Дмитрий Колодан
Жизнь чудовищ (сборник)
Дмитрий Колодан
Зуб за зуб
Гарик терпеть не мог «Голуаз». Искренне ненавидел приторно-кислый вкус, от которого за версту несло портовыми борделями, и волочащийся за ним шлейф дешевого кортасаровского эстетства. Да только Юлькины приятели, художники-писатели, других сигарет просто не признавали. Всякий раз, когда ее компания собиралась на кухне – попеть песен да распить пару бутылок дешевого, но обязательно чилийского вина, – квартира неизменно пропитывалась «богемным ароматом». Потом Гарика еще неделю мутило и кружилась голова. Юля и сама курила именно «Голуаз», естественно жеманную «ультру», и всячески противилась попыткам Гарика уговорить ее бросить дурную привычку.
– Все потому, что ты стоматолог, – отвечала она на это. – У тебя нарушена система ценностей – вместо того чтобы заглянуть человеку в душу, ты смотришь на зубы.
– Да причем тут моя работа! – возмущался Гарик, раздражаясь из-за женской склонности к неверным толкованиям.
– Ты же не можешь смириться с курящей девушкой, – не унималась Юля. – Как же! Никотин портит зубы! Скоро и конфеты есть запретишь, да?
Дальнейшие попытки что-либо объяснить заканчивались скандалами, хлопаньем дверьми и очередной порцией противного дыма, сочащегося через балконную дверь.
Последний такой разговор случился не далее как вчера, и Гарик до сих пор ощущал неприятный осадок. Рабочий день закончился, но домой идти не хотелось. Юля наверняка еще дуется, так зачем спешить? Целый вечер терпеть колкости да давиться макаронами на ужин? Нет уж…
Гарик сидел за столом, заполняя карточки, когда в дверь робко постучали. Не дожидаясь ответа, в кабинет заглянула похожая на землеройку женщина.
– А доктор еще на месте?
Гарик отложил ручку.
– Слушаю.
Женщина растерянно моргнула. Кончик ее носа суетливо дернулся, словно она хотела поморщиться, но не решилась. Гарик давно смирился с тем, что многие мамаши не воспринимали его как нормального врача – все-таки возраст еще не тот, – но порой это действовало на нервы. И кроме того, он был готов поклясться, от дамочки несло «Голуазом».
– Вы чего-то хотели?
Женщина вздрогнула и выдавила:
– Нам бы зубик удалить.
Гарик демонстративно посмотрел на часы. Работа в госклинике требует соблюдения ряда неписаных правил, и излишняя строгость с пациентами в их числе.
– Между прочим, мы работаем до восьми.
– Но доктор, – женщина жалобно улыбнулась. – Мы просто не успели, пробки, и трамваи плохо ходят…
«Конечно, – подумал Гарик, – они не успели! А отпроситься с работы на час пораньше, сводить ребенка к врачу, никто не догадался?»
– Как я погляжу, бахилы купить вы тоже не успели? – Гарик вздохнул. – Ладно уж, проходите.
Женщина втянула в кабинет щуплого мальчика лет семи с распухшими от слез глазами.
– Садитесь.
Мамаша помогла ребенку забраться в кресло.
– А ему не будет больно?
– Нет, конечно. Мы даже кричать не будем, правда? – Гарик заговорщицки подмигнул мальчишке. – Покажем маме, что мы уже большие и уколов не боимся?
Ребенок затравленно смотрел на Гарика, вцепившись в подлокотники, как цыганка-гадалка во влюбленную девицу. Он вяло кивнул, но колени заметно дрожали. Гарик повернулся к женщине.
– Анестезия бесплатная или платная? – Гарик щелкнул перчатками.
Естественно, платная. И, естественно, мальчишка кричал – не от боли, конечно, а от надуманного страха. Зуб, нижняя шестерка, почти развалился. Гарик мысленно выругал мать ребенка – надо сильно постараться, чтобы запустить все до такого состояния. Вот до чего доводит «главное – заглянуть человеку в душу, а уж потом смотреть на зубы». Проклятый «Голуаз». Однако удаление прошло легко и быстро, и вскоре, вручив мальчишке пластиковую бутылку со льдом, он отправил его в коридор.
