Джозеф Шеридан Ле Фаню
Кармилла
Глава 3. Мы обмениваемся впечатлениями
Мы проводили кортеж глазами. Карета скрылась в лесном тумане, вскоре стих топот копыт и стук колес.
Над лесом снова воцарилась тишина. Ничто не напоминало о случившемся, за исключением юной леди, которая как раз в тот миг открыла глаза. Я не видела ее лица, но заметила, что она подняла голову, растерянно озираясь, и жалобно спросила:
– А где мама?
Наша добрая мадам Перродон ласковым голосом рассказала ей о том, что произошло, и поспешила уверить, что все будет в порядке.
– Где я? Что это за место? – растерянно спрашивала девушка. Затем добавила: – И где экипаж? Где Матска?
Мадам, как могла, ответила на все ее вопросы. Постепенно бедная девушка вспомнила о несчастном случае и была рада узнать, что никто из пассажиров и слуг не пострадал; услышав, что мама оставила ее здесь и вернется только через три месяца, она заплакала.
Я хотела подойти, но мадемуазель де Лафонтен положила руку мне на плечо:
– Подожди, дитя мое, сейчас она не в силах разговаривать более чем с одним человеком сразу; даже такое легкое волнение для нее чрезмерно. Пусть ее успокоит мадам Перродон.
Как только ее уложат в постель, решила я, поднимусь к ней и познакомлюсь.
Тем временем отец послал верхового слугу за доктором, жившим в двух лигах от нас. К прибытию юной леди подготовили спальню.
Незнакомка поднялась и, опираясь на руку мадам Перродон, медленно перешла через подвесной мост и вступила в ворота замка.
Служанки, ожидавшие в парадной, проводили ее в спальню.
Комната, служившая нам гостиной, выходила четырьмя окнами на ров и подвесной мост. Вдали виднелся лесной пейзаж, который я уже описывала.
Гостиная была обставлена старинной мебелью резного дуба, с большими шкафами и креслами, обтянутыми красным утрехтским бархатом. Стены были украшены гобеленами, вставленными в большие золоченые рамы. Фигуры на гобеленах изображались в полный рост. Герои в причудливых старинных костюмах охотились с собаками, с ястребами, веселились на праздниках. Гостиная не выглядела чересчур торжественно и потому была необыкновенно уютна; здесь мы обычно пили чай, так как отец из патриотических чувств настаивал, чтобы наш национальный напиток, наряду с шоколадом и кофе, регулярно появлялся на столе.
Этой ночью мы зажгли свечи и принялись обсуждать случившееся.
Наше общество разделяли мадам Перродон и мадемуазель де Лафонтен. Юная незнакомка легла в постель и тотчас же крепко заснула; дамы оставили ее на попечение служанки.
– Как вам нравится наша гостья? – спросила я, как только мадам Перродон вошла в гостиную. – Расскажите мне о ней.
– Очень милая девушка, – ответила мадам. – Никогда еще не встречала столь очаровательное создание. Она приблизительно ваших лет, очень красивая и приятная.
– Настоящая красавица, – подтвердила мадемуазель де Лафонтен, заглянувшая на минуту в комнату незнакомки.
– А какой у нее нежный голос! – добавила мадам Перродон.
– Вы заметили, что в экипаже была еще одна женщина? – спросила мадемуазель. – Она так и не вышла, даже когда карету ставили на колеса. Только выглянула из окна.
Никто ее не заметил.
Мадемуазель описала чернокожую великаншу ужасного вида; она глазела из окна кареты, ухмыляясь и кивая головой, увенчанной пестрым тюрбаном. Негритянка сверкала белками огромных глаз и скалила зубы, словно в ярости.
– А какие отвратительные у нее слуги! – промолвила мадам Перродон.
– Точно, – откликнулся отец, входя в гостиную. – Сборище висельников. Надеюсь, они не ограбят несчастную леди в лесу. Отъявленные мошенники, но свое дело знают: быстро привели экипаж в порядок.
– Полагаю, они просто устали после долгого путешествия, – заметила мадам. – Мало сказать, что они гнусно выглядят; лица у них какие-то тощие и темные, глядят угрюмо. Не нравится мне это; надеюсь, завтра молодая леди поправится и все разъяснит.
