Дмитрий Леонидович Спивак
Метафизика Петербурга. Немецкий дух
«Немецкая вера»
Предание о крещении Руси распространяет его предысторию на несколько лет. Под «летом 6494» (то есть 986 годом по нашему летосчислению) помещен рассказ о том, как к князю Владимиру пришли представители разных религий и убеждали его принять свою веру. Это – магометане, «немьци от Рима», иудеи, и, наконец, посланный православными греками Философ, представленный коим довольно скучный – по крайней мере, с точки зрения обращаемого язычника – синопсис Священного Писания занимает основное пространство рассказа.
Заметим, однако, что, прежде чем пересказывать священную историю, Философ дает короткую характеристику каждой из вер. В частности, о вере «немцев от Рима» сказано так: «Слышахом же и се, яко приходиша от Рима поучитъ вас к вере своей, ихъ же вера маломь с нами разъвращена…». Иными словами, различия «греческой» и «римской» веры рассматриваются Философом как незначительные. Ввиду важности фразы, выделенной нами курсивом, приведем и ее дословный перевод, выполненный Д.С.Лихачевым: «Вера же их немного от нашей отличается…».
Там, где мы завершили цитирование оригинального текста многоточием, добавлено краткое описание основного различия («служения на опресноках», с отсылкой к евангельскому тексту). С точки зрения средневекового читателя, это, конечно, не малозначительная деталь. Однако сразу видно, что догматические различия и политические расхождения между христианским Западом и Востоком, накопившиеся ко времени написания Повести – тем более в эпоху крещения Руси – пока отнюдь не достигли «критической массы».
Мы ведь привыкли отсчитывать решительное разделение церквей от 1054 года, совсем забывая о том, что для современников дело выглядело совсем по-другому. Психологический разрыв произошел гораздо позже, через добрых два века века, когда крестоносцы взяли Константинополь, и повели себя там как в столице басурманского царства, занимаясь грабежом и осквернением православных святынь…
Пока же отношения были более или менее прохладными, однако совсем враждебными их назвать было нельзя. Во всяком случае, западное христианство было включено древнерусским летописцем в список важнейших религий, а из них – наиболее близкая к православию, и представлял ее немец. Что же касалось до «испытания вер», то в 986 году оно завершилось не выбором, но вздохом Владимира Святославича, и его замечательной репликой «Подожду-ка я еще немного» (в оригинале стоит выразительный фразеологизм «Пожду и еще мало»).
Неспешность и рассудительность в выборе веры понятны. Однако и в следующем, 987 году, колебания продолжались. Призвав к себе «бояр своих и старцев своих градских», Владимир посоветовался с ними, и решил послать в разные страны «славных и умных мужей», снова для «испытания вер». Для наблюдения католической веры (названной в тексте «немецким законом»[44]) были избраны немецкие земли. Отчет об их посещении краток, но очень интересен. Вот он: «И придохом в Немци, и видехом в храмех многи службы творяща, а красоты не видехом никоеяже». Иными словами, в богослужении у немцев царит примерный порядок, ведутся «многие службы», но с точки зрения жителя Древней Руси, некой высшей красоты во всем этом нет.
У этого вывода есть свой контекст. Чуть выше представлена вера магометан, и коротко сказано, что «нет в них веселия». Ниже по тексту идет знаменитая характеристика византийского богослужения. Послы не могут забыть его красоты и великолепия, и положительно утверждают, что там-то Бог сходит к человеку. Иными словами, захватывает послов именно эстетика культа – и в некоторой степени онтология литургии. Читатель легко припомнит многочисленные высказывания, и даже трактаты российских философов и богословов, развивающих этот аспект отечественного религиозного сознания.
Однако, помимо того, в цитированном фрагменте едва ли не впервые у нас была сформулирована одна идея, часто повторяемая потом русскими писателями, и касающаяся притом не столько католицизма в целом, сколько именно немецкого народа. В самом схематичном изложении она сводится к тому, что-де у немцев все есть, и порядок примерный, но все же нет у них чего-то высшего, по чему горит и томится русская душа.
Выслушав своих послов, Владимир решается принять крещение от византийцев – и снова медлит. Лишь в следующем году он отправляется со своим войском «на Корсунь, город греческий», навеки присоединяя свое государство к восточному, православному миру (Pax Orthodoxa), который следовал курсом, все более расходящимся с миром западного христианства. Такой выбор впоследствии неизменно подтверждался русскими князьями, от Александра Невского – до Ивана Грозного. Решение Петра Великого, решительно пересмотревшего выбор в пользу «западного порядка» (что явственно прослеживается в тексте хотя бы Духовного регламента) совершило подлинный переворот – и открыло новую, петербургскую эпоху российской истории.
