Дмитрий Емец
Замороженный мир
– Что это было, Чернава? – кричит Белдо.
– Не знаю… Очень больно. Не бросайте меня! – шепчет Чернава.
Белдо бережно сажает ее, прислоняет спиной к камню.
– Сейчас, Чернавочка… сейчас… я быстренько! – бормочет он, а сам все пятится, пятится – и вот уже бежит, спотыкаясь, по ступенькам. Долбушин, слившийся с ним воедино, убегает вместе с тем, чьими глазами глядит. Вслед же им несется шепот – последний шепот ведьмы, не заглушенный даже многими метрами земли:
– Будь ты проклят, Дионисий! Я попала к тебе в форт глупой девчонкой, сбежавшей из ШНыра! Знай: то, что убило нас, придет и за тобой!
Старичок беспокойно завозился, и Долбушина вышвырнуло из чужого сознания.
– Вы бросили ее. Она была еще жива! – сказал Долбушин, массируя налившиеся болью виски.
Белдо не оправдывался:
– Вы же сами все видели! Я не мог рисковать. А если бы то, что их прикончило, вырвалось наружу? У Чернавы не было руки, в теле оплавленная дыра – а она жила и даже говорила! Ах, Альберт, прошу вас, не бросайте меня! Я должен ехать к Гаю! Поедем вместе! Все равно он вас вызовет!
Вскоре главы фортов уже сидели в машине, и Андрей гнал автомобиль по пустым улицам. Долбушин сидел с ним рядом. Белдо на заднем сиденье требовал по телефону у Кеши Тилля, чтобы тот немедленно разбудил отца. Кеша вел себя как истинный Тилль, то есть пытался показаться тупее и непонятливее, чем был на самом деле, что ему с успехом удавалось.
Долбушин смотрел на мелькавшие фонари и думал, что в воспоминаниях, которые Белдо ему великодушно предоставил, был тщательно выстрижен один кусочек. Небольшой, старательно затертый фрагмент относился к тому отрезку времени, когда Дионисий Тигранович, подхватив рухнувшую на него Чернаву, мельком заглянул в пролом стены.
Глава пятая
Место, где не растут сосны
Каждый человек застревает на чем-то одном, пустяковом для остальных, но не пустяковом для него самого. Другие же смотрят на него с недоумением. Им кажется, что он издевается, когда говорит, что не может встать в восемь утра, или перестать орать, или услышать с первого раза простую просьбу, или не ныть, или подобрать с пола и донести до корзины чужой фантик, или понять, что он не один в мире. Иногда целая жизнь уходит на то, чтобы усвоить какую-то простую истину, которая другому дана изначально. Зато этот другой застревает на чем-то своем, через что легко перешагивает тот первый, что орет и не встает по утрам.
Из дневника невернувшегося шныра
Мокша и Митяй стоят под дощатым навесом. Дождь идет тяжело, ровно, монотонно. Он не хлещет, не накрапывает, не моросит – он работает. Близкую реку едва видно: она отрезана сплошной стеной. Воды ее кипят, и над ними поднимается светлый туман.
– Прям в реку бы нырнуть и от дождя спастись! – говорит Мокша и смеется. Ему действительно кажется, что в воде сейчас суше, чем под навесом.
– Эх! Мука подмокла! – отзывается Митяй, грустно глядя на тяжелый мешок, стоящий у его ног.
– Матрена что-нибудь напечет! – легкомысленно обещает Мокша.
– Разом из трех пудов? Это всему ШНыру на месяц было!
– Мы не виноваты, что дождь ливанул! А Матрена – она что-нибудь придумает! – повторяет Мокша. Он легко перегружает свою работу на других, а фраза «мы не виноваты» снимает ответственность.
Снаружи навеса бродят два пега: Игрунья и Ширяй. Игрунья ходит понуро, неуютно прядет ушами, мокнет и фыркает, когда дождь затекает ей в ноздри. Ширяй же раскинул крылья и с явным удовольствием подставляет их дождю. С рассуждением подставляет, наклонно, чтобы дождь обмывал перья. Его крылья так огромны, что Митяй даже выскакивал пару раз из-под навеса, проверяя, пробивает крылья дождем насквозь или нет.
– Что твой Горшеня? Нашел ему тулуп? – спрашивает Мокша.