– Вряд ли она захочет что-то рассказывать, – с загадочной улыбкой возразил отец и чуть кивнул, словно знал намного больше, чем мог сообщить.
Его намеки заинтриговали меня, и мне еще сильнее захотелось узнать, о чем столь горячо говорила ему перед отъездом дама в черном бархатном платье.
Едва мы остались одни, как я попросила отца рассказать мне обо всем. Мне не пришлось долго уговаривать его.
– Нет никаких причин скрывать это от тебя. Она сказала, что не хочет обременять нас заботами о своей дочери, потом заявила, что дочь ее – создание нервное, слабого здоровья, однако не страдает припадками никакого рода и находится во вполне здравом рассудке. Она сама заговорила об этом, я ни о чем не спрашивал.
– Странно! – заметила я. – Зачем ей нужно было об этом упоминать?
– Как бы то ни было, что сказано, то сказано, – рассмеялся отец. – И раз уж ты хочешь знать все, тебе осталось услышать совсем немного. Дама сказала: «Я еду по делам ЖИЗНЕННОЙ важности, – она подчеркнула это, – по делам тайным и неотложным. Я вернусь за дочерью через три месяца. До тех пор она не расскажет вам, кто мы такие, откуда прибыли и куда направляемся». Вот и все. Она очень плохо говорит по-французски. Сказав, что их поездка «тайная», она замолчала на несколько секунд и глядела на меня очень сурово. Наверно, для нее это очень важно. Ты сама видела, как поспешно она уехала. Надеюсь, я не сделал большой глупости, взяв на попечение эту юную леди.
Я же, со своей стороны, была в восторге. Мне не терпелось увидеть гостью и поговорить с ней, и я ждала, пока доктор разрешит мне подняться в ее спальню. Вы, городские жители, не представляете, насколько важным событием в моей одинокой жизни может стать появление новой подруги.
Доктор прибыл около часа ночи, однако мне совсем не хотелось спать. Лечь в постель, когда наверху ждет таинственная гостья? Ну уж нет, скорее бы мне вздумалось пешком догонять экипаж, в котором уехала дама в черном бархате.
Спустившись в гостиную, доктор сообщил, что пациентка находится в добром здравии. Она уже села, пульс у нее устойчивый и равномерный. Она не получила никаких телесных повреждений, лишь небольшое нервное потрясение, которое вскоре пройдет бесследно. Ей не повредит, если я навещу ее, разумеется, с ее согласия. Получив разрешение доктора, я послала горничную спросить, позволит ли гостья заглянуть к ней на несколько минут.
Горничная тотчас вернулась с ответом. Незнакомка горячо желала увидеться со мной.
Разумеется, я не заставила себя ждать.
Нашу гостью уложили в одной из красивейших комнат шлосса. Обстановка в ней была, пожалуй, немного тяжеловатой. У изножья кровати висел темный гобелен, изображавший Клеопатру со змеей на груди. Чуть поблекшие гобелены на другой стене также представляли классические сцены. Однако мрачноватый колорит старинных ковров уравновешивался золоченой резьбой деревянных рам и яркими красками прочих украшений.
Возле кровати горели свечи. Незнакомка сидела; мягкая шелковая ночная рубашка, расшитая цветами, облегала стройную фигурку. Ноги были прикрыты шелковым стеганым одеялом, которое мать набросила на нее в лесу.
Я подошла к ее кровати и хотела поприветствовать, но что это? Слова застряли у меня в горле, я ахнула и отшатнулась.
А случилось вот что. Я увидела то самое лицо, что стояло у меня перед глазами с детства, что когда-то склонилось над моей кроватью, то самое лицо, которое я много лет вспоминала с ужасом, но никто не подозревал, что у меня на душе.
Девушка была хорошенькая, даже красивая. В первый миг лицо ее было таким же печальным, каким я его запомнила.
Но в следующую секунду оно озарилось странной неподвижной улыбкой: она меня узнала.
Мы молчали, наверное, с минуту, затем заговорила она. У меня же по-прежнему не было сил раскрыть рот.