– Пусть подержит минут пятнадцать. Если дома будет болеть, выпейте таблетку импортного парацетамола или – аккуратно! – прополощите рот отваром крапивы или коры дуба. Вот памятка. – Гарик вырвал из блокнота лист с рецептом. – За анестезию восемьдесят рублей.
Дамочка торопливо отдала деньги и поспешила успокаивать сына. Гарик вернулся к карточкам. Ровно через четверть часа снова вошел мальчик, прижимая к щеке бутылку. Оставленный ею след заметно белел на раскрасневшейся коже.
– Ну вот и все. Сильно болит? – спросил Гарик, забирая лед. Мальчик замотал головой. – А ты боялся! Можешь идти домой. Поторопишься – успеешь на «Спокойной ночи».
Паренек робко топтался на пороге.
– Что-то забыл? – поинтересовался Гарик, непроизвольно оглядываясь.
Мальчишка испуганно кивнул.
– А можно я заберу свой зуб?
Гарик поморщился. Все-таки дети напрочь лишены элементарных представлений о гигиене.
– Это тебе зачем? Делать больше нечего, как тащить домой всякую гадость.
– Они за ним придут, – тихо сказал ребенок, опустив глаза. – А у меня его нет. Что я отдам за монетку?
Гарик растерянно уставился на мальчишку.
– Кто придет?
– Клубни. Разве вы не знаете? Когда зубику больно, он кричит и плачет. Тогда приходят клубни и его забирают, а взамен оставляют монетку.
Гарик с самым серьезным видом кивнул. Бывает же. Наверняка ведь пацан уже в школу ходит, а до сих пор верит в подобные глупости. Это все плоды телеамериканизации. Зубные феи из пошлых комедий – вот истинный позор стоматологии. Вдалбливают детям, что деньги можно делать даже на больных зубах. Хуже Санта-Клауса да гамбургерного клоуна. Правда, здесь не феи, а какие-то клубни, но суть от это не меняется.
Гарик покопался в карманах.
– Держи. – Он протянул ребенку двухрублевую монету. – Зуб твой я сам передам.
Мальчик осторожно взял деньги.
– Честно передадите?
– Конечно, – заверил его Гарик.
– Вы обещали. – Мальчик выскользнул за дверь.
Вздохнув, Гарик вернулся к документам. Спустя час зашел старик-охранник и грубо напомнил, что через десять минут клиника закрывается, а лично ему, доктору, вообще уже давно пора быть дома.
– Я сейчас, – ответил Гарик. Он громко захлопнул тетрадь и убрал ее в ящик стола. – Пять минут.
Охранник что-то пробурчал, но удалился. Гарик торопливо переоделся, собрал рюкзак и уже закрывал кабинет, когда вспомнил про последнее удаление. Черт! Сам же думал о гигиене, а прибраться забыл. Вот к чему приводит работа в неурочное время, да еще и без сестры.
Оставив ключи в замке, он вернулся. Зуб лежал в эмалированном поддоне, в окружении мокрых валиков ваты. Желтый, маленький, в пятнах крови на корнях и с отвратительным дуплом. Надо бы показать Юле, какие зубы бывают у детей тех, кто курит «Голуаз». Гарик усмехнулся – делать больше нечего! Еще бы отправился – как там? – клубней искать, небось они без этого зуба совсем жить не могут…
Гарик быстро навел порядок и вышел. Охранник уже погасил свет в коридоре, лишь вдалеке желтело уличным фонарем окно. Ближайший выход наверняка закрыт, так что придется идти через весь этаж. Гарик почувствовал себя неуютно – один, ночью, в пустой клинике. Самое время узнать, что один из коллег на самом деле маньяк-убийца… Гарик остановился, вслушиваясь в гудящую тишину коридоров. На втором этаже нервно хлопнула форточка. Ему показалось, что он слышит шаги охранника, проверяющего кабинеты в соседнем крыле. И что-то еще?
Гарик тряхнул головой, прогоняя наваждение. Нет, померещилось. Однако шаг он прибавил.
Дойдя до середины коридора, он снова остановился. Впереди определенно кто-то был. Прятался в темноте совсем рядом. На грани слуха Гарик уловил некое движение.
– Кто здесь? – тихо спросил он.