– Да нет, – с сожалением отвечает Митяй. – Хотел ему свой старый отдать, да пузо у него неохватное. А без тулупа смешной он, важности ему не хватает. Палки, горшок да котел.
Митяй доделал Горшеню совсем недавно. Долго с ним провозился. Вначале с котлом много мороки было. То меди мало оказалось, то литье с раковинами, то печь у Митяя от жара расселась. Пришлось Мещерю Губастого на помощь призывать и много чего от него выслушивать. Мещеря мастер умелый, но такой кропотливый, что намаешься с ним. И потом: котлы отливать – дело не кузнечное. Тут рука особая нужна.
И Митяй, и Мещеря опыта поначалу не имели. Начинали по-простому, как монголы свои походные котлы отливают. Потом лишь сообразили, что так хорошего литья не получишь. Поначалу нужен глиняный болван, а на него уже нанести восковую рубашку. И чтобы все это вращалось – иначе никак.
С горшком-головой было попроще. Но и здесь пришлось повозиться. Чем больше горшок – тем больше возни при обжиге. В печь не лезет, никуда не лезет, а наружным обжигом – мало того что дров целый лес изведешь, так и жара не хватит. Уж и в яме его Митяй обжигал, и в земле печь прорывал, и чего только не перепробовал. А ведь надо было еще, чтобы горшок откидывался. А значит, нужна дверная петля. А как ее на глине закрепишь? Вмазывать? На клей рыбий сажать? Ох горюшко! Думай, голова, думу! Думай!
В общем, столько времени провозился Митяй, что и сам не поверил, когда, закрепив последнюю пуговицу, отошел от Горшени на шаг, а тот вдруг распахнул рот и произнес:
– Я Горшеня – голова глиняная, пузо голодное! Я тебя съем!
И тогда даже не о чуде Митяй подумал, что вот глина ожила, – чудо он принял как должное, как и двушку раньше просто принимал, а о том, что ноги-оглобли на колесные ступицы сажать надо. Иначе никакого дегтя не напасешься. От быстрого движения станут оглобли гореть да истираться.
Теперь Горшеня готов. Смешной, голенастый, с руками-коромыслами и ногами-оглоблями, он носится по ШНыру. Поймать его невозможно. Через баньку в два прыжка переносится. В землю упрется, другой шаг на крыше, у трубы, а третий уже в бурьяне – поди поймай! Маланью глотает, Ивашку глотает, Носко глотает. Кика Златовласый до того любит в котле сидеть, что уж и подушку там себе припас. Теперь как работу на него какую навесят – он сразу бежит к Горшене.
– Ой-ой-ой! – кричит. – Ой, боюсь! Ой, не поймаешь!
Горшеня его, конечно, немедленно глотает, и Кика в котле преспокойно укладывается спать.
А вот Фаддей Ногата терпеть не может, когда его глотают. У него всегда дел невпроворот, некогда в брюхе медном сидеть. До того Горшеня бедного Фаддея довел, что тот теперь без шеста из избы не выходит. Знает, что пока у него шест в руках, Горшене его в горшок свой не протолкнуть.
А дождь все льет. Митяй подходит к краю навеса и, щурясь, чтобы в глаза не попадали капли, ловит в рот сбегающую дождевую струйку.
– Вкусно? – спрашивает Мокша.
– Вкуснее не бывает! – счастливо щурясь, отвечает Митяй.
Мокша, подражая ему, тоже ловит струйку губами, но дождь безвкусный и пахнет прелым деревом. Мокша разочарован. С Митяем вечно так. Присядет на тропинке и что-то разглядывает: «Чудо какое!» Подойдешь – а там паутинка какая-нибудь на ежевике, а в ней две капли росы блестят.
– Слушай! – говорит вдруг Митяй и озабоченно глядит на Мокшу. – Я ведь Горшеню не только для защиты золотых пчел сделал. Меня мысль одна грызет! Вот мы ныряем, плотными становимся, миры пронзаем. А стенка прозрачная… она как пузырь бычий… А ну как вовсе лопнет? Тогда болото может к нам хлынуть.
– Там дряблый мир еще. Авось не хлынет, – легкомысленно отзывается Мокша.
– К дряблому миру болото прорвется. Сейчас оно не прорывается, потому что нечего ему там делать. А как надо будет – вскипит и дряблый мир заполнит. А дальше только дырочку ему дай – просочится.
