Джозеф Шеридан Ле Фаню
Кармилла
Ближе к вечеру приехал доктор. Он закрылся с отцом в кабинете и долго беседовал. Доктор был знатоком своего дела; крепкий старик шестидесяти с небольшим лет, он носил пудреный парик и гладко брил щеки. Когда они вышли из кабинета, отец засмеялся и проговорил:
– Диву даюсь, вы ведь такой разумный человек. Что нового слышно о гиппогрифах и драконах?
Доктор улыбнулся и ответил, покачав головой:
– Тем не менее в жизни и смерти скрыто множество тайн, мы слишком мало о них знаем.
Они вышли, и больше я ничего не услышала. Тогда я не понимала, что имеет в виду доктор, но теперь, кажется, догадываюсь.
Глава 5. Поразительное сходство
В тот же вечер из Граца прибыл сын реставратора картин, угрюмый темноволосый парень. В повозке у него лежали два больших ящика с картинами. От нашего шлосса до Граца, столицы здешних мест, почти десять лиг, и всякий раз по прибытии путника из города все обитатели замка собирались в парадной, чтобы послушать новости.
Приезд сына реставратора наделал в нашем уединенном замке много шума. Ящики остались внизу, а гонец был передан на попечение слуг, накормивших его сытным ужином. Затем, вооружившись молотком, долотом и отверткой, он с помощниками спустился в парадную. Мы с живейшим интересом следили за распаковкой ящиков.
На свет одна за другой извлекались старинные картины, обновленные искусной рукой мастера. Почти все они представляли собой портреты и приобретены были стараниями моей матери, знатной дамы из старинного венгерского рода. Кармилла наблюдала за происходящим совершенно равнодушно.
Отец читал по описи названия картин, а сын реставратора вычеркивал соответствующие номера. Не могу судить о художественной ценности этих произведений, но были они, несомненно, очень старыми и довольно занятными. Я видела их, можно сказать, впервые, так как от времени они потемнели настолько, что до реставрации невозможно было разобрать изображения.
– В списке остался еще один портрет, – сказал отец. – В верхнем углу написано имя, насколько я сумел прочесть, «Марсия Карнштайн», и дата: «1698 год». Интересно, что из него получилось?
Я помнила эту картину: небольшого размера, фута полтора в высоту, почти квадратная, без рамы. Изображение скрывалось под толстым слоем пыли и копоти.
Сын реставратора с нескрываемой гордостью извлек картину. Портрет изображал женщину восхитительной красоты; она казалась пугающе живой. Мы отшатнулись: это была вылитая Кармилла!
– Кармилла, дорогая, вот так чудо! Это же ты, как живая, вот-вот заговоришь. Правда, красиво, папа? Смотри, даже родинка на горле точно такая же.
Отец рассмеялся и произнес:
– Да, сходство поразительное. – К моему замешательству, он был, казалось, совсем не удивлен; он быстро отвернулся и заговорил с сыном реставратора. Юноша, начинающий художник, неплохо разбирался в искусстве и очень толково судил о картинах, возвращенных к жизни его отцом. Я же, глядя на портрет, все больше и больше терялась в догадках.
– Папа, можно, я повешу эту картину у себя в комнате? – спросила я.
– Конечно, милая, – улыбнулся он. – Очень рад, что она тебе нравится. Я и не догадывался, что здесь скрывается такая красота.
Кармилла, казалось, не слышит этих восторженных речей. Она откинулась в кресле и, прикрыв глаза длинными ресницами, задумчиво взирала на меня. Поймав мой взгляд, она радостно улыбнулась.
– Теперь мы можем как следует прочесть имя, написанное в углу, – продолжала я. – Вот оно, выведено золотыми буквами. Это не Марсия; здесь написано: «Миркалла, графиня Карнштайн»; сверху – небольшая корона, под ней – дата: 1698 г. от Р.Х. Я в родстве с Карнштайнами: моя мама принадлежала к этому роду.
– Ах! – томно воскликнула Кармилла. – Я тоже из Карнштайнов, они мои очень дальние предки. Скажите, жив ли сейчас кто-нибудь из этой семьи?
– Никто более не носит это имя. Род Карнштайнов давно пресекся, последние его представители пали в гражданских войнах; руины их замка находятся неподалеку, всего в трех милях отсюда.
– До чего интересно, – без выражения проговорила Кармилла. – Но посмотрите, как красиво сияет луна. – Она выглянула в приоткрытую дверь. – Давай немного погуляем по двору, полюбуемся на дорогу и реку.