Охранник? Вахтерша? Уборщица? Мысль о коллегах-маньяках уже не казалась забавной – все-таки они зубные врачи, а если верить фильмам ужасов, со временем каждый второй стоматолог становится маньяком. Почему-то вспомнились мускулистые руки Алевтины Юрьевны из ортодонтии.
– Кто здесь?
Как и в первый раз, ответа не последовало. Гарик шагнул вперед, и в этот самый момент, словно в ответ на его движение, кто-то рванулся из полумрака. Смазанный силуэт мелькнул на фоне окна и исчез за углом.
Гарик замер, судорожно глотая воздух. Страх липкой змеей заворочался в низу живота. Каждый удар сердца гулко отдавался в горле. Проклятье, что это было? Уж точно не Алевтина Юрьевна, с ее комплекцией уже не бегают. Да и ростом незнакомец не вышел – от силы по пояс Гарику.
Держась за стену, он подкрался и заглянул за угол. Коридор был пуст. Но ведь не показалось же ему! Галлюцинациями он не страдал, так что… Мысли жалобно метались в поисках ответа.
Ну конечно! Гарик едва не рассмеялся от облегчения. Как же он сразу не догадался – это просто ребенок. Наверняка вахтерша опять привела на работу своих внуков-близнецов, вот дети и играют в прятки в пустом здании.
Под ногой что-то мерзко хрустнуло. Гарик нагнулся и поднял с пола гнилую развалившуюся картофелину. Ну и что они здесь устроили? Что за игры такие – пятнашки овощами? Надо сказать вахтерше, чтобы следила за детьми, все-таки работает в поликлинике, а не на овощебазе. Он быстро пошел к выходу, ощущая в глубине души непонятное беспокойство.
– Что-то вы припозднились, – сказала вахтерша, забирая ключи.
– Так получилось, – ответил Гарик. – Как ваши внуки?
– Да хорошо вроде, не болеем.
Она пошаркала к двери и долго гремела тяжелыми засовами. С улицы тянуло сыростью. В воздухе застыла холодная взвесь. Свет фонарей расплывался тусклыми радужными кругами, дрожал, сверкая дешевой мишурой. Гарик поднял ворот и поправил шарф.
– Вы им скажите, что клиника не место для игр. Хотят кидаться овощами, пусть идут на улицу.
Оставив изумленную вахтершу на пороге, он поспешил к остановке.
Трамвай как раз вынырнул из-за поворота и, разбрызгивая искры, остановился. Выругавшись, Гарик побежал и еле успел заскочить в заднюю дверь. Тяжело дыша, он рухнул на сиденье. Трамвай вздрогнул и задребезжал по пустынному проспекту.
– Проездной, – крикнул Гарик дремавшему на переднем сиденье кондуктору, но тот даже не поднял головы. Рыться в карманах в поисках билета Гарик не стал.
Он устало закрыл глаза. В рюкзаке лежал «Клоун» Беля, но читать совершенно не хотелось. Ладно, ехать до самого кольца, остановку не проспит, можно и вздремнуть.
Гарик проснулся от толчка в плечо. Над ним склонился кондуктор, зевая во весь рот. Обе нижних семерки – обширный кариес.
– Приехали? – спросил Гарик.
– Конечная, – кивнул кондуктор.
Гарик глянул в окно и увидел дрожащие сквозь морось окна своего дома.
– Спасибо. – Слегка шатаясь с полусна, он вышел из вагона.
– Эй! – закричал вслед кондуктор. – Вы пакет забыли.
Гарик удивленно обернулся.
– Какой пакет? У меня не было никакого пакета.
Кондуктор стоял на ступеньке, протягивая пухлую полиэтиленовую сумку.
– Это ведь ваше?
– Нет, – ответил Гарик.
Дно пакета неожиданно лопнуло, и на ступеньки трамвая, на рельсы и асфальт выплеснулся поток картофелин. Многие тут же разваливались от удара, растекаясь бледно-желтой жижей. Резкий запах гнили ударил в ноздри.
Кондуктор грязно выругался.
– Сами собирайте. – Он швырнул бесполезную уже сумку вслед Гарику.
– Это не мое, – тихо ответил тот, пятясь от тошнотворной россыпи испортившихся овощей. Трамвай возмущенно звякнул и тронулся, давя попавшие под колеса клубни, как ребенок противных гусениц. Порыв ветра подхватил рваный пакет, и потащил следом. Гарик резко развернулся и быстрым шагом пошел к дому, силясь выбросить картофель из головы. Бесполезно.
