Дмитрий Манасыпов
Злые ветра Запада
– Ты давно умер, и воняешь. – Командор пошевелился. – Как и Джек, которого никогда не было. А если и был, так тоже давно превратился в смрадную кучу гнили.
– Удивил, – индеец хмыкнул, – разве что я могу, конечно, и пованивать. Только я жив и буду жить дальше. А ты сейчас сдохнешь. И страшно сдохнешь, это я тебе обещаю. А потом воскреснешь, да-да. Страшно?
Дуайту хватило света и ума, чтобы понять – страшно.
Синий Волк встал, вновь выхватив свой нож. И достав, просто и буднично, откуда-то из внутреннего кармана тертой джинсовой курточки небольшую банку с плотно притертой металлической крышкой. Внутри нее что-то шевелилось.
Синий Волк подошел к командору. Поставил склянку на стул, стоящий рядом и потянулся к священнику. Сразу и одновременно случилось немногое. Но именно это и определило все дальнейшее.
Всеми забытая святая сестра оказалась рядом с Дуайтом. Одновременно она сделал две вещи: вытащила из его правой руки длинную стальную иглу и вложила в ожившие пальцы револьвер Морриса.
Ее преобразившаяся компаньонка вытекла из темноты, скользнув к ним и выбросив длинный черный язык с острыми шипами на конце.
Реакция Дуайта оказалась быстрее. На нее хватило двух выстрелом, боеприпасы Моррис заряжал просто убойные. «Дум-дум» разворотили обратившейся голову.
Уже освобожденный полностью, Дуайт развернулся к командору. И оторопел.
Синий Волк, нагнувшийся к священнику, дергался всем телом. Вместе с командором. Жара Дуайт не ощущал, но два давних врага горели, на глазах обугливаясь. Цепи, удерживавшие крепыша с крестами на наплечниках, теперь крепко связывали обоих.
Командор повернул к ним почерневшее лицо, и что-то просипел. Что именно – Дуайт не разобрал. Застывшие груды пепла не разговаривают.
– Твою мать, что это было? – Моррис сел. – А?
– Сила Господа нашего. – Монахиня села рядом. – И вера в него.
Дуайт порадовался нескольким вещам. И самая главная оказалась в том, что они оба, и он сам, и Моррис, помнили пароль.
Оружие священника Моррис хотел оставить себе, но Дуайт не позволил. И «проповедник» спрятался в глухом бронированном фургоне Церкви вместе с сестрой Агатой, переданной братьям погибшего командора.
Pt 3: Carpe noctem, baby
«Во грехе рожденные – да не очистятся.
И будут таковыми до суда Господня.
Чтобы помочь Отцу нашему –
Сейчас чисти землю от скверны»
«Новый Тестамент», ст. «Зло».
Преподобный Джосайа из Тако
Ночь накатила на форт как обычно: сразу и внезапно. Темнота сгустилась, приобрела форму и цвет, окутывая дома и стены. Дуайт и командор Марк выбрались из салуна в час койота. Сами койоты подтверждали это за стенами, крайне тоскливо и заунывно.
– Сукины дети… – Марк поправил перевязь.
– Как точно подмечено, – хмыкнул Дуайт, – и впрямь, сукины ж дети.
Марк остановился, начав насвистывать мотивчик. Прилипчивая, как паучья нить, «Крошка», звучала в его исполнении сказочно хорошо. Дуайт покачал головой, одобрительно хмыкнул.
– Так а почему нам стоило не пить?
– Сейчас объясню. – Командор покосился на распахнувшуюся дверь. – Сущее наказание Божье…
Наказанье, переодевшееся в клетчатое платье и куртку с бахромой, глотнула прямо из бутыли и подмигнула.
– Ну, мальчики, пойдемте погуляем? – Мойра задорно улыбнулась командору, и прижалась к плечу Дуайта. – Вы же не откажете в компании женщине? Тем более, молодой, одинокой и явно нуждающейся в защите настоящих мужчин?