– Примерно в такую же ночь ты попала к нам, – сказала я.
Она вздохнула и улыбнулась.
Мы обняли друг друга за талию и вышли на мощеный двор.
Не произнося ни слова, мы спустились к подвесному мосту, откуда открывался чудесный вид.
– Значит, ты не забыла ночь, когда это случилось? – еле слышно прошептала моя подруга. – Ты рада, что я здесь?
– Очень рада, милая Кармилла, – ответила я.
– И хочешь, чтобы портрет, похожий на меня, повесили у тебя в спальне, – шепнула она и, крепче обняв меня за талию, склонила голову мне на плечо.
– Какая ты романтичная, Кармилла, – откликнулась я. – Жаль, что ты не хочешь поведать свою историю. Ручаюсь, в твоей жизни была большая любовь.
Она молча поцеловала меня.
– Да, Кармилла, ты была страстно влюблена, и до сих пор твое сердце не успокоилось.
– Я никогда никого не любила и не полюблю, – прошептала она, – кроме тебя.
До чего красивой казалась она в лунном свете!
В глазах ее блеснул странный робкий огонек; она торопливо спрятала лицо у меня в волосах. Задыхаясь и едва не плача, она крепко сжала мою руку дрожащими пальцами.
Я почувствовала на щеке жар ее дыхания.
– Милая, милая, – шептала она. – Вся жизнь моя в тебе. Ты умрешь ради меня. Так суждено. О, как я тебя люблю.
Я отшатнулась.
Кармилла взглянула на меня. Из нее словно ушла вся жизнь: глаза потухли, лицо побледнело и ничего не выражало.
– Холодно. Ты не замерзла? – проговорила она, будто в забытьи. – Я вся дрожу. Что со мной, я сплю? Пойдем домой. Пойдем скорее домой.
– Кармилла, ты плохо выглядишь. С тобой случился небольшой обморок. Тебе нужно выпить немного вина, – сказала я.
– Да, да, пойдем. Мне уже лучше. Скоро будет совсем хорошо. Да, пожалуй, чуть-чуть вина, – отвечала Кармилла. Мы подошли к двери. – Давай постоим еще немного. Может быть, в последний раз я любуюсь лунным светом с тобой.
– Кармилла, как ты себя чувствуешь? Тебе правда лучше?
Я испугалась, как бы она не пала жертвой той непонятной эпидемии, что появилась в окрестностях замка.
– Если ты хоть чуть-чуть заболеешь и не дашь нам знать, – добавила я, – папа безмерно огорчится. Неподалеку живет очень опытный доктор; ты его знаешь – он вчера беседовал с папой.
– Не волнуйтесь за меня. Вы очень добры, но поверь, милое дитя, я совершенно здорова. Со мной не случилось ничего страшного, просто небольшой упадок сил. Я от природы очень слаба и быстро утомляюсь; пройти могу не больше, чем трехлетний ребенок. Кровь отливает у меня от головы, и происходит то, что ты сейчас видела. Но силы мои быстро восстанавливаются; смотри, мне уже лучше.
Она в самом деле выглядела значительно бодрее. Мы долго беседовали, Кармилла была весела и радушна, и до конца вечера ее страстная одержимость никак не давала о себе знать. Под одержимостью я имею в виду ее безумные речи и взгляды, которые приводили меня в смятение и пугали до глубины души.
Но в ту ночь случилось событие, после которого мысли мои приняли новый оборот. Даже вялая Кармилла от страха вышла из состояния своей обычной апатии.
Глава 6. Ночной кошмар
Мы вернулись в гостиную и сели к столу выпить кофе с шоколадом. Кармилла ни к чему не прикасалась, однако выглядела вполне здоровой. К нам присоединились мадам Перродон и мадемуазель де Лафонтен; мы составили партию в карты. В это время вошел отец, чтобы выпить, как он говорил, «блюдечко чая».
Когда мы закончили игру, он сел на диван возле Кармиллы и обеспокоенно спросил, не получала ли она известий от матери после ее отъезда.
Она ответила: «Нет».
Тогда он спросил, знает ли она, по какому адресу нужно посылать письма матери.
– Я не могу сказать, – нерешительно ответила Кармилла. – Думаю, скоро настанет время расстаться с вашим уютным замком. Вы и без того были слишком добры ко мне; не смею злоупотреблять вашим гостеприимством. Я доставила вам множество хлопот; завтра же я найму экипаж и отправлюсь на почтовых вслед за мамой. Я знаю, где найду ее в конце концов, хоть и не смею пока что открыться вам.