Дождь усилился, и прежде чем Гарик добрался до парадной, он успел основательно промокнуть. Дом встретил его издевательской надписью «HELLO» на табло домофона. Лампочка над дверью моргала, с трудом освещая сырые бетонные скамейки и крошечный пятачок асфальта, окруженный кустами сирени. Тусклые блики играли на темных листьях.
Гарик перевесил рюкзак на плечо, перед собой, и расстегнул боковой карман. Как назло и как всегда, ключи запутались в проводах от плеера. Он возился, наверное, с минуту, прежде чем смог их освободить. Домофон довольно пискнул, разрешая открыть дверь. Придерживая ее ногой, Гарик обернулся.
Оно стояло всего в нескольких шагах, на самой границе зыбкого полукруга света. Какое-то чудовищное, нелепое создание, ростом не больше ребенка. Словно кто-то попытался вылепить человечка из вывернутого наизнанку мешка с картошкой. Странное нагромождение грязно-коричневых клубней, кое-как скрепленных белыми клейкими жгутами, дрожало, как желе под ураганом. У него не было ни глаз, ни рта, лишь слабые намеки на голову и конечности. И пальцы: длинные, корявые, с уродливыми крючьями и шипами. Они безостановочно шевелились.
Гарик вжался в стену, готовый закричать и не находя в себе сил. Желудок судорожно сжимался, желчь подступила к горлу. Раскачиваясь, существо двинулось к Гарику. «Бежать, надо бежать», – мысль тупо билась в голове, как шмель о стекло, но обмякшие ноги не могли сделать и шага.
Существо остановилось прямо перед Гариком. Медленно подняло руку. Длинные пальцы коснулись груди, осторожно ощупали, скользнули по шее, щекам. Холодные и липкие. Гарик хотел отключиться, молился о том, чтобы потерять сознание, но что-то прочно держало его в сумасшедшей реальности.
Извивающиеся черви пальцев скользнули по губам, настойчиво пробираясь в рот. Гарик почувствовал, как ему настойчиво разжимают челюсти. Пальцы скользнули внутрь и принялись старательно ощупывать каждый зуб.
Продолжалось это, должно быть, считаные секунды, но время тянулось как «Орбит». Наконец существо отпустило его. Голос зашелестел палой листвой.
– Тихие зубы, тихие. Они не кричат. Нужны другие, которые кричат…
Существо шагнуло назад, и в то же мгновение белесые жгуты лопнули. Клубни разлетелись во все стороны, разваливаясь, не успев даже удариться о землю. Скользкие брызги ударили в лицо. А прямо посреди растекающегося по асфальту жуткого месива осталась лежать смятая оранжевая сигаретная пачка. «Голуаз». «Ультра».
Гарик попятился в парадную, споткнулся о ступеньку и схватился за перила. Пальцы задели что-то холодное и склизкое. Гарик отдернул руку, сквозь кожу чувствуя мерзкий запах гниения и сырого крахмала.
Которые кричат? Он замер.
Никотин разрушает зубы. «Когда зубику больно, он кричит и плачет. Тогда приходят клубни. Честно отдадите?»
Он побежал, падая и перепрыгивая через ступеньки. Дверь была открыта. Юля стояла на пороге, скалясь пунцовыми деснами сквозь разодранные в лохмотья щеки. Кровь стекала по шее, бурела пятнами на блузке. Кисло пахло «Голуазом». Медленно Юля протянула Гарику сложенные лодочкой ладони. Меж пальцев на паркет сыпались монеты.