Марк вздохнул, приглашающе махнув перед собой рукой. Гулять в форте особо не разгуляешься, но и поговорить в салуне не поговоришь. Дуайт его вполне понимал. Но вот компания официантки явно лишняя. Но что поделать, если командор не против?
– А я наполовину еврейка! – радостно сообщила Мойра. – А наполовину – навахо.
Под ногами хрустел вездесущий песок. Спрятаться от него порой не получалось даже в двухэтажной конуре, считающейся у Дуайта за дом. Песок постоянно оказывался повсюду. Даже в конском волосе помазка для бритья. Очень неприятно.
– Как вы себе чувствуете, падре? – Дуайт хотел спросить его раньше, не все не получалось.
– Не стоит называть меня падре. И отцом не стоит. А взамен… – Марк поморщился. – Перестану называть вас солдатами.
– Почему не стоит называть падре?
Марк пожал плечами:
– Каждому свое, а мексиканцы очень ревнивы.
– О-кей.
– Знаешь, капрал, мне очень хочется, чтобы твой экипаж относился ко мне проще. У меня есть имя, ты же знаешь. И я, Дуайт, очень прошу тебя обращаться ко мне на ты.
– О-кей. Мойра, тебе не многовато будет целой пинты?
Мойра захихикала и отмахнулась.
– Чистая душа… – Командор улыбнулся. – Надо же.
– Мойра? – удивился Дуайт.
– Да. Поддержи ее, может упасть.
Дуайт мягко и бережно взял Мойру под локоток.
– Эй-эй! – девушка шлепнула его по плечу. – Это что за проявление сексизма?
– Что?
– Это не сексизм, миз. – Марк усмехнулся. – Это дружеское проявление заботы. Осторожно, выбоина.
– Ай! Дуайт, держи крепче!
– Другое дело. – Командор заложил руки за спину, предварительно набросив капюшон. Заметно, как и всегда в пустыне, холодало. – Задержимся вон там, возле фонтана.
Фонтана…
Каменную чашу с девочкой без руки и мальчиком с наполовину отколотой головой, поставили еще до Бойни. Воду в него подавали два раза в год. На День Благодарения и на День Жизни. Да и то, на пару часов, если предварительно успевали прочистить трубы. Но, как бы странно не казалось, вокруг бурно разросся розовый кустарник. Густые заросли очень полюбились небогатым, а порой и просто очень нетерпеливым жителям форта, жаждавшим любви. Комендант, то ли предыдущий перед Шепардом, то ли еще какой, в порыве хорошего настроения даже поспособствовал этому. Построив три беседки, прячущиеся в самой глубине насаждений.
– Да уж, – Дуайт покосился на Мойру, повисшую у него на руке и тянущую из глиняного горлышка. – очень подходит для тихой незаметной беседы.
– Почему-то сегодня здесь пусто… – Марк улыбнулся. За вечер его улыбок Дуайт увидел больше, чем за месяц совместных рейдов. – Надо же, как неожиданно и одновременно приятно.
Дуайт покосился на него, и ничего не ответил. В дальнем конце улочки он вроде бы заприметил кого-то, но не показалось ли?
– Миз, аккуратнее. – Командор подхватил Мойру под вторую руку, помогая обогнуть торчащие ветки. – Нам вон туда.
– Совсем и не против, – Мойра хохотнула, – с двумя такими мужчинами… мечта-а-а…
Света от выскочившей из-за низких облаков луны хватило, чтобы Дуайт заметил – Марк даже не поморщился. Кусты шелестели, задевая за одежду, цеплялись шипами. Священник плевал на заросли и пер напролом, таща заливающуюся хохотом Мойру. И стало ясно – место выбрано верно. Мало ли кто и как расслабляется в Форт-Кросс. Но глазеть на чужие забавы было непринято.
– А я, мальчики… ик… такая… – Мойра хихикнула, вцепившись в плащ командора, – такая…
Неожиданно Дуайт понял, что ее совершенно не требуется поддерживать. Походка девушки изменилась, став ровной и твердой. Оказавшись в беседке она, не глядя, сунула ему бутылку, юркнув в заросли. По весу и бульканью стало ясно, что пить Мойра практически не пила.