– И думать забудьте о таком безрассудстве, – заявил отец, к моему великому облегчению. – Мы не можем расстаться с вами; я не отпущу вас отсюда, кроме как на попечение вашей матери, которая любезно позволила вам остаться у нас до ее возвращения. Сегодня вечером я получил новые тревожные сведения о болезни, распространяющейся в окрестностях. Ваша матушка поручила вас моим заботам, и я отвечаю за вас. Очень жаль, что вы не завязали с ней переписку. Я был бы рад опереться на ее совет, однако сделаю все, что в моих силах, чтобы уберечь вас от опасности. И говорю вам напрямик: даже не думайте о том, чтобы покинуть нас без ее разрешения. Мы ни за что вас не отпустим.
– Благодарю вас, сэр, тысячу раз благодарю за гостеприимство, – проговорила она, смущенно улыбаясь. – Вы слишком добры ко мне. Мне не часто доводилось испытывать столь полное счастье, как здесь, в чудесном замке, в обществе вашей милой дочери.
Он улыбнулся и со старомодной галантностью поцеловал ей руку.
Я, как обычно, проводила Кармиллу в ее комнату и сидела там, весело болтая, пока она готовилась ко сну.
– Как ты думаешь, – спросила я наконец, – ты когда-нибудь сможешь полностью довериться мне?
Она с улыбкой обернулась, но не ответила.
– Почему ты молчишь? – сказала я. – Не можешь ответить утвердительно? Напрасно я спросила.
– Не жалей ни о чем, моя милая. Я готова все тебе рассказать. До чего же ты мне дорога. Не думай, что я тебе не доверяю. Но я связана обетами, более суровыми, чем монашеские, и до поры до времени не могу рассказать мою историю даже тебе. Однако время близится, ждать осталось недолго, ты узнаешь все. Ты будешь думать, что я жестока, самолюбива. Да, это верно, но таково уж свойство любви: чем она жарче, тем эгоистичнее. Ты не представляешь, до чего я ревнива. Ты полюбишь меня и пойдешь со мной до самой смерти. Можешь меня возненавидеть, но все-таки ты пойдешь со мной, и будешь ненавидеть и в смерти, и потом, за гробом. В моей бесчувственной натуре нет такого слова, как равнодушие.
– Кармилла, опять ты болтаешь ерунду, – резко откликнулась я.
– Нет, нет, не обижайся; я всего лишь бедная глупышка, мнительная и капризная. Что ж, если хочешь, я заговорю, как мудрец. Ты когда-нибудь была на балу?
– Нет. Расскажи мне о балах. Там, должно быть, весело?
– Я почти забыла; это было так давно.
Я засмеялась.
– Ты не похожа на древнюю старуху. Вряд ли ты успела забыть свой первый бал.
– Я могу вспомнить почти все, но это очень трудно. В моей памяти я вижу давние события так, как ныряльщик видит все, что происходит над водой – смутно, расплывчато, сквозь прозрачную, но плотную пелену. Потом настала ночь… эта ночь застелила все, картина смешалась, краски поблекли. Меня чуть не убили в постели, ранили вот сюда, – она показала на грудь, – и я никогда больше не стала прежней.
– Ты была близка к смерти?
– Да, это была любовь… странная любовь, жестокая… она едва не лишила меня жизни. Любовь требует жертв. Кровавых жертв. Что ж, пора спать. О, как я устала, нет сил даже встать и запереть дверь.
Она лежала, подложив ладони под щеку, укутанная облаком роскошных волос, и неотрывно следила за мной горящими глазами. На губах ее играла хорошо знакомая мне робкая улыбка, значения которой я никак не могла разгадать.
Я пожелала ей спокойной ночи и тихо вышла. На душе остался неприятный осадок.
Я часто спрашивала себя, молится ли наша очаровательная гостья. По крайней мере, я ни разу не видела ее на коленях. По утрам она спускалась вниз уже после того, как наша семья закончит утренние молитвы, а по вечерам никогда не выходила из гостиной, чтобы помолиться вместе с нами.
В наших беседах она ни разу, даже невзначай, не обмолвилась о том, что когда-то приняла крещение. Я начала сомневаться, принадлежит ли она вообще к христианской церкви. Она никогда не заводила разговора о религии и уходила от моих расспросов. Будь я лучше знакома с обычаями света, такое пренебрежение и даже явная неприязнь к вере вряд ли удивили бы меня.