– А мы не впустим! – говорит Мокша.
– А как мы эту дырочку найдем? А Горшеня слабое место всегда угадает! Станет вокруг ШНыра по чащам бродить! Он ведь, когда надо, лучше лося любого через лес пробьется.
– И что будет, когда найдет? Заштопает он его?
– Заштопать не заштопает, а нас позовет! Мы тогда знак там поставим и место это для нырков закроем! – отвечает Митяй и вдруг зевает.
Мокша присматривается и обнаруживает, что вид у Митяя усталый.
– Ты когда спал-то в последний раз?
– Да я у Второй гряды сплю, урывками! – смущенно объясняет Митяй. – Там за час лучше отдохнешь, чем здесь за целую ночь! Полянка там есть такая. Спишь – и снятся мне сны чу́дные. Про Тита Михайлова, про Матрену Аляпову…
– А про меня тебе снилось? – ревниво спрашивает Мокша.
Митяй задумывается. Лоб его рассекает озабоченная морщинка.
– И про тебя однажды снилось. Дурной какой-то сон, смутный. Да ты снам не верь!
Мокша начинает допытываться, что за сон. Митяй отвечает неохотно:
– Снилось, будто сидишь ты где-то важный, точно царь, да только трон под тобой мягкий, прозрачный и живой. Ты в него постепенно проваливаешься, как в трясину. Мы кричим тебе, руками машем, а ты нас не слышишь! Приползает змей не змей, чудище не чудище – и начинает прорывать рядом с тобой землю. А из-под земли что-то жуткое прорывается… Я ведь, если честно, именно после этого сна начал задумываться, что будет, если болото к нам в мир прорвется.
Митяй смотрит на Мокшу легко, без обид и подозрений. Он никогда не помнит дурного, сразу все забывает. Потому, возможно, и ныряет так далеко. Если обиды помнишь – Первая гряда тебе потолок. Вот и сейчас, едва повторив свой сон, Митяй сразу о нем забывает. Мокша же ощущает сильнейшую злость на Митяя. Вот он какой! Летает ко Второй гряде, чтобы про него, Мокшу, сны глупые видеть!
Мокшу трясет от ярости. Он так ненавидит сейчас Митяя, что сам пугается этой ненависти. Точно и не его это чувство, а чужое чье-то. Зубами хочется в Митяя вцепиться, ногтями его рвать, но он сдерживается и отходит к Игрунье.
Вскоре дождь прекращается так же внезапно, как и начался. Митяй недоверчиво выглядывает из-под навеса – и вот он уже бежит к Ширяю. Мокша вскакивает на Игрунью. Разбрызгивая воду с мокрых крыльев, они летят к ШНыру. Здесь Мокша сразу отправляется в подвал к своему эльбу и, перевернув кадушку, вываливает его себе на грудь.
– Сегодня можно! Я должен успокоиться! – говорит он себе.
Мокшу так трясет, что эльб это сразу чувствует и выпивает его ненависть капля за каплей, вместо нее подселяя горьковатое удовольствие, в котором Мокша растворяется. Невидимые, тончайшие щупальца эльба входят в его тело, тянутся к мозгу.
Так с эльбом на груди Мокша и засыпает. Просыпается посреди ночи. Рывком садится. Эльб тяжело сваливается с него, и Мокша заталкивает его назад в бочонок. В горле у Мокши сухо. Мокша ощущает: он должен что-то сделать. Хотя это странное знание, нашаривающее, беспокойное. Из цикла: пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что. Он торопится в пегасню, выводит Игрунью. Кобыла нервно всхрапывает, чуя пропитавший Мокшу запах слизи.
Мокша седлает кобылу и уходит в нырок. И опять все происходит как несколько месяцев назад. На двушке он разворачивает кобылу мордой к болоту, замедляет ее, насколько возможно, и начинает вползать в ночь. Летит долго. Так долго, что ему становится холодно, а на душе сухо и пусто. Игрунье он завязал глаза, чтобы она не пугалась. Но она все равно дрожит, точно корова, которую купивший ее человек в пропахшем кровью фартуке ведет невесть куда.