– Садись, сержант. – Командор Марк опустился на скамью, взял у Дуайта бутыль и отхлебнул. – Холодно, Господь закроет глаза на слабости слуги своего.
– Я капрал.
– Ты уже сержант. Просто пока еще не доставили приказ. Бумагу, вернее.
– Кто она? – Дуайт кивнул на кусты, спрятавшие Мойру.
– Слуга Божья. – командор пожал плечами. – Каждый служит по своему промыслу.
– Я не горю желанием присоединяться к церкви.
– Ну и ладно. Ты мне нужен немного для другого.
– Так?
– В форте сейчас практически нет братьев, а привлекать прочих людей Шепарда мне не хочется. Жаль, что не могу положиться на Морриса, как на тебя. Или могу?
Дуайт пожал плечами и присел рядом, все-таки решив приложиться к бутылке. Пойло оказалось забористым, отдающим смолой и чем-то терпким.
– За стены вчера днем зашло несколько небольших караванов с восточного побережья. Маршалы записали каждого, никаких подозрений.
– Это из-за тех повозок, что мы нашли?
– Да. В них было что-то важное. И почему-то мне не верится в жителей земли Дьявола. Козлоногий Джек, каким бы злом он не оказался на самом деле, не глуп.
Дуайт помолчал.
– Зачем мы здесь сидим?
– Мне кажется, что среди людей, пришедших в форт, есть те, кто распотрошил караван. Все остановились в гостиницах, а они, как ты знаешь, благодаря стратегическому уму коменданта, находятся вокруг фонтана.
– И?
– Посидим, посмотрим, поговорим.
Что тут ответишь? Дуайт поднял воротник куртки, подышал на ладони.
Койоты подвывали за стенами, жаловались на собачью свою жизнь. Розовые кусты шуршали недовольно, как старухи, обсуждающие соседскую внучку-красотку. Луна, скалящаяся оскалом красноватого черепа, наваливалась сверху. Свистел западный ветер, настойчиво желая попасть за застежки куртки.
– Вряд ли мы дождемся чего-то стоящего. – Марк протянул руку, забрав у Дуайта бутыль. – Да не накажет меня Господь больше положенного…
Командор приложился к горлышку, сделал несколько глотков.
– Не зря мы ушли от Бада? – Дуайт взял выпивку и тоже отхлебнул. – Там тепло, комфортно. А тут ты сам прикладываешься, Марк, хотя недавно запрещал мне.
– Нет. Там хорошо, но зато здесь чище, и можно поговорить. Ты много молчишь, Дуайт Оаху, и многое держишь в себе. Это не пойдет тебе на пользу, сержант.
– Мне не нужна исповедь, Марк. – Дуайт потянулся. – Я язычник.
– Это мне давно известно. Скажи, сержант, как ты оказался здесь, так далеко от своих островов?
Дуайт покосился на него. Священник ему нравился. Ему не нравилось, когда кто-то хотел заставить его откровенничать. А еще больше не нравилось свое желание поделиться чем-то сейчас.
– Мой дед приплыл в Залив с моей бабушкой и отцом на какой-то праздник. Их тогда было много, соплеменников деда. Они играли в одной команде, занимались каким-то спортом.
– Каким-то спортом… – Командор зло усмехнулся-каркнул. – Как быстро спорт стал чем-то далеким, любой, не обучающий как правильно сломать ближнему свою руку, выбить зубы или раздробить сустав. Скорее всего, что твой дед, Дуайт, играл в регби.
– Да… – согласился Дуайт. – У деда еще был старый мяч, такая кожаная фасолина. Он всегда таскал его в рюкзаке, не выбрасывал.
– Олл Блэкс, надо же… – Марк покачал головой. – Твой дед был звездой своего времени.
