Когда он снова заговорил, его голос звучал более примирительно.
– Так ты не выкинешь никакой штуки с лошадью? Честно продашь ее и принесешь деньги мне? Помни, если ты обманешь меня, все полетит к черту. Больше мне терять будет нечего, и если крыша обрушится над моей головой, тебе будет от этого мало радости, потому что она разнесет и твой череп.
– Да, да, – сказал Данстен, вставая, – ладно! Я знал, что ты одумаешься. Уж я-то заставлю старика Брайса раскошелиться. Будь я не я, если не привезу тебе все сто двадцать фунтов.
– А вдруг завтра будет ливень, как вчера, тогда тебе не придется ехать, – сказал Годфри, сам не зная, хочет ли он, чтобы возникло подобное препятствие.
– Не будет, – ответил Данстен. – Мне всегда везет с погодой. Вот если бы поехал ты сам, наверняка пошел бы дождь. К тебе козыри никогда не идут, как ко мне. Каждому свое: тебе – красота, мне – удача. Держи меня при себе, как неразменную монету, без меня ты пропадешь.
– Заткнись и проваливай ко всем чертям! – вспылил Годфри. – Постарайся завтра быть трезвым, а то еще в дороге полетишь вверх тормашками, и Уайлдфайр может пострадать.
– Пусть не тревожится обо мне твое нежное сердце, – ответил Данстен, отворяя дверь. – Ты еще ни разу не видел меня пьяным, когда предстояло какое-нибудь дельце, это испортило бы все удовольствие. Кроме того, если я упаду, будь уверен, я упаду на ноги.
С этими словами Данстен вышел, хлопнув дверью и оставив Годфри наедине с горькими мыслями о безотрадной жизни. Эти мысли преследовали его изо дня в день, за исключением сладких минут возбуждения на охоте, за вином, за игрой в карты или редких и не очень обнадеживающих встреч с мисс Нэнси Лемметер. Жгучие страдания, возникающие из чувств, свойственных людям более высокого развития, вызывают, пожалуй, меньше жалости, чем то унылое существование, лишенное тихих удовольствий и утешений, которое обрекает более примитивные умы без конца созерцать свои печали и горести. Жизнь наших сельских предков, по нашим представлениям людей весьма прозаических, – единственной заботой которых было объезжать свои земли, понемногу тучнея в равнодушном довольстве, чьи чувства были притуплены однообразием и скукой – несла в себе все же какой-то пафос. Этих людей тоже постигали бедствия, ошибки молодости тоже вели к тяжким для них последствиям. Случалось, любовь милой девушки, воплощение непорочности, порядка и спокойствия, открывала им глаза на возможность жизни, когда дни и без разгула уже не казались бы такими длинными. Но девушка исчезала, а вместе с ней исчезало и видение лучшей жизни, и что же тогда оставалось им, – особенно, если они становились слишком грузными для скачки за лисицей или долгих прогулок с ружьем, – как не пить и веселиться или пить и сердиться? От них уже не ждали ничего нового, и поэтому они могли, нимало не смущаясь, с увлечением рассказывать о том, о чем уже не раз рассказывали. Конечно, многих из этих людей с багровыми лицами и тупым взглядом даже разгул не мог довести до жестокости, в силу их природной доброты. Этим людям, до появления на их щеках морщин, были доступны чувства тяжкого горя или раскаяния, они понимали ненадежность того, на что опирались, и легко опутывали себя узами, от которые ничто не могло их освободить. Но при этих печальных обстоятельствах, свойственных многим, их разум никогда не выходил за пределы все тех же мыслей о своей горькой участи.