Это уже почти болото, но болото с другой стороны. Его дыхание пробивается через незримую границу. Не для того ли на двушке выросли Первая и Вторая гряды, чтобы окончательно отделиться от всего чужеродного?
Наконец Мокша ощущает, что он на месте. Снижается и долго ищет, к чему привязать Игрунью. Сосен тут нет вообще, лишь под ногами изредка попадаются поваленные, совсем уж в прах обратившиеся стволы. Но он как-то исхитряется, привязывает и, тревожно озираясь, бредет куда-то. Нога цепляет холмик из трухи, который когда-то тоже был сосной. Мокша падает, успев выставить ладони. Упирается руками, хочет подняться – и внезапно различает слабое тревожное свечение, пробивающееся из-под того, что когда-то было хвоей.
Мокша торопливо разгребает ее руками. Перед ним – небольшой, не крупнее воробьиного яйца камень. Стенки у него точно из прозрачной слюды, спекшиеся, в мелких трещинках. Разглядеть то, что внутри, сложно, но взгляд у Мокши наметанный. Он видит, что это крошечный эльб. У Мокши перехватывает дыхание. Эльб?! На двушке?!
Он долго недоверчиво вглядывается и несколько раз меняет решение то в одну, то в другую сторону, пока не приходит к определенному выводу. Перед ним все же не совсем эльб – личинка эля примерно двух-трех месяцев от роду. Видно, еще до того, как двушка окончательно отгородилась от болота, где-то в болоте произошел микровзрыв. Капли жижи полетели на двушку и были сожжены светом из-за гряды. Но тут, во тьме, одна личинка, густо покрытая слизью, чудом уцелела. Под воздействием жара слизь отвердела и превратилась в защитный кокон. Спекшийся, остекленевший кокон защитил личинку, но одновременно стал и ее тюрьмой, не позволив ей завершить развитие.
Мокша держит личинку на ладони. Как с ней поступить? Оставить здесь? Взять с собой? Мысли начинают путаться. И опять Мокше кажется, что в темноте шевелятся серые тени.
«Если хоть одна в курятнике побывала, дорожку проложила – не жить тут курам вовек», – слышит он гнусавый голос Фаддея.
«Захвачу с собой, а там видно будет!» – решает Мокша и, держа спекшийся камень в ладони, спешит к кобыле.
Глава шестая
Эффективный менеджер
Верь. Просто верь. Верь святым, которые прошли определенный путь и что-то поняли, что для тебя пока неясно и неочевидно. Верь им просто потому, что они стоят выше на горе и у них другой горизонт зрения. Верь тренеру, который учит, что бежать надо так-то и так-то. Потому что множество поколений спортсменов практически прошли через это, перепробовав все другие варианты, и остановились на этих. Мы все страдаем из-за нашего неверия. Не можем пойти дальше, потому что спотыкаемся на элементарных вещах, тупиковость которых миллионы раз доказана.
Из дневника невернувшегося шныра
Гай ждал Долбушина и Белдо в своем кабинете. Через потолок доносились короткие взвизги, грызня и устрашающие удары электрошока: в гиелятне шла кормежка. И пока одним гиелам бросали пищу, другие бесновались и грызли прутья. Охранник Гая, плечистый парень с нетипичным для его арбалетчиков лицом, каким-то слишком добрым и мыслящим, поспешил открыть перед ними двери.
– А где Тилль? – негромко спросил Долбушин у Белдо.
– В дороге. Привычка спать ночами – вредная привычка для человека его профессии. Другая вредная привычка – по два часа приводить себя в порядок перед встречей с начальством. Особенно если само начальство рубашек никогда не носит! – печально отозвался Дионисий Тигранович.
Гай, облаченный в одну из своих длинных, с мягкими складками одежд, стоял у стола и переставлял фигуры на шахматной доске. Когда появились Долбушин и Белдо, он как раз держал в руке сутуловатого каменного коня, в котором глава финансового форта всякий раз с замиранием сердца узнавал себя. Увидев, куда нацелен взгляд Долбушина, Гай усмехнулся и переставил коня на белую клетку рядом с центром доски.
– Занятно: черный конь – и на белой клетке! Двусмысленно как-то смотрится! – сказал он, обходя доску кругом.
– Правила шахмат не запрещают, – спокойно отозвался Долбушин.
Гай не спорил.
