Дмитрий Мамин-Сибиряк
Отцы
– Не плюй в колодезь, Михеич. Вот и я приехал… да.
– Что же, дело известное. Худого ничего нет… Банк-то вон по шестидесяти восьми целковых на акцию дивиденту выдавал за прошлый год. Легко это сказать?.. Не пито, не едено – на, получай. Вот это какое дело… Прежде-то и не слыхивали, как деньги родят деньги, а по нынешнему времю в лучшем виде. Вон наш булгактер идет, Софрон Карпыч.
Михеич точно вынырнул из своей швейцарской, чтобы принять пальто, и сейчас же вернулся.
– Повалили служащие, – заметил он. – Эти, которые помельче, вперед бредут, ну, а члены да управляющий попозже… Тоже соблюдают честь честью, чтобы как на настоящей службе. Я отворю оконце-то, Савелий Федорыч… Ох, и погодку Господь послал: отдохнут крестьяны-то. Прошлый-то год долго поминать будут. Наголодались досыта, скотинушку которую пораспродали, которую прикололи, а теперь справляйся, как знаешь.
Старик сидел, опустив голову, и думал какую-то горькую стариковскую думу. Потом он поднял голову и проговорил:
– Вот ты болтаешь, Михеич, а я тебя даже совсем не понимаю…
– Чего же тут не понимать: урожай хороший будет, говорю.
– По-прежнему-то оно так и было: урожай так урожай и есть, – заговорил старик, точно вспомнив что-то. – Да… Урожай, и всем хорошо: и мужику, и купцу, и чиновнику. Мужик ситцы покупал, чиновник дешевый хлеб ел, у купца торговля втрое – вот что такое урожай по-прежнему-то. Все сыты и довольны. А по-нынешнему-то что-то совсем не так выходит: мужик жалуется, что хлеб за грош продает, у купца товар с рук нейдет – все плачутся. Вот тут и разбери… Вон в прошлый-то год как ахнул тот же ваш банк: кому слезы, а он радуется. Не один миллион нажали прямо на голоде…
– Уж это што говорить… Павел-то Митрич еще и не это устроит. Он все обмозговал… Он уж все вперед знает, как и што. Сделай милость, братец ты мой, комар носу не подточит.
– Да, ловко приспособили голод-то…
Михеич огляделся и заговорил каким-то змеиным сипом:
– Иван-то Андреевич, председатель нашего правления, Савелий Федорыч, ведь совсем в худых душах состоял… На ниточке висел и в яму бы свалился, кабы не Павел Митрич. Он его додержал до голоду, а тут и дал вздохнуть: дыши да с умом. Ну, Иван-то Андреич и дыханул – и долги уплатил, и на текущий счет тыщ триста отложил. Вот оно какое дело-то… В одно лето обернулся и опять стал человеком.
– Слышал, Михеич… И опять не понимаю: прежде человек знал, кто его зорит и в яму толкает, а нынче шито-крыто. Все такие обходительные, ласковые, жалеют, а, глядишь, человек и разорился… Большое малодушие идет по нашему купечеству. Все ничего не понимают, даже того, есть у него деньги или нет их… Какие столбы свалились! Прежде-то другой с десятью тысячами оборачивался, а нынче подавай сотни. Впрочем, что я с тобою толкую – разве ты можешь понимать это самое дело, Михеич?
– Я-то? А даже совсем наоборот – вот как тонко понимаю… Еще бы мне-то не знать: мимо меня ни одна живая душа не пройдет. Другой форц на себя напустит, бороду этак весело разглаживает, а я-то ведь вижу, што у него кошки на душе скребут…
– Видишь?..
– А то как же? И даже весьма вижу… Каждый думает, што он один такой-то, а промежду прочим все на одну колодку, особливо когда нужда-то прижмет. В другой раз даже пожалеешь такого форсуна, как он выйдет из кабинета самого-то Пал Митрича, – идет и ничего не видит, точно его обухом по голове ударили. А ведь все честно, благородно – ни крику, ни ругани… Павел-то Митрич другого такого горюна и до передней проводит, и ручку пожмет, и чаю напиться к себе пригласит. А вы говорите: не понимаю… Ах, батюшки, Иван Андреич подкатили!.. Вон у них какой рысачок – пятьсот рубликов дадено.