Люди нервического склада часто заражают своими тревогами окружающих; те со временем волей-неволей перенимают их привычки. Надуманные страхи Кармиллы, ее опасения насчет полуночных грабителей и наемных убийц запали мне в душу, и я тоже стала запирать на ночь дверь спальни. Я даже начала по ее примеру обыскивать перед сном комнату, дабы убедиться, что туда не забрались разбойники.
Приняв эти меры предосторожности, я легла в постель и крепко уснула. В комнате горела свеча. Я с детства привыкла спать при свете и, даже повзрослев, не могла заснуть в темноте.
Казалось, ничто не могло потревожить мой сон. Однако для сновидений не существует преград: они являются, когда захотят, проходят сквозь каменные стены, озаряют темные комнаты, а освещенные погружают во мрак.
Той ночью мне приснился сон, положивший начало долгой изнурительной болезни.
Вряд ли это можно назвать бредом, потому что я хорошо сознавала, что сплю. Но я видела, что нахожусь у себя в комнате и лежу в постели. Обстановка была такой же, как вечером, когда я ложилась в постель, за исключением единственной детали: в спальне стояла непроглядная тьма. В ногах моей постели двигалась какая-то смутная тень. Сначала я никак не могла ее разглядеть, но затем глаза мои различили зверя, черного, как сажа, похожего на чудовищную кошку. Она растянулась на коврике у камина и накрыла его почти целиком; значит, в ней было не меньше четырех-пяти футов. Исполненная дикой грации, она беспокойно кружила по комнате, как дикий зверь в клетке. Я похолодела от ужаса, но крик застрял у меня в горле. Кошка заметалась быстрее, в комнате стало совсем темно. Теперь я не различала ничего, кроме ее горящих глаз. Широко распахнутые, они надвигались на меня, приблизились к самому лицу… и вдруг грудь мою пронзила острая боль, как будто в кожу на расстоянии дюйма друг от друга глубоко вонзились две иголки. Я завизжала и проснулась. В комнате по-прежнему горела свеча. Ее свет выхватывал из темноты женскую фигуру, стоявшую у изножья кровати. На ней было просторное темное платье, густые волосы облаком окутывали плечи. Она стояла неподвижно, как каменная статуя. Казалось, она даже не дышит. Под моим взглядом женщина чуть переместилась. Дверь распахнулась, и незнакомка исчезла.
Я вздохнула с облегчением. Первой моей мыслью было, что я забыла запереть дверь, а Кармилла решила сыграть со мной шутку. Я поспешила к двери – она была, как обычно, заперта изнутри. У меня не хватило духу открыть ее. Я прыгнула в постель, залезла с головой под одеяло и до утра лежала ни жива ни мертва.
Глава 7. Я медленно угасаю
Не могу передать, с каким ужасом до сих пор вспоминаю события той ночи. Это не был мимолетный трепет, какой оставляют после себя дурные сны. Страх становился все глубже, пропитывал собой комнату; даже стены напоминали о видении.
Весь следующий день я боялась хоть на минуту остаться одна. Следовало бы рассказать о случившемся отцу, но меня удерживали два соображения. Во-первых, я думала, что он посмеется над моим рассказом; с другой стороны, боялась, что он решит, будто на меня напала та же неведомая хвороба, что свела в могилу многих наших соседей. Я-то хорошо отдавала себе отчет, что происшествие не имеет ничего общего с болезнью, однако здоровье отца с некоторых пор пошатнулось, и я не хотела напрасно беспокоить его.
Я рассказала о случившемся моим добрым подругам, мадам Перродон и мадемуазель де Лафонтен. Они принялись утешать меня; по их мнению, я просто переволновалась накануне. Тогда я открыла им все, что давно бередило мне душу.
Мадемуазель де Лафонтен посмеялась над моими страхами, но мадам Перродон, всегда такая неунывающая, заметно встревожилась.
– Кстати, – заметила, смеясь, мадемуазель, – помните длинную липовую аллею под окнами спальни Кармиллы? Так вот, там гуляют привидения!
– Чушь! – заявила мадам, считавшая, что сейчас не самое подходящее время для таких разговоров. – Кто вам сказал?
– Мартин. Он дважды вставал до рассвета, чтобы починить старые ворота, и оба раза видел, как по аллее под липами гуляет такая же самая женская фигура.