– Разумеется, дорогой мой! На то они и шахматы! Вот и я себе это повторяю: не может он симпатизировать шнырам на том только основании, что его дочь одна из них! – произнес он стеклянным, очень опасным голосом.
– Я этого не делаю! – возразил Долбушин.
Внезапно Гай протянул руку и, прежде чем глава форта отодвинулся, потрепал его по щеке. Рука у него была холодной, как у мертвеца, зато ногти оказались почти обжигающими.
– Не оправдывайтесь, Альберт, незачем. С белой клетки конь обязательно перепрыгнет на черную. Это тоже закон шахмат.
– Белое… черное… Цвет – это лишь преломление лучей, и ничего больше! Кузепыч, жмот из жмотов, у них – кто бы вы думали? – ищущее добро, а моя Младочка, которая недавно отдала нищенке свои золотые сережки, – неисправимое зло! – примирительно сказал умненький Белдо, обнимая Долбушина за плечи и своим телом прикрывая его от Гая.
Глава форта был ему за это благодарен.
– Наш Альберт Федорович – эффективный менеджер. Лучший из всех, поскольку давно перешагнул черту, которая отделяет бухгалтера от романтика. Эффективные менеджеры не могут позволить себе играть только на одной половине доски. Ведь это будет означать, что другую половину они отдали кому-то другому, – продолжал Белдо.
Гай разлепил губы и улыбнулся.
– Все это так! Но даже если допустить, что с точки зрения узкой морали я зло, я хочу верности себе!
– Я вам верен, – раздраженно отозвался Долбушин.
– Допустим, верны, пока не доказано обратного, – легко уступил Гай. – Но вы колеблетесь. Я даже опасаюсь, не утратили ли мы с вами нужную дистанцию.
Белдо уже отошел в сторону, и лишенные цвета глаза Гая без помех вспорхнули на лоб главы финансового форта.
– Чем ближе узнаешь кого-то, тем стремительнее теряешь дистанцию. В идеале человек вообще не должен видеть своего правителя. Ближе знаешь – меньше уважаешь. Это, увы, непреложный закон.
Гай опустил глаза, и Долбушину на миг показалось, что у него нет зрачков. Глаза есть, а вот зрачков отчего-то нет. Потерялись, сгинули. Но едва ему так показалось, как зрачки, точно опомнившись, возникли.
– Вы ведь знаете историю, Альберт? Не историю шныров, а вообще историю?
– Насколько можно знать любую неточную науку, которая опирается на произвольно трактованные события, добрая половина которых вымышлена летописцами, а другая половина упомянута в летописях лишь однажды и ее нельзя перепроверить, – скептически отозвался Долбушин.
– Ну вот! Опять в вас проснулся недоверчивый бухгалтер! Нет, Альберт, истории все же можно доверять. Особенно там, где она переходит в миф! Именно в этих местах ее наполняет некий дух правды, я бы так сказал! Взять хотя бы Ассирию. Римские историки утверждают, что ассирийцы никогда не видели своих царей в лицо и потому считали их чем-то вроде богов. Держава цвела и богатела. Цари жили в огромном дворце-городе, которого никогда не покидали. Простому смертному туда было не проникнуть, а все приказы передавались через доверенных лиц.
Гай покосился на шахматную доску, и мятое лицо его пошло веселой волной.
– Так продолжалось сотни лет, пока царем не стал Сарданапал. Как-то к Сарданапалу приехал наместник горной Мидии Абак и явился во дворец с подарками. Нет чтобы тихо сложить свои подарочки у ворот, поцеловать ступеньку и уползти, как все приличные наместники! Такой вариант всех бы устроил, и держава цвела бы и дальше! Нет, Абак, этот суровый и мрачный воин, высушенный походами по горам и пустыням, зачем-то потащился со своими подарками во дворец и во дворце случайно увидел Сарданапала. Охрана, расслабленная многолетним бездельем, не задержала его, и царя даже не предупредили, что придет какой-то там Абак. Безбородый, нарумяненный царь сидел в окружении своих жен. Он был в женском платье и на руках его были выщипаны все волоски. Наместник и царь не обменялись ни единым словом. Жены, спохватившись, тотчас окружили и скрыли царя. Они еще хоть что-то соображали! Пока еще было время, надо было казнить Абака, но почему-то царь этого не сделал. Очень скоро Абак поднял восстание, и на его сторону перешел главный жрец. Вот он-то интересно почему? И еще меня интересует, был ли этот жрец похож на вас, Дионисий? Вы ведь тоже в каком-то смысле наш жрец?