Таково, по крайней мере, было состояние Годфри Кесса на двадцать шестом году его жизни. Угрызения совести, поддержанные тем неуловимым влиянием, которое всякие личные отношения оказывают на слабую и податливую натуру, побудили его вступить в тайный брак, ставший несчастьем его жизни. Годфри с горечью вспоминал об этой позорной истории низменной страсти, ошибок и пробуждения к действительности. Нам незачем извлекать ее из печальных тайников памяти Годфри. Он давно знал, что заблуждением своим частично обязан западне, расставленной для него Данстеном, который видел в недостойной женитьбе брата средство удовлетворения своей ревнивой ненависти и алчности. Но если бы Годфри мог считать себя просто жертвой, железные удила, которые судьба вложила ему в зубы, раздражали бы его гораздо меньше. Если бы проклятия, которые он бормотал наедине с собой, были адресованы только Данстену с его дьявольской хитростью, он, возможно, меньше боялся бы последствий своего признания, но у него было что проклинать кроме низости брата. Он проклинал собственное гибельное безрассудство, которое теперь казалось ему столь же диким и непонятным, какими нам всегда кажутся наши безумства и пороки, когда их власть над нами давным-давно прошла. Целых четыре года он мечтал о Нэнси Лемметер и терпеливо добивался ее любви, боготворя в ней девушку, которая заставляла его думать о будущем с радостью. Она станет его женой, а с нею и дом его станет ему дорог, не то что дом отца. Когда она всегда будет рядом, ему легко будет отбросить глупые привычки, которые не доставляли ему удовольствия, а были только лихорадочными попытками заполнить жизненную пустоту. Годфри по натуре был домосед, хотя и вырос в семье, где очаг не был согрет улыбками и где не было хозяйки, заботливо соблюдающей заведенный порядок. Добродушный нрав заставлял его покорно следовать семейным обычаям, но в нем жила потребность в постоянной и нежной привязанности, жажда ласкового влияния, повинуясь которому ему легче было бы идти путем добра, к чему он так легко склонялся. При этой неудовлетворенности аккуратность, чистота и непринужденная простота в доме Лемметеров, осененном улыбкой Нэнси, делали для него этот дом похожим на ясное прохладное утро, когда соблазны умолкают и ухо охотно внимает гласу доброго ангела, призывающего к труду, разуму и спокойствию. Но одних только надежд было недостаточно, чтобы спасти его от того пути, который навеки закрывал для него доступ в этот рай. Вместо того чтобы крепко держаться за шелковую веревку, при помощи которой Нэнси вытащила бы его целым и невредимым на зеленый берег, где нога ступала бы твердо, он все больше и больше увязал в грязи и тине, где не стоило уже и бороться. Он сам сковал себе кандалы, которые убивали все его благие порывы и служили предметом непреходящего отчаяния.
Однако, каким ужасным ни казалось ему настоящее, Годфри еще больше боялся той минуты, когда откроется его страшная тайна, и поэтому мечтал лишь о том, чтобы отдалить этот роковой день, когда ему придется испытать последствия отцовского гнева за нанесенный семейной гордости удар. Тогда, по всей вероятности, он вынужден будет отказаться от наследственного почетного положения и комфорта, которые, как-никак, составляли смысл его существования, и, уходя, унести с собой уверенность, что навсегда потерял уважение Нэнси Лемметер и возможность видеть ее. Чем позднее наступит этот день, тем больше надежды освободиться хотя бы от самых ужасных последствий, которые он на себя навлек, тем больше возможностей хотя бы урывками видеться с Нэнси и убеждаться, что он ей все еще не совсем безразличен. К этой радости он стремился после того, как целыми неделями отказывал себе в ней и избегал Нэнси, недоступной далекой звезды, которая притягивала его и заставляла еще мучительнее ощущать тяжесть своих цепей. Вот и сейчас им овладело такое сильное желание увидеть Нэнси, что даже не будь у него особой причины отказаться от завтрашней охоты, все равно это желание заставило бы его скорее доверить Уайлдфайра Данстену, чем отказаться от встречи с девушкой. Особая же причина заключалась в том, что в Батерли, городке, близ которого назначен был сбор охотников, жила та несчастная, чей образ становился для него с каждым днем все более ненавистным, и ему казалось, что там он обязательно столкнется с ней. Ярмо, которое человек сам на себя надевает своими прегрешениями, порождает ненависть в самых добрых сердцах, и, когда-то мягкий, привязчивый, Годфри Кесс быстро ожесточился. У него часто возникали недобрые мысли, – они приходили, исчезали и вновь появлялись, словно демоны, нашедшие в его душе удобный приют.