Карина Шаинян
Кукуруза, пережаренная с мясом
Когда ты отрываешь взгляд от обгорелой спички, завалившейся под сиденье, оказывается, что автобус стоит, за окном черно, и по нему медленно стекают капли конденсата. Не проснувшись толком, идешь к выходу, кто-то бесцеремонно протискивается мимо – крепкие ладони на секунду замирают на твоих плечах, «грасиас, чика», смуглая рука тянет из кармана сигареты. В темноте перевала светится дверь придорожной забегаловки, потрескивает, остывая, мотор, и борта автобуса блестят, уже схваченные инеем. В горле стынет от запаха эвкалиптов. Водитель, присев на корточки, пьет кофе торопливыми мелкими глотками, от картонного стаканчика валит пар. После застрявшей в автобусе влажной жары низин бьет дрожь; шаришь в кармане, нащупывая мелочь и прикидывая: успеешь добежать до кафе или автобус уйдет без тебя. Колеблясь, делаешь несколько шагов в темноту. Светлое пятно двери вдруг становится страшно далеким; решаешь не рисковать и застываешь посреди дороги крошечной, почти кукольной фигуркой, задавленной тишиной. За спиной – надежная туша автобуса, впереди – свет единственного на километры жилья, и влажно блестит асфальт. Гор не видно в темноте, но их присутствие чувствуешь, как чувствуешь большое животное, притаившееся рядом, – тяжелые лапы давят серебристую траву, в мощных легких шелестит разреженный воздух. От звериного дыхания колышутся гигантские стрелы агавы, и пахнет древней пылью, въевшейся в шкуру. Разрываешься: то ли схватить сумку и рвануть в темноту, то ли спрятаться в светлом тепле автобуса. Горы с шорохом валятся с неба, и вздрагиваешь, когда кто-то дергает тебя за рукав.
Всего лишь индейская девочка лет десяти. Пухлые губы, скуластое лицо, черные спутанные волосы падают на глаза, шаль по-взрослому обернута вокруг плеч. «Три доллара, синьора», – говорит она. Под пальцами – грубая мешковина, шерстяные стежки, толстые нитки. Хочешь спросить, что это, и вдруг понимаешь, что девочка говорит по-испански не лучше тебя. Ошалело суешь ей деньги – оказывается, ты давно уже мусолишь в кармане именно три доллара, собиралась же купить кофе и что-нибудь поесть. Жаль глупышку, затеявшую продавать сувениры в таком безнадежном месте: гринго не часто ездят ночным автобусом через перевал. Что же, значит, штуковина в руке была сделана для тебя. Тянешься погладить растрепанную детскую голову и тут же жалеешь: долгую секунду кажется, что девочка сейчас вцепится в руку зубами. Отшатываешься; девочка молча идет к автобусу, и ты наконец замечаешь на ее груди лоток, набитый пакетиками, и чувствуешь нестерпимо соблазнительный запах – аромат кукурузы и мяса, пережаренного до хруста. Пассажиры радостно гомонят – ни одного знакомого слова, лишь оживленный щебет кечуа. Рот наполняется слюной, но подойти к девочке и купить у нее еды кажется невозможным, и ты лишь стискиваешь купленную вещицу, слыша, как шуршит в мешковине зерно.
В тепле автобуса рассматриваешь покупку: три девочки, три выпуклые фигурки, нашитые на грубый холст, – овальные головы, лица и волосы из цветной шерсти, платьица из лоскутов – белое, оранжевое, синее. У них нет рук. Глаза малиновыми и черными кругами. Суешь игрушку в рюкзак и дремлешь под завывания автобуса, несущегося в долину. Когда просыпаешься в следующий раз, за окном уже мелькают огни пригородов и тощий мальчишка, повиснув в дверях автобуса, выкрикивает остановки.
Лошадиные лица стюардесс, кофе в Скиполе, зимняя слякоть в Шереметьево, привычная круговерть, в которую погружаешься неприятно просто. Спустя полгода в поисках идеи для нового рассказа упираешься взглядом в кукол из мешковины, забытых на полке. От них еще пахнет пылью с другой стороны земли, зерно внутри по-прежнему шуршит, как сухая трава на перевале. Вспоминаешь маленькую глупышку, продававшую кукол у ночного автобуса, и решаешь написать о ней. Ты давно уже пишешь только правду, и здесь врать и выдумывать не собираешься. Видишь эту девочку глазами глупого гринго, который ничего не понимает в ее жизни. Он лишь однажды прикоснулся к зябкой ночи, услышал сухой шепот эвкалиптов, заглянул в черные глаза – и отравился разреженным воздухом Анд, пока водитель автобуса пил кофе на перевале. Текст не идет, не получается взять нужный тон, и куклы строго смотрят на тебя малиновыми шерстяными глазами. Приходит с работы муж, ты суешь ему игрушку (он держит ее чуть брезгливо – никогда не любил этих кукол) и просишь говорить о девочках, пока готовишь ужин. Он посмеивается и стряхивает сигаретный пепел в цветочный горшок. Как всегда неожиданно наступает ночь; он так и не сказал ничего, что могло бы навести на мысль. Поцелуй на ночь; ты нехотя возвращаешься к рассказу и вдруг обнаруживаешь, что кукол на столе нет. Ищешь на кухне, потом обшариваешь всю квартиру, но игрушка бесследно исчезла. Махнув рукой, пытаешься вспомнить, как выглядели девочки, и понимаешь, что осталось лишь ощущение зерна под мешковиной. С тщательно задавленным облегчением закрываешь файл: придется отложить на завтра.