– Я жрец?! – испугался Белдо. – Да что вы такое говорите?! Меня тогда и на свете не было!
– Ну в таком случае вы оправданы! – успокоил его Гай. – Итак, восстание разгорелось. Город был окружен, тараны день и ночь били в стены. И тогда Сарданапал повелел сложить во дворе огромный костер. Внутрь костра он приказал заключить всех своих наложниц, жен, детей и евнухов. Туда же снесли все его серебро и золото. Когда все это было сделано, царь торжественно взошел на костер и лично поджег пропитанные смолой дрова. Когда мидяне вошли в город, на месте роскошнейшего дворца осталась лишь куча пепла и некоторое количество расплавленного серебра. Вот во что выливается порой утрата дистанции!
– И почему вы рассказываете об этом мне? – спросил Долбушин, сжимая ручку зонта сильнее обычного. Он знал, что пока ему больно, Гай, слившийся со своим опекуном, не просочится к нему в сознание.
– Я заметил, как вы на меня посмотрели, когда я потрепал вас по щеке. Думаю, примерно так же посмотрел бы и Абак на Сарданапала, вздумай царь потрепать его по щеке своей выщипанной от волосков надушенной ручкой… Ну да, у меня нет костей, да и черепа нет, если уж на то пошло – но, поверьте, я весьма прочен! Да и зачем, скажите, вам сдался мой череп? Вы ведь черепа Дионисия Тиграновича тоже в руках не держали. И что, это сильно омрачило вашу жизнь?
– Фу!.. фу!.. Что вы такое говорите?! То я жрец, то мой череп держать в руках! Да чем же я так провинился? – с комическим ужасом воскликнул Белдо.
Гай неотрывно глядел на Долбушина – так глядел, что тот ощущал себя Сарданапалом в окруженном врагами городе. Главе форта чудилось, что он по тоннелю проходит болото и что эльбы пускают в него охотничьи паутинки. И все, что Долбушину оставалось, – это сжимать ручку своего зонта и ощущать пульсирующую защитную боль. Сознание не справлялось: против Долбушина было сейчас все болото, через Гая изливалось все разом. Гай был одновременно и клоуном и палачом, но из-под всех этих масок проглядывал холодный исследователь. То, что находилось сейчас перед Долбушиным, не могло ни любить ни ненавидеть. Даже раздражалось оно не так, как люди. Это сплавленное из двух личностей, усиленное мудростью всего болота существо просчитывало теперь его надежность, как он сам просчитывал финансовые риски.
«А ведь я отсюда, пожалуй, не выберусь! Уж не заманили ли меня сюда Гай с Белдо, чтобы со мной расправиться?» – с тоской подумал Долбушин и решил, что если Гай хоть рот откроет, чтобы позвать охрану, то он ударит его ручкой зонта.
Однако Гай звать охрану не спешил. Прошелся по кабинету, пальцем качнул на шахматной доске черного коня и оставил фигуру на месте.
– Повезло вам, Альберт, что коней на переправе не меняют. Особенно черных! Не обижайтесь на меня! Вы типичный такой пуританин: смесь бульдога и проповедника. Эдакий голубь-миротворец, питающийся почему-то не зернами, а другими птичками! Людей, подобных вам, я массово встречал в Англии в середине девятнадцатого века, куда мы с почившим предшественником Дионисия Тиграновича ездили заказывать седла для гиел. Потом, увы, такие люди вымерли как мамонты. Их выкосили мировые войны и массовое крушение империй. Несколько десятилетий их почти не было, но потом родились вы, Альберт!
Ожидая оценки своей речи, Гай оглянулся на Белдо – самого благодарного своего слушателя, который живой мимикой, своевременными охами и ахами один мог заменить целую зрительскую аудиторию. Увы, Белдо, обычно чуткий, на сей раз не одарил его даже улыбкой. Он стоял и печально смотрел себе под ноги. Его шея вытянулась, а выражение лица было как на похоронах. Под ногами у Дионисия Тиграновича небрежно валялся оплавленный, серебром окованный камень. Глава магического форта столько раз держал его в руках, что и на ощупь, с закрытыми глазами, узнал бы его среди тысяч похожих камней.