– Вот чудо! – воскликнула гостья. – Двенадцать лет назад я видела ваше лицо во сне; оно навеки запечатлелось в моей памяти.
– Действительно, чудо! – откликнулась я, пытаясь справиться с ужасом, лишившим меня дара речи. – Двенадцать лет назад я тоже видела вас, не знаю, во сне или наяву. Я не могу забыть ваше лицо. Оно стоит у меня перед глазами.
Улыбка ее смягчилась. Странное выражение исчезло; лицо светилось очарованием, ямочки на щеках придавали ей рассудительный вид.
Я почувствовала себя увереннее и повела разговор в более гостеприимном ключе: поприветствовала гостью и сообщила, сколько радости доставил ее неожиданный визит нам всем, а в особенности мне.
При этих словах я взяла ее за руку. Подобно всем людям, выросшим в одиночестве, я отличаюсь робостью, но тут почувствовала себя раскованнее и даже осмелела. Она сжала мою руку, накрыла ее своей, глаза ее заблестели, она опять улыбнулась и покраснела.
Гостья вежливо ответила на мое приветствие. Не переставая удивляться, я присела на кровать возле нее. Она сказала:
– Я расскажу вам сон, в котором мне явились вы. Как странно, что видения эти были столь яркими; странно и то, что случилось это в детстве, но видели мы друг друга такими, какими стали сейчас. Мне было лет шесть; однажды ночью мне приснился тревожный сон, я проснулась и увидела, что нахожусь в какой-то незнакомой комнате, совершенно не похожей на мою детскую; она была обставлена тяжелыми шкафами и кроватями, между ними располагались массивные кресла и скамьи. Стены были обшиты панелями темного дерева. Мне почудилось, что на кроватях никто не спит, да и в комнате, казалось, никого не было, кроме меня. Некоторое время я озиралась по сторонам; особенно понравился мне железный канделябр на две свечи – я наверняка узнаю его, если увижу еще раз. Мне захотелось пробраться к окну, и я заползла под одну из кроватей, но, выглянув из-под нее, услышала чей-то плач; стоя на коленях, я подняла глаза и увидела вас. Да, я уверена, это были вы: красивая девушка с золотыми волосами и огромными голубыми глазами, и губы – у нее были ваши губы. Вы были такая же, как сейчас, я видела вас так же отчетливо. Вы мне очень понравились; я забралась на кровать и обняла вас; мы обе уснули. Разбудил меня громкий крик; вы сидели и пронзительно визжали. Я испугалась, соскользнула на пол и, как мне показалось, на миг потеряла сознание. Очнулась я дома, у себя в детской. С тех пор я не могла забыть ваше лицо. Я не обозналась – вы та самая леди, которую я видела.
Наступил мой черед рассказывать сходное видение, что я и сделала, к нескрываемому изумлению моей новой знакомой.
– Трудно сказать, кто из нас кого напугал, – улыбнулась она. – Будь вы не такая красивая, я бы наверно, очень испугалась; но мы были детьми, и теперь у меня такое чувство, словно я познакомилась с вами двенадцать лет назад и потому могу называть себя вашей близкой подругой; как бы то ни было, нам, видимо, с раннего детства предначертано подружиться. Интересно, чувствуете ли вы ко мне то же необъяснимое притяжение, что и я к вам? У меня никогда не было подруги – не согласитесь ли ею стать? – Она вздохнула, взгляд ее прекрасных темных глаз пылал страстью.
Честно говоря, я испытывала к прелестной незнакомке странные двойственные чувства. Меня в самом деле, как она выразилась, «необъяснимо притягивало» к ней, но к этому подмешивалась и некоторая доля отвращения. Однако притяжение явно преобладало. Ее красота и бесконечное обаяние вызывали во мне жгучий интерес и мало-помалу покорили меня.
Гостья томно откинулась на подушки; я почувствовала, что она устала, и поспешила пожелать ей доброй ночи.
– Доктор рекомендует, – добавила я, – чтобы с вами на ночь осталась горничная. Одна из наших служанок уже ждет за дверью; вы сами убедитесь, что она девушка исполнительная и вам не помешает.