Что же делать сегодня вечером, чтобы как-нибудь убить время? Разве пойти в «Радугу», послушать разговоры о петушиных боях? Там, наверное, соберутся все, делать-то нечего. Правда, ему эти разговоры о петушиных боях были ничуть не интересны. Снаф, коричневый спаниель, который уже давно сидел перед ним, не спуская с него глаз, теперь нетерпеливо вскочил в ожидании ласки. Но Годфри, даже не взглянув, оттолкнул его и вышел из комнаты, а покорный пес поплелся за ним, не чувствуя обиды на хозяина, может быть потому, что ничего другого и не ждал от него.
Глава IV
На следующее утро стояла холодная и сырая погода. Данстен Кесс выехал рано, чтобы не утомить лошадь быстрой ездой. Его путь лежал по дороге, которая в конце деревни проходила мимо неогороженного участка земли, известного под названием «каменоломни». Здесь стояла хижина, в которой когда-то обитал каменотес, а теперь вот уже пятнадцать лет жил Сайлес Марнер. Место это в осеннюю пору имело очень мрачный вид, сырая глинистая почва была размыта дождями, а в заброшенном карьере высоко стояла красноватая грязная вода. Об этом прежде всего подумал Данстен, приближаясь к каменоломне, а затем он решил, что у старого дурака ткача, чей станок уже стрекотал в этот ранний час, где-то припрятана немалая толика денег. Как это вышло, что он, Данстен Кесс, часто слыша разговоры о скопидомстве Марнера, до сих пор не догадался надоумить Годфри обратиться к старику? Угрозой или лаской Годфри мог бы убедить его одолжить ему денег под отличное обеспечение в виде будущего состояния молодого сквайра. Этот способ показался Данстену легким и удобным. И тут же возникла мысль, что денег у Марнера, вероятно, достаточно и для того, чтобы после покрытия неотложного долга у Годфри осталась на руках приличная сумма и он мог ссудить деньгами своего преданного брата. Подумав об этом, он чуть не повернул коня обратно к дому. Годфри, несомненно, ухватится за это предложение, – ведь оно избавит его от необходимости расстаться с Уайлдфайром! Но именно тогда, когда Данстен дошел до этой мысли, решение ехать дальше укрепилось в нем и победило. Он не хотел доставить Годфри подобное удовольствие, – он предпочитал позлить мистера Годфри. А то, что ему поручена продажа лошади, приятно щекотало тщеславие Данстена. Он мечтал о том, как, пуская пыль в глаза, обделает это дельце и, может быть, даже кое-кого надует. Сначала он получит удовольствие, продав лошадь брата, а потом с не меньшим удовольствием заставит Годфри занять деньги у Марнера. Поэтому он продолжал путь.
Брайс и Китинг уже были на месте, но в том, что они будут, Данстен и не сомневался – ему всегда везло.
– Что я вижу! – воскликнул Брайс, который давно уже приглядывался к Уайлдфайру. – Ты сегодня на лошади брата? Как это так?
– А мы с ним поменялись, – ответил Данстен, всегда любивший приврать, независимо от того, преследует ли его ложь какую-либо цель и верит ли ему собеседник. – Уайлдфайр теперь мой.
– Что? Неужели он сменял Уайлдфайра на твою клячу – эту костлявую громадину? – спросил Брайс, хотя и был уверен, что в ответ услышит новую ложь.
– Ну, у нас были кое-какие счеты, – беззаботно ответил Данстен, – и Уайлдфайром он рассчитался со мной. Я согласился взять лошадь, хотя мне не очень хотелось; я облюбовал тут одну кобылу из конюшни Джортина – лошадь таких кровей редко встретишь. Но раз уж я взял Уайлдфайра, теперь ни за что не расстанусь с ним, хотя на днях один человек из Флиттона предлагал мне за него сто пятьдесят фунтов – он покупает лошадей для лорда Кромлека. Вы, наверно, видели его – такой косоглазый, в зеленом жилете. Но я не собираюсь продавать Уайлдфайра – такого скакуна не скоро раздобудешь! Кобыла лучших кровей, но у нее круп слабоват.