Переходя к «корсунской легенде», фокус внимания летописца сдвигается, причем немцы снова покидают его пределы. Нам же остается сделать вывод, что знакомство с «немецкой верой» сыграло важную роль при выборе религии, да и определении судьбы своего народа правителем первого русского государства.
Немецкая проповедь на Востоке
Перечитывая текст легенды об «испытании вер», мы замечаем еще одно любопытное упоминание о немцах. Известие о встрече князя Владимира с немецкими послами, поставленное под 986 годом, завершается его энергичной репликой: «Идете опять, яко отци наши сего не прияли суть». Слово «опять» в данном контексте следует понимать как «обратно, вспять». В итоге получается, что беседы о вере велись с немцами и ранее того, но учение их не было принято. Заметим, что последний глагол поставлен в оригинале во времени перфект. Оно в основном применялось для передачи действия, произошедшего в прошлом, результат которого был, тем не менее, явствен и на момент речи. Иначе говоря, выбор предков оставался действителен и для князя Владимира.
Что же касается отцов, упомянутых в легенде об «испытании вер», то тут летописца можно понять как в узком смысле, так и в широком. В узком смысле, речь могла идти, собственно, об отце крестителя Руси, князе Святославе Игоревиче, который действительно был язычником, хотя каких-то миссионеров при своем дворе терпел, и креститься «в индивидуальном порядке» своим людям не запрещал.
В широком смысле, летописец мог говорить о попытках духовной колонизации славян, неоднократно предпринимавшихся немецкими государями. Приведем только два примера. Первый из них связан с «восточной политикой» Людовика Немецкого, бывшего основателем Восточно-Франкского государства (843). Усиление граничившей с ним на востоке Великоморавской державы – славянской по основному населению и правящей династии – вызывало беспокойство немецкого короля. Среди предпринятых им политических шагов был союз с ханом (после крещения – князем) Болгарским, который должен был отсечь моравских славян от Византии (вот где берет начало историческое притяжение болгарских правителей к Германии, принесшее столько испытаний южным славянам в середине XX века, – заметим мы в скобках).
Религиозные меры включали активную проповедь латино-немецкого духовенства на землях Моравии. Обеспокоенный ее усилением, князь Ростислав в 862 (или 863) году послал за помощью в Византию, в качестве непременного условия выставив знакомство проповедников со славянским языком. Такие нашлись, а имена их читатель назовет сразу. Конечно же, это – «первоучители славян» Кирилл и Мефодий. Получается, что само появление славянской письменности обязано таким образом историческому соперничеству немецкой и греческой проповеди среди славян.
Второй пример связан с попыткой крещения Руси, предпринятой немецким духовенством во времена основателя Германской империи (962), Оттона I. Сохранившиеся источники, в основном немецкие, позволяют восстановить следующую последовательность событий. В 959 году ко двору немецкого короля прибыло русское посольство. Его хорошо приняли, а во время переговоров была достигнута договоренность о прибытии германских мисионеров на Русь. Через два года произошел ответный визит, причем ко двору княгини Ольги, бабушки Владимира Святого, прибыли представители латино-немецкого духовенства во главе с бенедиктинцем по имени Адальберт.
Вслед за этим произошло нечто непонятное. Результат тем не менее ясен: немецкие послы быстро собрались и уехали восвояси. Провожали их не самым лучшим образом: на обратном пути кто-то из состава посольства пострадал – может быть, даже был убит. Немецкие современники поминали несчастное посольство сквозь зубы, с заметным раздражением. По сути, единственное объяснение его неудачи, которое удается восстановить по источникам, сводится к тому, что начальное посольство княгини Ольги было «притворным». Скорее всего, это надо понимать в том смысле, что русские послы превысили свои полномочия, предварительно договорившись о том, что пока обсуждению не подлежало.
Так ли разворачивались события, или же в Киеве просто передумали за то время, пока немцы собирались в дорогу, чтобы «крестить Русь», и какую роль здесь сыграла византийская дипломатия – дело неясное. Во всяком случае, в Германии Адальберта после того без всякой иронии могли называть «русским епископом». Ну, а князю Владимиру через четверть века после посольства Адальберта было о чем напомнить новым немецким миссионерам.