– Очень любезно с вашей стороны, однако я не могу уснуть, если в комнате кто-то есть. Помощь мне не нужна. Простите великодушно мою слабость, но я всегда запираю на ночь дверь. Однажды наш дом ограбили, убили двух слуг, поэтому я ужасно боюсь воров. Я вижу, ключ торчит в замке; я вас не потревожу. Это вошло в привычку; умоляю, не сердитесь на меня.
На мгновение она крепко обняла меня и прошептала:
– Спокойной ночи, дорогая; до чего трудно с вами расстаться, однако пора. Увидимся завтра утром, только не слишком рано.
Не сводя с меня мечтательно-восторженного взгляда, она с глубоким вздохом откинулась на подушки и снова шепнула:
– Спокойной ночи, дорогая.
В молодости мы часто заводим друзей и даже влюбляемся с первого взгляда. Ее восторженность льстила мне, хоть я и не понимала, чем она вызвана. Мне нравилось, что она сразу же доверила мне тайну своего детства. Да, ей, видимо, суждено стать моей самой близкой подругой.
Назавтра мы встретились снова. Моя новая подруга казалась мне очаровательным созданием.
При свете дня ее черты отнюдь не поблекли – я по-прежнему считала, что в жизни не встречала девушки красивее. Неприятные ассоциации, оставшиеся в памяти с детства, уже не отталкивали так сильно, как в первое мгновение.
Она призналась, что, впервые увидев меня, испытала не меньшее потрясение и, возможно, такую же смутную неприязнь. Мы вместе посмеялись над нашим взаимным испугом.
Глава 4. Ее привычки. Прогулка
Как я уже говорила, меня восхищала в ней каждая мелочь.
Но многое не нравилось.
Начну с описания ее внешности. Для женщины она была выше среднего роста, стройная и удивительно грациозная. Двигалась она медлительно и томно; ничто не указывало на нездоровье, кроме некоторой вялости. Большие темные глаза озаряли удлиненное лицо с правильными мелкими чертами. По плечам рассыпались роскошные волосы, изумительно мягкие, чудесного темно-каштанового цвета с золотым отливом. Рассказывая о чем-нибудь своим нежным бархатистым голосом, она откидывалась в кресле, и волосы окутывали ее темным облаком. Я часто запускала пальцы в пышные локоны, дивясь их густоте и тяжести. Мне нравилось играть с пушистыми прядями, заплетать и расплетать косы. О небо! Если бы я знала!
Как я уже говорила, мне нравилось в ней далеко не все. Да, действительно, в ночь нашей встречи она доверила мне тайну своего детства, и это меня покорило; но с тех пор, стоило мне завести разговор о ней самой, ее семье, матери, прошлом, обо всем, что касалось ее жизни, планов и окружения, она всегда оказывалась настороже. Пожалуй, я расспрашивала ее чересчур настойчиво; наверно, следовало бы уважать торжественное обещание, взятое с отца статной дамой в черном бархате. Но любопытство не знает покоя и щепетильности; какая девушка стерпит, если подруга скрывает от нее все? Что плохого в том, если она расскажет мне о себе? Или она не верит в мою добропорядочность? Почему она мне не доверяет, ведь я дала ей честное слово, что до последнего вздоха ни словом не обмолвлюсь о ее секретах?
Порой, когда она с грустной улыбкой отказывалась дать мне хоть лучик надежды, мне казалось, что она холодна не по годам.
Нельзя сказать, что мы ссорились из-за этого, потому что она вообще не умела ссориться. Я понимала, что веду себя просто настырно, но ничего не могла с собой поделать. Однако она оставалась непоколебимой.
Что она мне сказала? По моему бессовестному разумению – ничего.
Все, что я о ней узнала, можно свести к трем пунктам.
Во-первых, ее зовут Кармилла.
Во-вторых, она принадлежит к древнему и знатному роду.
В-третьих, ее родина находится где-то на западе.
Она не сообщила мне ни родового имени, ни названия поместья, не рассказала о том, что изображено на их гербе, даже не назвала страну, откуда она родом.