Брайс, конечно, сразу догадался, что Данстен хочет продать лошадь, и Данстен знал, что Брайс об этом догадался (барышничество – лишь один из видов торговли, требующих таких искусных маневров). Оба понимали, что купля-продажа еще не вышла из первой фазы, и Брайс ответил с насмешкой:
– Ты меня удивляешь. Сомневаюсь, чтобы ты не хотел расстаться с Уайлдфайром, ибо нет такого человека, который не хотел бы продать лошадь, если ему предлагают в полтора раза больше ее настоящей цены. Хорошо, если тебе дадут и сотню.
Тут к ним подъехал Китинг, и торг несколько усложнился. Он закончился тем, что Брайс купил лошадь за сто двадцать фунтов, которые обязался выплатить, когда Уайлдфайра, живого и невредимого, доставят в батерлийские конюшни. У Данси мелькнула мысль: не лучше ли отказаться от охоты, незамедлительно направиться в Батерли и, дождавшись возвращения Брайса, нанять лошадь, которая доставила бы его домой с деньгами в кармане. Но преодолеть желание участвовать в быстрой скачке, подкрепленное верой в свою неизменную удачу и глотком бренди из карманной фляги после состоявшейся сделки, было нелегко, особенно когда под ним был конь, способный брать любые препятствия, к восторгу всех охотников. Однако на этот раз Данстен слишком погорячился, и лошадь напоролась на высокий частокол. Его собственная злосчастная особа, которую и на рынке не сбыть, осталась целехонька, а бедный Уайлдфайр, не понимая, как дорого он стоит, упал на бок и в муках испустил дух. Незадолго до этого Данстен вынужден был спешиться, чтобы поправить стремена, а когда, наконец, крепко выругавшись, он мог вновь двинуться в путь, оказалось, что он отстал от охотников как раз в ту минуту, когда слава была совсем близка. Со злости он начал перескакивать через изгороди как попало и уже совсем было поравнялся с гончими, когда произошел роковой эпизод. Таким образом, Данстен очутился между передними всадниками, которые рвались вперед, не глядя, что происходит позади, и отставшими охотниками, которые могли проехать совсем стороной от того места, где упал Уайлдфайр.
Данстен, который всегда прежде всего старался уйти от ближайших неприятностей и мало заботился о более отдаленных последствиях, встал на ноги и, убедившись, что с Уайлдфайром все кончено, сразу с удовлетворением подумал, что никто ничего не видел. Подкрепившись после своего падения новым глотком бренди и целым потоком отборных ругательств, он поспешил в рощицу, справа от него, через которую надеялся дойти до Батерли, не встретив кого-нибудь из участников охоты. Сначала он намеревался нанять в Батерли лошадь и на ней поехать домой, ибо, как и другие тщеславные молодые люди его круга, считал невозможным пройти пешком несколько миль по обыкновенной проселочной дороге без ружья в руке. Его не особенно смущало, что он принесет Годфри печальное известие, так как он тотчас предложит брату воспользоваться деньгами Марнера. А если Годфри станет брыкаться, как всегда, когда предстоит очередной заем, от которого ему самому будет ничтожная польза, – пусть поупрямится – ведь это ненадолго. Данстен был уверен, что, пользуясь безвыходным положением Годфри, заставит его сделать что угодно. Теперь, когда необходимость в деньгах Марнера становилась все более насущной, мысль о них обрисовывалась весьма ярко, перспектива же появиться в Батерли в заляпанных грязью сапогах, свидетельствующих о том, что он шел пешком, и выслушивать там расспросы ухмыляющихся конюхов, совсем не привлекала Данстена, – ему не терпелось возвратиться в Рейвлоу и осуществить свой удачно задуманный план. Раздумывая об этом, он машинально сунул пальцы в жилетный карман, но нащупал там всего лишь несколько мелких монет. А он знал, что они не покроют того маленького долга, до уплаты которого содержатель конюшен отказался иметь дело с Данси Кессом. И, кроме того, расстояние, отделявшее его в настоящую минуту от дома, было лишь немногим больше расстояния до Батерли. Но Данси, который никогда не отличался сообразительностью, пришел к этому выводу, лишь постепенно осознавая другие более веские причины для такого неслыханного дела, как возвращение домой пешком. Было уже около четырех часов, поднимался туман. Чем скорее он выберется на дорогу, тем лучше. Данстен вспомнил, что за несколько минут перед падением Уайлдфайра он пересек проезжую дорогу и видел путевой столб. Поэтому, застегнув редингот, плотно намотав ремень охотничьего хлыста на рукоятку и с независимым видом похлопав ею по голенищам сапог, будто стараясь уверить себя, что неожиданность не захватила его врасплох, он двинулся вперед с таким чувством, словно совершает необыкновенный подвиг. При случае он расскажет об этом приключении в «Радуге», разумеется приукрасив и преувеличив его для избранного круга слушателей.