Одним словом, немецкая проповедь на Востоке велась очень активно в течение более чем ста лет, предшествовавших крещению Руси. Она оказала заметное влияние на духовность восточных славян. Свидетелями той далекой поры служат такие привычные нам, и обозначающие самые базовые понятия христианского культа слова, как «церковь» и «крест». Как это ни удивительно, но оба из них уверенно возводятся этимологами не просто к одному из германских, но именно к древневерхненемецкому языку (и, следовательно, родственны современным немецким Kirche и Kreuz). Поспешим оговориться, что первоисточником обоих лексем был, разумеется, греческий язык. Однако тот путь, который они прошли, прежде чем попасть в славянские языки, весьма показателен.
Принятие христианства от византийцев отнюдь не прервало немецкой проповеди на русских землях. Вскоре после крещения Руси, скорее всего в 1006 (или 1007) году, в Киев прибыл новый немецкий легат, архиепископ Бруно. Распространившиеся у немцев легенды о его удалых подвигах при дворе князя Владимира несомненно вымышлены. Мы говорим прежде всего о «прохождении через огонь», и обращении пораженного этим чудом князя[45]. Однако сам факт приезда на Русь бесспорен, равно как и теплый прием, который немецкие гости нашли при киевском дворе. Повидимому, вслед за пирами и отдыхом, их проводили к порубежным оборонительным валам, обняли и пожелали больших успехов в крещении половцев, что было наиболее вероятной причиной вполне безуспешного «восточного посольства» Бруно.
Прямые контакты с немецким духовенством прослеживаются в истории Киевской Руси и далее, вплоть до самого монголо-татарского нашествия. К ним следует прибавить и более опосредованные связи. К примеру, историкам прикладного искусства известен ряд изготовленных в древнем Киеве крестов, в форме и облике которых странным образом сказываются приметы такой далекой традиции, как ирландская. Откуда взялись у нас ее носители – не секрет. Как мы знаем, вплоть до 1242 года в Киеве была небольшая ирландская колония, спокойно жили и работали заморские ученые монахи и ремесленники. Значительно менее известно, что эта колония возникла и развивалась по сути дела на правах подворья ирландского монастыря в Регенсбурге[46]. А Регенсбург – это германский город на реке Дунай, в пределах теперешней Баварии. Следовательно, ирландская миссия в Киеве стала возможна благодаря продолжению русско-немецких церковных связей[47].
Киевские князья в принципе покровительствовали таким связям и в силу общей направленности своей внешней политики. Дело было в том, что на пространстве, названном нами «буферной зоной», в течение IX–X века возникли и укрепились такие сильные государства, как Чехия и Польша. Как это часто случается в политике, «сосед моего соседа – мой друг» (в силу того понятного факта, что территориальные претензии между ближайшими соседями почти неизбежны). Вот и основа для временных союзов, заключавшихся немцами и русскими «через голову» Пржемыслидов и Пястов для совместных действий против их «буферных государств».
Опасность немецкого «натиска на Восток», уже вполне явная западным славянам, на Руси тогда практически не ощущалась. Иначе историки не отмечали бы того, что с течением времени, а именно начиная с XI столетия, русские князья стали все активнее вовлекать немцев и в свои междоусобные раздоры[48]… А между тем за Эльбой уже создавались пограничные марки – области «ускоренной колонизации», ставились бурги, и немецкие рыцари, сверкая глазами, передавали друг другу рассказы о веселом маркграфе Героне, который позвал к себе на пир тридцать могучих славянских князей, разоружил их, и изрубил всех в клочки. Чехи к концу первого «милленниума» признали свою зависимость от Германского королевства; поляки точили мечи – им пока удавалось отбиваться от немцев.
С началом татарского нашествия, связи Руси с землями южной Германии, наследовавшие древнему торговому пути «из хазар в немцы», угасли. Но история русско-немецких связей еще только начиналась. Новое «окно в Европу» – и, в первую очередь, в немецкие земли – было открыто уже новгородцами.
Глава 2. Средневековье – ливонское и ганзейское
«Натиск на Восток»
Силовой «натиск на Восток» – или подсознательное «влечение» к нему (в зависимости от того, как переводить немецкое «Drang») – вот ключевое слово для понимания немецкой политики на Балтике в XII–XIII столетиях. Поводов к экспансии на Восток историки насчитали немало – от алчности ряда северогерманских князей – до общей неудовлетворенности немецкого рыцарства итогами крестовых походов на мусульманский Восток.
Действительно, германские императоры со времен первых Штауфенов (то есть с сороковых годов того же, XII столетия) обращали преимущественное внимание на итальянские походы, предоставляя своим северогерманским вассалам почти полную свободу действий на бедных прибалтийских землях.