Только не думайте, что я постоянно приставала к ней с расспросами. Я предпочитала не идти напролом, а действовать исподволь, поджидать удобного случая, когда бдительность ее ослабеет. Раз или два я пыталась расспрашивать ее напрямик. Но, какую бы тактику я ни избрала, результат оставался одним и тем же. Не помогала ни лесть, ни упреки. Однако надо заметить, что, уходя от ответа, она так меланхолично опускала глаза, так страстно заверяла, что любит меня, верит в мою честность, так искренне обещала, что, когда настанет время, я узнаю все, что у меня не было сил долго на нее обижаться.
Она часто обвивала мне шею своими изящными руками, прижималась щекой к щеке и шептала, щекоча мне ухо губами: «Дорогая, у тебя в сердечке рана; не подумай, что я жестока, ибо и в силе, и в слабости я подчиняюсь неодолимому закону моей души. Твое милое сердечко ранено, и мое кровоточит вместе с твоим. В экстазе глубочайшего унижения я живу у тебя в крови, и ты умрешь – да, дорогая, умрешь самой сладкой смертью, умрешь ради меня. Я ничего не могу поделать; чем ближе я к тебе, тем дальше ты от меня уходишь; вот ты и познала этот жестокий восторг, именуемый любовью. Поэтому до поры до времени не пытайся ничего узнать, просто верь мне, верь всем своим любящим сердечком».
После таких страстных излияний она, трепеща, обнимала меня еще крепче и покрывала мои щеки горячими нежными поцелуями.
Я не могла понять, что приводит ее в такое возбуждение. Надо признать, это случалось с ней не слишком часто.
Я пыталась высвободиться из этих нелепых объятий, но силы, казалось, изменяли мне. Шепот ее журчал у меня в ушах, как колыбельная, я теряла волю и впадала в забытье, из которого выходила только после того, как она разжимала объятия.
Эта непонятная влюбленность мне не нравилась. Я ощущала странное, в чем-то даже приятное волнение, к которому примешивался страх и некоторая доля отвращения. В продолжение этих сцен я была неспособна мыслить отчетливо, однако испытывала что-то вроде влюбленности, перерастающей в обожание и, с другой стороны, в ненависть. Понимаю, это звучит сумбурно, однако не могу по-другому описать свои чувства.
Прошло уже более десяти лет, но до сих пор рука моя дрожит, когда я пишу эти строки. Мне стыдно и страшно вспоминать о некоторых происшествиях, об испытаниях, через которые я проходила, сама того не сознавая; они невольно стираются из моей памяти. Однако основная линия моей истории запомнилась ярко и отчетливо. Вероятно, в жизни каждого человека можно найти эпизоды, когда все чувства его находятся в бурном смятении, и окажется, что именно эти эпизоды прячутся на самом дне памяти и забываются быстрее всего.
Бывало, моя загадочная подруга целый час сидела неподвижно, затем брала меня за руку и страстно сжимала, томно вглядываясь мне в лицо. Щеки ее пылали, глаза вспыхивали темным огнем, грудь возбужденно вздымалась. Она становилась похожа на снедаемого страстью влюбленного. Я приходила в смятение, ненавидела ее и все же не могла сопротивляться. Взгляд ее гипнотических глаз завораживал меня, на щеках горели жаркие поцелуи. Едва не плача, она шептала: «Ты моя, будешь моей, мы едины навеки». Затем откидывалась в кресле и прикрывала глаза руками, а я едва не падала в обморок, трепеща от ужаса.
Часто я спрашивала:
– Что между нами происходит? Почему ты так себя ведешь? Может быть, я напоминаю тебе давнего возлюбленного? Но знай, мне это не нравится. Я тебя не понимаю… я сама себя не понимаю, когда ты так смотришь на меня.
Она тяжело вздыхала, отворачивалась и выпускала мою руку.
Я не считала эти непонятные излияния ни притворством, ни шуткой и блуждала во мгле, пытаясь найти им удовлетворительное объяснение. Это было похоже на взрыв, словно тщательно подавляемые инстинкты против ее воли вырывались наружу. Может быть, несмотря на непрошеные уверения матери, она все же страдала припадками безумия? А может быть, она влюблена в меня и скрывает свое истинное лицо? Может быть, влюбленный юноша переоделся в женское платье и с помощью старой опытной авантюристки пробрался к нам в дом? Я читала о таких случаях в старинных романах. Но, хоть эта гипотеза и льстила моему тщеславию, слишком многое ее опровергало.