– Что ж, вполне может быть. Служанки ходят по этой аллее доить коров, что пасутся у реки.
– Я так ему и сказала. Но он все-таки утверждает, что видел призрак, и дрожит как осиновый лист.
– Только не рассказывайте об этом Кармилле, эта аллея хорошо видна из окон ее комнаты, – перебила я. – Она ужасно боится привидений.
В тот день Кармилла спустилась в гостиную даже позже обычного.
– Этой ночью я перепугалась до смерти, – заявила она, едва мы остались одни. – Меня спас лишь талисман, купленный у несчастного горбуна. Бедняжка, я так несправедливо его отругала! Мне приснилось, что у постели кружит какая-то черная тень. Я в ужасе проснулась, и на минуту мне почудилось, что у камина стоит темная фигура. Я нащупала под подушкой талисман, и в тот же миг фигура исчезла. На меня давила незримая тяжесть, словно в комнату хочет проникнуть нечто чудовищное; если бы не талисман, оно задушило бы меня, как тех несчастных, о которых мы слышали.
– А теперь послушай, – начала я и рассказала все, что случилось со мной. Глаза ее округлились от ужаса.
– Талисман был с тобой? – испуганно спросила она.
– Нет, я положила его в фарфоровую вазу в гостиной, но этой ночью, раз ты так в него веришь, обязательно возьму с собой в постель.
Сейчас, по прошествии времени, я не могу понять, как у меня в ту ночь хватило духу лечь спать одной. Хорошо помню, что приколола амулет к подушке. Я мгновенно заснула и спала всю ночь даже крепче обычного.
Следующая ночь тоже прошла спокойно. Спала я на удивление крепко и без сновидений. Но наутро испытывала непонятную вялость и тоску, впрочем, такую слабую, что она казалась почти приятной.
– Ну, что я тебе говорила, – ответила Кармилла, когда я описала ей свой крепкий сон. – Этой ночью я приколола талисман к ночной рубашке на груди и тоже спала совершенно спокойно. Прошлой ночью он лежал слишком далеко. Уверена, все это нам примерещилось. Кроме снов. Раньше я считала, что сны насылают злые духи, но наш доктор разуверил меня. Он утверждает, что кошмары вызываются лихорадкой и другими болезнями; проходя мимо, они стучатся в нашу дверь, но, не сумев проникнуть, идут дальше, оставляя за собой дурные сновидения.
– А что, по-твоему, представляет из себя амулет?
– Его окурили или пропитали каким-то лекарством, он предохраняет от малярии, – ответила она.
– Значит, он воздействует только на тело?
– Разумеется; не думаешь же ты, что эти ленточки или аптечные запахи всерьез напугают злых духов? Нет, хворобы, витающие в воздухе, в первую очередь поражают наши нервы, отравляют мозг. Противоядие справляется с ними прежде, чем они полностью овладеют телом. Вот в чем заключается волшебная сила талисмана. Никакого колдовства, все объясняется естественными причинами.
Поверь я Кармилле до конца, мне стало бы куда легче; однако чем больше я размышляла над ее объяснением, тем меньше оно меня удовлетворяло.
Несколько ночей я спала крепко, без сновидений, однако наутро чувствовала себя очень слабой. Упадок сил преследовал меня целый день. Я чувствовала, что со мной что-то происходит. Меня снедала непроходящая грусть. Временами наплывали мрачные мысли о смерти. Я ощущала, что медленно гибну, и нельзя сказать, что эта мысль была мне очень неприятна. На сердце у меня было печально, но печаль эта казалась необъяснимо сладкой, и душа моя радостно отдавалась ей.
Мне не приходило в голову, что я больна, я ни за что не согласилась бы рассказать о своих тревогах отцу или послать за доктором.
Кармилла начала проявлять ко мне гораздо больше внимания. Непонятные приступы томного обожания становились все чаще. Чем слабее я становилась душой и телом, тем чаще ловила на себе восторженный взгляд. Я отшатывалась от нее, как от безумной.
Сама того не подозревая, я страдала от самой загадочной из известных людям болезней и находилась уже на довольно запущенной стадии. Первые симптомы таили в себе неизъяснимое блаженство; очарованная ими, я не замечала, что все больше теряю силы. До поры до времени это очарование нарастало; достигнув определенной точки, оно начало окрашиваться смутными предчувствиями чего-то ужасного. Предчувствия эти становились все глубже, отчетливее и наконец в корне изменили весь уклад моей жизни.