Гай подошел и толкнул камень носком:
– Да, Дионисий! Это он! Сколько трудов я когда-то положил, откалывая его от большой глыбы! Без этого камня не было бы ни личинок, ни псиоса, ни наших фортов. Но все в прошлом! Теперь он стоит не больше, чем можно получить за серебро, если содрать его… Но что там в Подземье? Рассказывайте!
Белдо что-то залепетал, однако Гай не стал его слушать. Он схватил старичка ладонями за виски и заглянул ему в глаза. Проделал он это так резко, бесцеремонно и с такой силой, будто собирался сорвать голову с плеч главы магического форта. Тело Дионисия Тиграновича, пока еще привязанное к голове, заторопилось ножками и приподнялось на цыпочки.
– Прошу вас! – взмолился он. – Вы же меня так убьете! Я сойду с ума!
– Тогда не сопротивляйтесь! Не опускайте веки! И не надо блоков, а то я в вас что-нибудь ненароком сломаю! Предупреждаю: останетесь дурачком!
Жадно читая воспоминания Белдо, Гай не следил за своим лицом. Лицо то натягивалось, то опадало и больше обычного походило на медузу. Закончив, Гай брезгливо оттолкнул Белдо. Не ожидавший этого, старичок засеменил, с трудом удержав равновесие.
– Отлично! Проход к хранилищу открыт! А вот людей потеряли уже вы сами, Дионисий! Никто не просил вас соваться внутрь. Только снять защиту. Или псиос надеялись получить? Для этого же взяли с собой своих Чернаву и Лею? Они должны были избавиться от берсерков, верно ли?
Старичок смутился. Долбушин же ощутил себя дураком. Гай за минуту разобрался в том, что для самого Долбушина осталось тайной.
– Но что их убило? – трусливо втягивая голову в плечи, промямлил Белдо.
– Как, Дионисий! Вы и этого не поняли? Их убил рогрик, которого замуровали Сергиус Немов, Мещеря Губастый и прочие первошныры.
– Рогрик? – недоверчиво переспросил Долбушин.
– Так назвал его Сергиус… – пояснил Гай. – Не знаю почему. Потом я много раз искал это слово в словарях – и всякий раз или не находил вовсе, или оно имело не то значение. Рогрик – существо, сложившееся из множества эльбов. Коллективная форма существования. Есть у них такая. Люди, когда сражаются между собой, объединяются в армии, и в этих армиях царит ужасная неразбериха! У эльбов все гораздо проще. Сильные поглощают слабых, и в конце концов возникает рогрик – эльбеус огромной силы. Один-единственный, впитавший всех! Несколько сотен лет назад рогрик уже пытался пробить границу между мирами, чтобы в наш мир хлынуло болото. Первошнырам удалось заточить его.
– Вы знали, что он в хранилище, и послали нас открыть его?! – простонал Белдо.
Гай взглянул на него с иронией:
– Что за испуг, Дионисий? Разве это не ваша мечта, чтобы «великий мудрый космический народ», как вы всегда называли эльбов, обрел в нашем мире долгожданный покой?
– Э-э… – замычал старичок. – Да нет, я рад, конечно… Просто я подумал, что мы… э-э… не достигли еще той душевной чистоты, того доверия, которое…
Голос у Белдо окреп: бывалая лошадка выскочила на привычную дорожку.
– Увы, Дионисий, и душевной чистоты не достигли, и рогрик пока не может покинуть хранилище! – перебил его Гай.
– Как не может?!
– Я увидел это вашими глазами. Он все еще в заточении!
– Но почему?! Мы же туда проникали!
– Через щель? Мещеря Губастый просчитал и вариант, что когда-нибудь хранилище придется открыть. И вот для того, чтобы рогрик не вырвался, он сделал щель очень узкой. Рогрику так не сжаться.
– А он не может проломить стену? Или убрать с дороги валун? – спросил Долбушин.
– Эту стену и этот валун? Исключено. Мещеря и кусочки охранных закладок вделывал, и глину из-за Первой гряды возил, чтобы стены промазывать. А где Мещеря – там на века. Перемерит все веревочкой, глаз прищурит – и все у него сойдется! – в голосе Гая восхищение смешалось с досадой.