Да, она часто, подобно влюбленному мужчине, оказывала мне знаки восторженного внимания. Но между этими порывами страсти она вела себя совсем обычно, то веселилась, то тосковала. Иногда я ловила на себе ее взгляд, полный грустного огня, но временами меня для нее будто не существовало. Если не считать этих приступов загадочного возбуждения, в остальном ее поведение было вполне женственным; во всех ее манерах сквозила вялая томность, трудносовместимая с представлением о мужском телосложении.
Во многом ее привычки казались нам странными. Может быть, городская дама не найдет в них ничего необычайного, но нам, сельским жителям, это было в диковинку. Она вставала очень поздно и спускалась в гостиную не раньше часа дня; затем ничего не ела, только выпивала чашку шоколада. После этого мы шли на прогулку. Она очень быстро уставала и возвращалась в замок или же присаживалась отдохнуть на скамейку среди деревьев. Однако усталость эта была чисто телесного свойства; ум ее оставался столь же острым. Она была прекрасной собеседницей, веселой и рассудительной.
Иногда она мимоходом вспоминала родной дом, рассказывала случаи из детства. В ее рассказах возникали люди с диковинными привычками, обычаи, о которых мы ничего не знали. Из этих обрывочных намеков я сделала вывод, что родина ее находится гораздо дальше, чем я представляла вначале.
Однажды днем, когда мы сидели под деревьями, мимо прошла похоронная процессия. Хоронили молодую девушку, которую я хорошо знала, дочь одного из лесничих. За гробом понуро брел убитый горем отец: она была его единственной дочерью. Следом за ним, напевая похоронный гимн, парами шли крестьяне.
Я встала, чтобы почтить память покойной, и вместе со всеми запела похоронный гимн.
Моя спутница резко дернула меня за руку. Я удивленно обернулась.
– Разве не видишь, какие они растрепанные? – сердито бросила она.
– Напротив, я считаю, что это зрелище очень трогательное, – ответила я. Я рассердилась на нее и, кроме того, испугалась, что участники грустной процессии услышат нас.
Я снова запела; Кармилла опять перебила меня.
– Твое пение режет мой слух, – заявила она и зажала уши тонкими пальцами. – Кроме того, с чего ты взяла, что мы с тобой принадлежим к одной и той же религии? Ваши обряды вызывают у меня отвращение; ненавижу похороны. Что за нелепость! Ведь и тебе, и мне – всем суждено умереть. После смерти люди становятся только счастливее; так чего тут оплакивать? Пойдем лучше домой.
– Отец ушел на кладбище со священником. Разве ты не знала, что ее хоронят сегодня?
– Я? С какой стати? Я не забиваю себе голову всякими крестьянами. Я ее знать не знаю, – сверкнула глазами Кармилла.
– Бедной девушке почудилось, что на нее напало привидение. Это случилось две недели назад; с тех пор бедняжка начала чахнуть и вчера скончалась.
– Только не рассказывай мне о привидениях, а то я не смогу уснуть ночью.
– Надеюсь, ее болезнь не заразна. Отец подозревает, что на нас надвигается мор, – продолжала я. – Всего неделю назад умерла молодая жена свинопаса. Она лежала в постели и жаловалась, что какая-то сила сжимает ей горло и не дает дышать. Отец говорит, такие ужасные симптомы бывают при некоторых формах лихорадки. Всего день назад она прекрасно чувствовала себя. Потом слегла в постель. Не прошло и недели, как бедняжки не стало.
– Ну, надеюсь, ее похороны уже закончились и гимны пропеты. Их неблагозвучие больше не будет терзать наш слух. Оно лишает меня покоя. Сядь со мной, ближе; возьми меня за руку; сожми ее… вот так… крепче…
Мы отошли поглубже в лес, где стояла еще одна скамья.