Что же касалось немецких рыцарей, то они горько завидовали своим английским и французским союзникам, считали, что недобрали добычи на средиземноморском Востоке, и мечтали о реванше на Востоке балтийском. В этом смысле такие действия, как основание Риги (1201) вполне можно считать немецким ответом на завоевание «латинским воинством» Иерусалима (1099) и – несколькими годами позже – Константинополя (1204).
Более глубокой, психологической доминантой было подспудное ощущение тесноты «европейского дома» и стремление расширить его, разрушив и перенеся как можно дальше на восток ближайшую его стену. Не случайно понятие «жизненного пространства» было выдвинуто много веков спустя именно в германской геополитике. Как известно, его разработал идеолог «третьего рейха» К.Гаусгофер (он развивал, в первую очередь, идеи своего соотечественника Ф.Ратцеля, выдвинутые в период бисмаркова объединения Германии)[49]. Следует признать, что германские теоретики осмысливали в данном случае одну из действительных констант исторической психологии немецкого народа.
Обратившись к географической карте, мы увидим, что к востоку от устья Эльбы плавными дугами простиралось пологое южное побережье Балтийского – или, как по сию пору его называют немцы, «Восточного моря» (Ostsee). В те времена его население было славянским, и разделялось на полабские, то есть живущие «по реке Эльбе» (славянской Лабе) – точнее, между Лабой и Одрой (Одером) – племена ободритов и лютичей; и на поморских славян (поморян), занимавших территорию примерно между Одером и Вислой.
За Вислой начинались земли древних пруссов, принадлежавших уже миру родственных славянам балтийских народов. От Пруссии уходило на север восточное побережье Балтики. Примерно до широты Рижского залива его занимали балтийские племена – такие, как жмудь и курши. Дальше шли земли народов прибалтийско-финского корня, прежде всего ливов и эстов. Наконец, побережье поворачивало на восток, и открывало путь в теперешний Финский залив и в устье Невы, то есть на Русь. Такова была сцена, начинавшаяся сразу же за северо-восточной границей «немецкого мира».
Нужно сказать, что действующие лица, занимавшие эту сцену до прихода немцев, были многочисленны, предприимчивы и недружны. Междоусобные войны, без устали ведшиеся их вождями, были тогда притчей во языцех. Рассказы о них не встречали более внимательной аудитории, чем феодалы Северной Германии… Помимо того, что восточные соседи не были дружны, они еще не были просвещены истинами христианской веры. Вот это было еще более интересным, поскольку позволяло просить папу римского о благословении на настоящий крестовый поход – а может быть, и на серию таковых.
Направления основных ударов, удобные проходы и гавани, подходящие места для основания крепостей были давно все выяснены. За добрые сто лет до того, немецкий хронист с полным знанием дела писал, что «от Гамбурга и Эльбы по суше можно за семь дней достичь города Юмны [Волина]. Для морского путешествия необходимо в Слиазвиге [Хедебю] или Ольденбурге сесть на корабль, чтобы добраться до Юмны. От этого города за 14 дней под парусом приходят в Новгород на Руси»[50]; не редкость и более подробные дескрипции и итинерарии. На некоторых важных пунктах побережья уже были основаны небольшие торговые дворы немецких купцов; датские и шведские феодалы были совсем не против координации действий.
Не было ничего, что помешало бы немецким рыцарям вступить на эту обширную сцену и исполнить свою партию. Отдавая должное исторической точности, оговоримся, что партий было несколько, задумывались они независимо друг от друга, а исполнялись отнюдь не в унисон. Более того, историки посвятили и посвящают до сих пор немало сил точному выяснению того, каким конкретно образом наследники какого-нибудь персонажа, выступавшего под выразительным именем Альбрехта Медведя, обидели сыновей некого Генриха Льва, и какой именно передел карты германских владений в Прибалтике за этим последовал…
Все это происходило так, и даже гораздо жестче: земли у нас скудны, а урожаи скромны, что к особому великодушию не располагает; нечасто оно встречалось и на берегах южных морей. Однако в конечном итоге немцам удалось практически полностью овладеть политической сценой восточной и южной Прибалтики, переведя на третьи роли, или вообще удалив со сцены всех остальных действующих лиц.
Нужно признать, что «натиск на Восток» увенчался безусловным успехом, создав условия для образования нескольких сильных государственных образований – достаточно назвать новую, немецкую Пруссию или Лифляндию. Окончательное крушение политической системы, образовавшейся как следствие этого натиска, и изгнание немцев из Прибалтики произошли совсем недавно, фактически на глазах наших отцов и дедов. Они знаменовали подлинную катастрофу в германской истории, и наступление нового цикла в развитии европейской цивилизации.