Поначалу перемены эти не вызывали у меня тревоги. Я приближалась к высшей точке, за которой начинался спуск в преисподнюю.
Во сне меня преследовали странные трудноуловимые ощущения. Самым отчетливым из них была приятная прохладная дрожь, какую мы испытываем, обратясь грудью против течения реки, когда ласковые струи омывают тело. Вскоре к ней присоединились нескончаемые сны, такие смутные, что я не могла вспомнить даже крохотный обрывок содержания. Но впечатление от них оставалось тягостное, я просыпалась в изнеможении, словно истерзанная долгими муками, телесными и душевными. Наутро в памяти оставались лишь бессвязные силуэты какой-то темной комнаты, людей, с которыми я разговаривала, не различая лиц. Особенно запомнился мне женский голос, глубокий и нежный, он звучал издалека, навевая ощущение несказанной торжественности и ужаса. Иногда мне казалось, что щеку и шею нежно гладит невидимая рука. Меня целовали горячие губы; поцелуи покрывали лицо, становясь все жарче, спускались к горлу и там застывали. Сердце мое билось все чаще, дыхание распирало легкие, грудь тяжело вздымалась, из горла вырывались всхлипы, я задыхалась и под конец начинала корчиться в страшных судорогах. Затем чувства покидали меня, и я проваливалась во мглу.
С начала моей неведомой болезни прошло три недели. Ночные страдания отразились на моем лице. Я побледнела, под глазами появились темные круги, вялость, которую я ощущала уже давно, начала проявлять себя в движениях.
Отец часто спрашивал, не заболела ли я; но с упрямством, объяснение которому нашлось значительно позже, я настаивала, что со мной все в порядке.
В некотором смысле это было верно. Я не испытывала боли, не могла пожаловаться на какой-либо телесный недуг. Нездоровье, считала я, вызвано игрой воображения, расстройством нервов; с патологическим упрямством я держала свои невыносимые страдания в глубокой тайне.
Я не связывала свою болезнь с той напастью, которую крестьяне называют «упырь», ибо слышала, что те, кого он посетит, погибают в ужасных мучениях через три дня, а мое недомогание длилось уже третью неделю.
Кармилла тоже жаловалась, что ее преследуют дурные сны и терзает лихорадка, но нимало не тревожилась из-за этого. Мое же состояние весьма беспокоило меня. Будь я способна понять, насколько тяжело мое расстройство на самом деле, я бы на коленях молила о помощи. Но чуждое влияние, о котором я не подозревала, одурманивало меня, чувства мои притупились.
Теперь я расскажу вам сон, за которым последовали очень странные события.
Однажды ночью далекий голос, который я привыкла слышать в темноте, внезапно смолк; вместо него зазвучал другой, тихий и нежный, но вместе с тем грозный. Он произнес: «Я, твоя мать, предостерегаю: замышляется убийство!» Вспыхнул свет, и я увидела в ногах кровати Кармиллу. Ее белая ночная рубашка была от воротника до пола залита кровью.
Я с криком проснулась. В голове вертелась единственная мысль: Кармиллу убивают. Я вскочила с постели и, не помню как, очутилась в коридоре, взывая о помощи.
На крик из комнат выскочили мадам Перродон и мадемуазель де Лафонтен. Зажгли лампу; я рассказала о пережитом ужасе.
По моему настоянию мы стали стучать в дверь Кармиллы. На стук никто не ответил. Мы принялись колотить сильнее, звали ее, но все было напрасно.
Нам стало страшно: дверь была заперта. В панике мы помчались в мою комнату и долго дергали за шнурок звонка. Мы хотели позвать на помощь отца, но, увы! его комната находилась в другом крыле, и он ничего не слышал, а у нас не хватило смелости идти к нему через весь замок.
Вскоре по лестницам забегали слуги. Я успела накинуть халат и сунуть ноги в шлепанцы; спутницы мои были одеты точно так же. Узнав голоса слуг, мы решились приоткрыть дверь. Затем предприняли совместную вылазку и снова, столь же безуспешно, долго стучались в дверь Кармиллы. Наконец я приказала мужчинам сломать замок. Дверь распахнулась, и мы, высоко подняв лампу, остановились на пороге.
Мы долго окликали ее, но ответа не было. Осмотрели комнату – все вещи лежали на своих местах. Обстановка была точно такой же, как накануне вечером, когда я пожелала подруге спокойной ночи. За исключением одного: Кармилла исчезла.