Кармилла села. Я в ужасе смотрела на нее, едва узнавая, так чудовищно переменилась одна в один-единственный миг. Лицо ее потемнело и прибрело пугающий мертвенно-бледный оттенок. Она сцепила пальцы, стиснула зубы, нахмурилась и, глядя в землю, дрожала всем телом, как в лихорадке. Она затаила дыхание и напрягала все силы, чтобы справиться с припадком. Наконец из горла ее вырвался судорожный крик, и истерика начала спадать.
– Видишь! Вот что получается, когда людей терзают гимнами, – наконец проговорила она. – Обними меня, обними крепче. Мне уже лучше.
Мало-помалу она овладела собой. Возможно, для того, чтобы сгладить тягостное впечатление, она необычно оживилась и принялась весело болтать. Мы вернулись домой.
Так впервые проявились признаки слабого здоровья, о котором говорила ее мать. Кроме того, я в первый раз увидела, как она сердится.
Однако все невзгоды того дня растаяли, как летнее облачко. В последующем я ни разу не замечала за ней ни малейших проявлений злобы, за исключением одного случая. Расскажу о нем подробнее.
Однажды мы сидели у окна в гостиной. Через подвесной мост во внутренний двор зашел странник, которого я хорошо знала. Обычно он посещал шлосс пару раз в год.
Это был старый горбун. Густая черная борода окаймляла худощавое остроносое лицо, из тех, какие часто можно увидеть у людей с этим физическим недостатком. Он улыбался во весь рот, сверкая белыми клыками. На старике красовалась черно-красная кожаная куртка, исчерченная бесчисленным множеством ремней и перевязей, с которых свисала всякая немыслимая всячина. На правом плече у него висел волшебный фонарь, на левом – два ящика. В одном из них, как я хорошо знала, хранилась саламандра, в другом – мандрагора. Отец всегда смеялся над этими чудищами. Старик искусно соорудил их из высушенных останков обезьян, попугаев, белок, рыб и ежей; выглядели они весьма устрашающе. Еще у него была скрипка, ящик с какими-то колдовскими приспособлениями, пара рапир и масок для фехтования, множество непонятных коробок. В руке он держал черный посох, окованный медными кольцами. По пятам за стариком плелся тощий косматый пес. Возле подвесного моста он присел, подозрительно скосил глаза на замок и вдруг тоскливо завыл.
Доморощенный колдун остановился посреди двора, отвесил церемонный поклон, помахивая старомодной шляпой, и велеречиво поприветствовал нас на чудовищном французском. Впрочем, по-немецки он говорил ненамного лучше. Затем он достал из мешка скрипку и принялся пиликать какую-то бодрую мелодию, фальшиво подпевая и приплясывая. Я невольно рассмеялась, не обращая внимания на собачий вой.
Закончив танец, знахарь взял шляпу в левую руку, зажал скрипку под мышкой и, улыбаясь и раскланиваясь, подошел к окну. Одним духом, не переводя дыхания, он выпалил хвалебную речь своему искусству. Яркими красками он расписывал достижения многочисленных наук, поставленные им лично на службу страждущим, и выражал готовность продемонстрировать все подвластные ему чудеса природы.
– Не изволят ли высокородные леди приобрести амулет, охраняющий от упыря? Я слыхивал, он, подобно волку, рыщет по здешним лесам, – предложил он, швыряя шляпу наземь. – От его укусов люди мрут направо и налево. Мои амулеты действуют безотказно; приколите его к подушке, и можете рассмеяться упырю в лицо.
Амулеты состояли из полосок тонкого пергамента, испещренных таинственными цифрами и значками.
Кармилла тотчас же приобрела один амулет; я последовала ее примеру.
Мы улыбались, глядя на пройдоху из окна; меня, по крайней мере, он очень забавлял. Старик поднял голову и взглянул нам в лицо. В проницательных черных глазах мелькнуло любопытство.
Он проворно расстегнул кожаный саквояж, полный каких-то маленьких стальных инструментов.