Когда молодой человек вроде Данси вынужден передвигаться столь исключительным способом, как ходьба пешком, держать в руке хлыст приятно, так как это смягчает сознание непривычности такого положения. И Данстен, пробираясь сквозь густой туман, то и дело ударял хлыстом по какому-нибудь предмету. Это был хлыст Годфри, который Данси взял с собой без спроса, выбрав его потому, что у него была золотая рукоятка. Разумеется, когда хлыст был в руках у Данстена, никто не мог разглядеть, что на золотой рукоятке вырезано имя Годфри Кесса, – видно было только, что это очень красивый хлыст. Несмотря на туман, Данси боялся, что встретит кого-нибудь из знакомых, в глазах которого он будет иметь довольно жалкий вид, так как на близком расстоянии и туман ему не поможет. И когда наконец, не встретив ни души, он очутился на знакомых тропинках в окрестностях Рейвлоу, он про себя заметил, что ему, как всегда, повезло. Но теперь туман, к которому присоединились и сумерки, скрывал не только его, но и все вокруг. Не видно было рытвин, куда могла соскользнуть нога, приходилось двигаться осторожно, и Данстен шел, похлопывая хлыстом по низким кустам, которые росли вдоль изгороди. Теперь, соображал он, скоро должен быть пустырь у каменоломни, он узнает это место по отсутствию ограды. Однако он обнаружил его иным способом, которого не предвидел, а именно по слабому мерцанию света, исходившему, как он тотчас догадался, из хижины Сайлеса Марнера.
Эта хижина и спрятанные в ней деньги не выходили у него из головы во время пути, и он все обдумывал, как можно было бы подольститься к ткачу и соблазнить его временно расстаться с деньгами ради получения процентов. Данстен предчувствовал, что, помимо уговоров, придется и немного припугнуть старика, ибо сам Данстен был в арифметике слаб и не мог бы привести убедительные доказательства выгоды процентов. Что же касается гарантии, то он имел о ней лишь смутное представление, как о средстве обмануть человека, заставив его поверить, что деньги будут ему возвращены. Данстен заранее знал, что эту трудную задачу – умаслить старого скрягу – Годфри, конечно, постарается возложить на своего более смелого и хитрого брата. Что ж, он за это возьмется. И к тому времени, когда он заметил свет, струившийся сквозь щели в ставнях Марнера, он уже настолько освоился с мыслью о разговоре с ткачом, что ему показалось совершенно естественным не откладывать этого знакомства. Кроме того, еще и другие соображения склоняли его к этому шагу. У ткача наверняка был фонарь, а Данстен уже устал ощупью искать дорогу. До дома еще оставалось три четверти мили, а тропинка становилась все более скользкой: туман сменился дождем. Данстен свернул в сторону хижины не без опасения, что может сбиться с пути, так как не был уверен, какие окна светятся, передние или боковые. Но он осторожно ощупывал рукояткой хлыста землю перед собой и наконец благополучно добрался до дверей хижины.
Данстен громко постучался, наслаждаясь мыслью о том, как перепугается старик, услышав неожиданный стук. Ответа, однако, не последовало, в хижине царила тишина. Неужели ткач уже лег спать? Но тогда почему же он оставил свет? В скряге такая рассеянность непонятна! Данстен постучал еще громче и, не дожидаясь ответа, просунул пальцы в щель, намереваясь потрясти дверь и подергать щеколду, в уверенности, что дверь заперта. Но, к его удивлению, она тотчас отворилась, и он очутился перед ярко пылавшим очагом, который освещал всю обстановку хижины: кровать, ткацкий станок, три стула и стол. Марнера же нигде не было.