Белдо, точно умная ящерка, высунул и сразу спрятал язычок.
– Ох-ох-ох! – сказал он, выкатывая «охи» как горошины. – А что случится, если рогрик прорвется?
– Поползет в следующее хранилище – и так пока не объединит всех эльбов нашего мира. Ну или большую их часть. А потом опять попытается проточить ход между мирами и впустить болото! – объяснил Гай.
– Так произошло и в прошлый раз, когда ему не хватило сил? – спросил Белдо.
– В тот раз пещеру, в которой находились подросшие эли, подтопило грунтовыми водами. Я думал, что они погибнут, и ничего не предпринимал, но рыхлые полуличинки бросились пожирать друг друга. Вначале сильные пожирали слабых, потом сражались между собой, пока несколько дней спустя не возник рогрик! Ах, какая была битва между ним и первошнырами! Эпическая! Сражение Ахиллеса с Гектором в сравнении с ней просто драка двух пьяных в кабаке!
– Зачем нам открывать болото, Гай? Что мы выиграем? И что выиграете вы? – резко спросил Долбушин, до того долго молчавший и пытавшийся поймать ускользавший от него взгляд Гая.
Гай покосился на неплотно закрытую дверь. Долбушину пришло на ум: не приказ ли это арбалетчику с добрым лицом пустить болт ему в голову? Интересно, останется ли его лицо и после этого добрым?
Однако Гай поступил иначе. Он шагнул к двери, прикрыл ее и провел сверху вниз ладонью, что исключало всякое подслушивание. Потом повернулся к главе финансового форта, и его гибкий рот вдруг страшно растянулся до самых ушей – так, что, казалось, мог проглотить и Долбушина и Белдо.
– Хотите начистоту? Пожалуйста! Мы засевали мир личинками эльбов потихоньку, без спешки, без резких скачков! Засевали просто потому, что нам за это платили псиосом. Но шныры своей новой закладкой спутали нам карты. А так, возможно, на наш век бы еще хватило спокойного старого миропорядка! Шныры сами во всем виноваты!
– Послушайте! – начал Долбушин, но Гай шагнул к нему и рукой прижал к стене:
– Поздно, Альберт! Новая закладка шныров делает этот мир непригодным для эльбов – слишком жарким, слишком светлым! Эльбы наказывают нас за это: нам уже перестали выдавать псиос, а без псиоса нет фортов.
– Но ведь и раньше…
– Раньше был этот посеребренный обломок! Без него инкубаторы не засеять новыми личинками! Скоро начнут умирать ведьмы и все, кто получил дар, присвоив себе чужие закладки! Только обломок уберегал их от гибели и от сумасшествия! – зашипел Гай каким-то не своим, песком пересыпающимся голосом.
За спиной у Гая мелькнуло белое вытянутое лицо Белдо. Сколько чужих закладок втянул в себя старичок, сколько чужих даров забрал – этого вообще не перечесть.
– Давайте все взвесим! – заблеял Дионисий Тигранович. – Допустим, рогрик выбирается из хранилища и взламывает границу между мирами. Болото прорывается, и у нас оказываются сразу миллионы эльбов. Единение миров в унисоне, так сказать, бьющихся сердец! Это прекрасно – но какие гарантии, что мы будем в выигрыше? Ведь эльбы… умоляю, простите, что я это говорю! – тут старичок прижал руки к груди. – Готовы что-то давать, лишь пока не могут получить это бесплатно! А тогда мы станем им не нужны!
Гай поднял на него пустой взгляд, и в его зрачках старичок увидел свое отражение. И почудилось ему, что если Гай захлопнет сейчас глаза, то и отражение будет захлопнуто и раздавлено, а с ним вместе и он сам.
– А тут вы ошибаетесь! Даже затопленный, этот мир будет еще долго сопротивляться. Тем эльбам, что прорвутся, будет здесь непросто. Чужая среда, солнечный свет, ветер, низкая влажность, эта новая закладка, наконец… Да, многое изменится, но что-то и останется. Не исключено, что взрослые эльбы вообще предпочтут остаться в болоте, а наш мир будет заселяться их личинками! И тут эльбам понадобимся мы! Так что с псиосом проблем не возникнет, это я вам обещаю!