– Он был хорошим человеком, мой дед. – Дуайт глотнул виски. – Отца не помню, и бабушку тоже, и маму. Помню только деда. И его друзей. Токомару, Пере-Пере, Джонсона. Дед научил меня всему, дед сделал первые полосы на моем лице. А ему делал Пере-Пере, уже здесь.
Марк вздохнул.
– Судьбы и жизни тысяч и тысяч слились воедино в одну злую ночь. Мне жаль, сержант. И твоей потери, и прочих, и самого мира. Но это расплата.
– Расплата, да… Твоя Мойра, которая вовсе не просто официантка в засранном салуне, она-то за что расплачивается? – Дуайт отхлебнул и протянул командору. Тот отказался. – Мне больше достанется, как хочешь. За каком чертом пошел с тобой? Сидеть и надираться среди розовых кустов со священником, такого в моей жизни не случалось. Будь на твоем месте кто другой, командор, заподозрил бы неладное.
– Не дури. – Марк взял у него бутылку и все же отхлебнул. – Мне потом придется несколько часов пролежать в часовне. А пол холодный, между прочим. Мойра? Мойра дитя Господа, родившееся на свет в Бойню и живущая в ней. Она плоть от плоти своего времени, как мы с тобой. За нас уже принесли свою жертву миллионы других, и теперь нам стоит жить более умно.
– Умно. Хорошо так говорить, но делать что-то умное мне совершенно не хочется. Скажи, Марк, зачем ты хочешь завести дружбу с нами? Зачем оно, если ты никогда не станешь нам настоящим братом? Да и кому? Мы же не просто не святые, куда там… Мы рейнджеры, «пустынные братья», с руками по локоть в крови. Моррис еще несколько лет назад не просто насиловал женщин во время аутодафе. Он мог запросто стать коллекционером ожерелий из ушей.
– Ты думаешь, что мне довелось видеть меньше, чем тебе, сержант?
– Я так не думаю, Марк. – Бутылка легчала все быстрее и быстрее. – Я просто интересуюсь… зачем?
– Чтобы быть уверенным не только в тех, кто носит на наплечниках кресты. Чтобы кроме Мойры был кто-то еще, надежный, кому можно доверить прикрывать свою спину. Каждый из вас убийца, каждый второй насильник, каждый пятый страдает скрытым пороком. Но ваши дела всегда помогут чаше с добром перевесить чашу зла. Особенно если зла вокруг так много, как сейчас.
– Понятно… Значит в скором времени нам предстоит отправиться в очередную задницу, чтобы совершить подвиг. – Дуайт икнул, глядя на скалящуюся луну. – Так?
Марк не ответил.
– Да и ладно. На одном месте сидеть тоже надоедает, а в твоей компании порой очень весело. Скажи, Марк, а кончится когда-нибудь божий гнев?
– Как только мы искупим грехи отцов и матерей, Дуайт. – Марк усмехнулся. Невесело, и даже грустно. – А сколько нам отмеряно искупать – кто знает, кроме Господа Бога?
– Значит, мне так и суждено помереть от зубов смертоглава или быть разорванным одержимыми. А так надеялся подохнуть в чистой мягкой постели, даже о внуках мечтал.
– Таких маленьких, и с татуировками на личиках? – Мойра возникла рядом, и тут же пропала.
– Вот что она, скажи мне, отче, понимает в этом? – Дуайт потряс бутылку, жалея, что не может ее выжать досуха. – Татуировки… Знаешь, кто был моим предком?
– Нет.
Дуайт встал, приложил ладони к лицу. Луна, наклонившись ниже, заинтересованно глянула на него. В ее свете Оаху казался страшнее некоторых демонов земель Дьявола. К мастеру Вану, единственному татуировщику на весь округ, он наведывался регулярно. Затейливые петли и круги, бегущие по его лицу, ночью превращали Дуайта в оживший ужас.