Ничто в эту минуту не могло быть приятнее для Данси, чем яркое пламя очага; он вошел и тотчас уселся перед огнем. Над очагом он увидел кое-что весьма заманчивое для человека голодного, но еще не совсем готовое. Это был небольшой кусок свинины, который был привязан к бечевке, перекинутой через железный прут для подвешивания котелка. Другой конец бечевки был пропущен сквозь большой дверной ключ – прием, издавна известный домашним хозяйкам, у которых нет приспособления для поворачивания вертела. Свинина висела близ конца прута, подальше от огня, по-видимому чтобы она не пережарилась в отсутствие хозяина. «Значит, старый лупоглазый дурак лакомится на ужин жареным мясом?» – подумал Данстен. А люди-то говорят, что он живет одним заплесневелым хлебом, чтобы отбить у себя аппетит! Но где он может быть в такое позднее время и в такую погоду? Почему он оставил ужин на огне и не запер двери? Помня, с каким трудом он сам только что добрался сюда, Данстен решил, что ткач, выйдя из дому набрать дров или еще за чем-нибудь, вероятно, свалился в каменоломню. Такое предположение показалось Данстену очень интересным, ибо оно открывало совершенно новые возможности. Если ткач погиб, кто унаследует его деньги? Кому будет известно, где они спрятаны? Кому будет известно, что в хижину кто-то приходил и взял их? В дальнейшие размышления Данстен не вдавался. Им всецело завладел насущный вопрос: «Где деньги?» – заставив забыть, что смерть ткача была лишь догадкой. Человек, не отличающийся острым умом, приходя иной раз к выводу, дающему простор его желаниям, редко способен осознать, что его вывод основывался всего лишь на зыбком предположении. У Данстена и был такой неразвитый ум, характерный для уголовного преступника. Он слыхал только о трех потайных местах, куда простые фермеры прячут деньги: в соломе под крышей, в кровати или в яме под полом. Но хижина Марнера не была крыта соломой, и поэтому Данстен, после недолгого раздумья, подгоняемого алчностью, первым делом бросился к кровати, в то же время жадно осматривая пол, где при свете огня в очаге можно было под тонким слоем песка отчетливо разглядеть каждый отдельный кирпич. Но не везде! Он вдруг заметил место, особенно тщательно засыпанное песком, на котором отпечатались следы пальцев, старавшихся, очевидно, разравнять этот песок. Оно приходилось как раз у подножки станка. Данстен мгновенно бросился к этому месту, смел хлыстом песок и, вставив тонкий конец рукоятки между кирпичами, обнаружил, что они уложены свободно. Он быстро поднял два кирпича и увидел то, что было – он не сомневался – предметом его поисков, ибо что, как не деньги, могло заключаться в этих двух кожаных мешочках? Судя по их весу, они были наполнены гинеями. Данстен еще раз обшарил яму, чтобы убедиться, что там больше ничего нет, затем быстро положил кирпичи на место и засыпал их песком. Не более пяти минут прошло с тех пор, как он вошел в хижину, но ему казалось, что протекла целая вечность. И хотя он совсем не думал о том, что Марнер, пожалуй, жив и в любую минуту может войти в хижину, тем не менее, когда он поднялся с мешочками в руках, им овладел безотчетный страх. Ему хотелось поскорее уйти во тьму и тогда уж подумать, что делать с добычей. Он тотчас закрыл за собой дверь, чтобы отгородиться от света. Нескольких шагов будет достаточно, чтобы и тот предательский отблеск, что пробивался сквозь щели в ставнях и скважину в дверях, больше не падал на него. На дворе было еще темнее, чем раньше, и дождь лил еще сильнее, но Данстен был этому рад, хотя идти с мешочками в руках, да еще держать хлыст, было совсем нелегко. Но ему нужно пройти лишь два или три шага, а потом можно не спешить. И Данстен шагнул во мрак.