Но завтра, и послезавтра, и еще много дней забываешь спросить о куклах: ужин, болтовня, секс, посмотрим кино? В полночь он уходит спать, а ты открываешь файл с рассказом и спохватываешься – но будить ради такой глупости жалко. Откладываешь рассказ и вновь возвращаешься к нему. Стоит набрать хоть слово, и в комнате становится зябко, горло перехватывает от эфирной прохлады, а за окном слышен сухой шорох. Ты понимаешь, что больше всего нужно не увидеть игрушку, а узнать, что за зерно шелестит у нее внутри. По ночам снится, как ты с покрытыми инеем ножницами в руках гонишься за маленькой индейской девочкой. Щелкаешь лезвиями, почти дотянувшись, – но каждый раз в руках оказывается лишь грязноватый лоскуток, белый, оранжевый или синий, а девочка убегает на темнеющий перевал, насмешливо шурша; там слишком высоко, ты задыхаешься. Сон всегда кончается одинаково: посреди темной, влажно блестящей дороги девочка останавливается. Догоняешь ее, заносишь ножницы. Она через плечо говорит с тобой на кечуа – безумно важно понять, что именно. Застываешь, напрягая слух и память. Девочка медленно оборачивается – на груди у нее лоток, и капает слюна с блестящих клыков, торчащих из-под пухлых губ. В ужасе ты бросаешься бежать – и просыпаешься.
Устав от кошмаров, стираешь файл с набросками рассказа. Этой ночью ты не убегаешь от клыков, а тянешься, чтобы погладить девочку по голове, забыв о ножницах в руке. Лезвия распарывают смуглое личико, и из раны с шорохом высыпается кукуруза. Перед тем как упасть, кукла успевает вцепиться клыками в твою руку – но вместо крови видны пережаренные до хруста волокна.
На следующий день плюешь на давнее обещание ничего не выдумывать. Переселяешь индейскую девочку на перевал, обводишь глаза кукол малиновой шерстью и набиваешь их туловища жареной с мясом кукурузой. К вечеру в комнате начинает невыносимо вонять. Источник запаха находишь за кроватью – кусок мешковины, блестящей от жирной гнили. Давя тошноту, прихватываешь его пакетом и отправляешь в мусоропровод, а потом долго сидишь на кухне, ожидая, когда вскипит чайник. Возвращаться в комнату не хочется: на мониторе притаился открытый файл с недописанным, но уже мертвым рассказом. Взгляд рассеянно останавливается на цветочном горшке. Из земли, обсыпанной пеплом, торчит обгорелая спичка, но ты не в силах рассердиться – просто смотришь и праздно размышляешь о том, что жареную кукурузу с мясом готовят на открытом огне.
Когда ты отвлекаешься от спички, оказывается, что автобус стоит на перевале и за влажным окном черно. Пока водитель пьет кофе, ты берешь сумку и выходишь. Горло перехватывает от эвкалиптовой прохлады. Покупаешь у индейской девочки пакетик кукурузы, неторопливо идешь к забегаловке. Откидываешь шерстяную занавеску в оранжево-сине-белую полоску, пропитанную кухонным чадом. Пьешь кофе из картонного стаканчика, а когда автобус, взревев, уезжает, выходишь на обочину и, пройдя немного по дороге, сворачиваешь в сухую траву. В темном небе качаются кисти агавы. Бросив сумку под колючим мясистым листом, ты поднимаешься в гору, слушая, как в легких шелестит разреженный воздух Анд.