– Взгляните сюда, миледи, – возгласил он, обращаясь ко мне. – Помимо других искусств, более или менее полезных, я владею искусством зубоврачевания. Чума разрази этого пса! – вдруг взорвался он. – Смолкни, чудовище! Воет так, что ваши милости едва меня слышат. У вашей подруги, благородной леди, очень острые клыки, длинные, как шило, тонкие, как иголки. Ай-яй-яй! Я это сразу заметил, глаз у меня острый и наметанный. Верно, такие зубы причиняют юной леди массу хлопот. Но ничего, я вам помогу. Вот здесь у меня пилочка, долото, щипчики; если леди пожелает, я вмиг поправлю ей зубы, сделаю их круглыми и ровными. Ведь негоже такой красивой леди ходить с зубами, как у рыбы. Ай-яй-яй! Юная леди недовольна? Я ее обидел? Сказал что-то не то?
Юная леди и впрямь рассердилась не на шутку. Она отодвинулась от окна.
– Как смеет этот шарлатан вести такие наглые речи? Где твой отец? Почему он не наведет порядок? Мой отец давно привязал бы наглеца к воротам, выпорол кнутом и выжег клеймо до самых костей!
Кармилла отошла от окна и опустилась в кресло. Едва старик исчез из виду, гнев ее угас столь же мгновенно, как и вспыхнул. Она заговорила обычным тоном и, казалось, забыла старого горбуна и его болтовню.
В тот вечер отец был не в духе. Едва ступив на порог, он рассказал печальную новость: заболела еще одна девушка, и все признаки сходны с двумя смертельными случаями, происшедшими не так давно. Захворала сестра молодого крестьянина, жившего в миле от замка. Она, как и предыдущие жертвы, уверяла, что видела привидение; с ней случился приступ удушья, и она начала медленно, но неотвратимо угасать.
– Все эти случаи, – утверждал отец, – имеют вполне рациональное объяснение. Бедняки заражают друг друга своими суевериями; их воспаленному воображению мерещатся те же ужасы, что сгубили их соседей.
– Но воображаемые ужасы пугают сильнее настоящих, – заметила Кармилла.
– Как так? – спросил отец.
– Я боюсь даже представить, что увидела привидение; мне кажется, это будет страшнее, чем увидеть его на самом деле.
– Все мы в руках Божьих; ничто не случится помимо Его воли. Он отведет беду от тех, кто в Него верует. Воистину Он наш Создатель. Он нас сотворил и печется о детях Своих.
– Не Создатель о нас печется, а Природа! – заявила Кармилла моему благочестивому отцу. – И болезнь, поразившая эту страну, носит совершенно естественный характер. Природа – вот источник и корень всего. Все, что есть в небесах, на земле и под землей, подчиняется законам Природы и ничему иному. Вы со мной не согласны?
Отец немного помолчал.
– Сегодня нас навестит доктор, – сообщил он. – Мне хотелось бы знать, что он об этом думает и что нам посоветует.
– Никогда не видела пользы в докторах, – заявила Кармилла.
– А что, ты когда-то болела? – спросила я.
– Куда тяжелее, чем доводилось болеть тебе, – ответила она.
– И давно это было?
– Очень давно. Я страдала той же болезнью, что и эти несчастные девушки. Однако выздоровела и забыла почти все, помню только боль и слабость. Существуют на свете и другие хворобы, куда более мучительные.
– Ты болела в раннем детстве?
– Да, можно сказать и так. Не будем больше об этом. Ты ведь не хочешь обидеть подругу? – Она томно взглянула мне в глаза и нежно обвила рукой мою талию. Мы вышли из комнаты. Отец просматривал у окна какие-то бумаги.
– Почему твой отец так любит нас пугать? – спросила красавица, передернув плечами.
– Что ты, дорогая Кармилла, этого у него и в мыслях не было.
– Милая, тебе страшно?
– Я боялась бы куда больше, если бы, подобно этим бедным людям, верила в привидения.
– Ты боишься умереть?
– Разумеется; все боятся смерти.
– А умереть, как влюбленные – вместе, чтобы и за гробом быть неразлучными? Девушки, пока они живут на этом свете, – всего лишь гусеницы; когда наступит лето, они превратятся в бабочек. Но между этими стадиями они будут находиться в обличье куколок, личинок, имеющих собственные пристрастия и потребности. Так утверждает месье Бюффон, его толстая книга лежит в соседней комнате.