Завоевание Ливонии
В 1184 году в устье Западной Двины высадилась первая военная экспедиция, организованная немецкими феодалами. Ее возглавлял монах Мейнард, который и стал первым епископом Ливонии[51]. Так была названа новая страна, получившая свое имя от прибалтийско-финского племени ливов, занимавшего тогда эти места.
Даже полабские славяне, земли которых непосредственно примыкали на востоке к германской границе, были в то время отнюдь еще не окончательно замирены. В 1180 году с немалым трудом удалось уговорить поморских князей признать над собой власть германского императора. Поэтому экспедиция Мейнарда была настоящим «прыжком в неизвестное», неясной виделась и будущность крепостей Икскюль и Гольм, основанных Мейнардом на Западной Двине, на известном отдалении от побережья. Восстания ливов начались почти сразу, сражения шли с переменным успехом. Во всяком случае, известно, что Бертольд, второй епископ Ливонии, был захвачен врасплох и зарублен аборигенами (1198). Однако уже через два года в устье Двины прибыла новая экспедиция, и с тех пор приток рыцарей, торговцев и монахов уже не ослабевал.
Весной 1201 года, новый епископ, по имени Альберт, из рода Буксгевден, заложил Ригу – великий немецкий форпост на Балтике. Буквально на следующий год, он дал благословение на создание церковно-рыцарской организации, вошедшей в историю под именем Ордена меченосцев[52]. Еще через несколько лет, третий епископ Ливонии, получивший при жизни прозвание «Апостола ливов», заключил с Орденом договор, формально разграничивший зоны их ответственности и границы владений в Прибалтике.
Пределы этих владений быстро расширялись. Поднимаясь вверх по Двине, немецкие войска вскоре вышли на юго-восточном направлении к небольшим местным княжествам Герцыка (Герцике) и Кукенойс (Кокенойс), и уже к 1210 году завоевали их. Примерно в те годы началось и покорение эстов (теперешних эстонцев), бывших северными соседями ливов. Следуя руслу северного притока Двины (теперешней Айвиексте), а также и Гауи, впадающей в Рижский залив немного севернее Двины, немецкие войска еще через несколько лет вышли на северо-востоке в бассейн Чудского озера. Таким образом, логика «натиска на Восток» и рельеф местности сами вывели немцев в традиционную область влияния княжеств древней Руси.
Уже в давние времена, за добрых двести лет до описываемых событий, при сыне Владимира Святого, киевском князе Ярославе Мудром, недалеко от западного берега Чудского озера, на реке Амовже, в земле древних эстов, русскими был поставлен город Юрьев. Город был задуман как несомненный форпост русского влияния в восточной Прибалтике, и в этом качестве предшествовал Ивангороду, а потом и Петербургу, поставленным в свой черед на северо-западных рубежах русских земель.
Любопытно, что все три города получили свои названия по имени великого князя (или царя), при котором были основаны (христианское имя Ярослава было Юрий). Так сложилась своеобразная традиция, не находящая себе прямого соответствия вне нашего региона. Новгородцы ценили свой западный форпост, постоянно держали в Юрьеве небольшой гарнизон, и придавали большое значение освоению окружавших его земель эстов. Вот почему, празднуя взятие Дерпта в начале Северной войны, летом 1704 года, Петр I с полным на то правом назвал его «славным отечественным градом».
Нельзя забывать и том, что в давние времена, испытав первый натиск немецкой колонизации, известная часть западных славян снялась со своих мест и переселилась подальше, а именно на северо-запад Руси, где и вошла в состав ильменских словен, а также, повидимому, кривичей. В пользу такого переселения говорят убедительные данные, накопленные в последние десятилетия рядом наук, прежде всего – языкознанием, археологией, историей.
В недавнем докладе на годичном Общем собрании Российской Академии наук, известный наш археолог В.Л.Янин счел нужным подчеркнуть тот факт, что «исходные импульсы передвижения славянских племен на наш угро-финский север находились на территории славянской южной Балтики. Отсюда предки будущих новгородцев и псковичей были потеснены немцами»[53]. Воспоминания о старых бедах должны были сохраниться в народной памяти, обретя новую силу при виде все тех же немцев, добравшихся теперь уже до новгородских земель.
Что касалось территории теперешней восточной Латвии, то тут преобладающим влиянием пользовалось княжество Полоцкое. В течение некоторого времени, Герцыка и Кукенойс признавали себя вассальными по отношению к Полоцку. Контролировать Западную Двину было тем более важно, что по ней с давних пор был проложен торговый путь, который соединял западнорусские земли с европейскими рынками. В этом смысле, освоение пути по Двине предшествовало проложению более северного и трудного пути по Неве.