– Мой предок первым из семи кормчих семи лодок спустился на песок берега моей страны. Мой предок, Токомару Тае Оаху, стал первым арики рода Оаху. Мой второй предок, А-Тонга Роа Токомару Оаху, взял себе жену из рода третьей лодки, приставшей к земле Мауи. Мой третий предок…
– Сколько их всего? – Мойра, блеснув глазами, снова высунулась в беседку. – А?
– А, – махнул рукой Дуайт, – что ты понимаешь в предках?
– В предках мало чего понимаю, – согласилась девка, – понимаю в том, что ты тут ревешь медведем, и нас слышно до западных ворот.
Дуайт выдохнул, глядя на нее. Злость, недовольно ворча, уходила внутрь.
– Сейчас не время говорить о добре. – Марк встал. – Мы никого не дождемся. Но тебе, Дуайт Токомару Оаху, стоит не молчать. В тебе живет демон. И голод его больше, чем у любого жителя земель дьявола. Помни об этом. Вернись к себе, выспись, нас ждет длинный путь. Мойра?
– Да, святой отец?
– Не сопроводишь ли ты меня, заблудшее чадо, дабы мы могли посвятить остаток ночи молитве и просьбам о прощении грехов наших?
– Да, отче.
Уходя, Мойра приостановилась. Вернулась к Дуайту, крепко обняла его и прошептала на ухо:
– Дуайт, детка, лови ночь. Мы живем во время Бойни, вдруг она последняя?
Луна, решившая уйти по своим делам, подсветила их светом, удлиняя тени и заставляя их потешно дергаться и кривляться. Дуайт сплюнул, и побрел в свою конуру, двухэтажную, устроенную и теплую конуру, где они втроем снимали комнаты у вдовы гробовщика.
Дверь открылась, как обычно, душераздирающе скрипнув. Дуайт споткнулся о брошенные сапоги Морриса, выругался и потихоньку побрел наверх, к себе. Хавьер явно ночевал у себя, от храпа дрожала даже вполне себе толстая дверь. Когда скрипнула последняя ступенька, и Дуайт уже начал расстегивать куртку, дверь хозяйской комнаты открылась. Беззвучно.
– Доброй ночи, миз Хартиган. – Почему-то стало стыдно за самого себя, но стыдиться явно стоило не ему. Окажись кто-то чужой рядом. Хозяйка, крепкая высокая ирландка, никогда не укутывалась в мешковатые платья или кофты. Но сейчас, в кружевном пеньюаре, виднеющемся под теплой шалью, она неожиданно для Дуайта так и залучилась новыми красками. Особенно ему понравились все оттенки нежно розового в глубоком вырезе.
Глаза у миз Хартиган, к слову, лучились не менее красивыми оттенками. Только зеленого, а не розового.
«Ловить ночь?» – Дуйат усмехнулся. Сразу же за ухмылкой случилось две вещи. Первой оказалась крепкая и звонкая пощечина правой рукой миз Хартиган. Второй то, что Дуайта уверенно взяла за отвороты куртки ее же левая ладонь и потянула за собой. В тяжелую сладость привозной пудры, щекочущий аромат неожиданно дорогих духов, остывающий запах свечного воска и мягкость самой обычной и настоящей женщины, ждавшей его из рейда. Последней мыслью оказалось беспокойство по поводу Морриса, что мог все услышать. Но тут за его дверью чересчур громко, как в дешевой пьеске заезжего театрального балагана, заголосила Мегги, и Дуайт успокоился.
Птица, большой черный ворон, кружила над полем. Такое поле увидишь редко. Огромное, от горизонта до ленты реки. Золотящееся колосьями, переливающееся под солнцем. Небо, голубое, глубокое, чуть прореженное легкими белыми облаками, дарило тепло.
Дуайт смотрел на ворона, гадая, что оно может значить?
У навахо ворон всегда снился к чему-то серьезному. Хотя у навахо все и всегда к серьезному. У вудуистов из Орлеана ворон всегда значил приход Барона. Если ворон огромен и глаза его светятся алым, подобно каплям крови. Разобраться в размере птицы и на что смахивают его глаза не получалось. У ранчеров ворон считался просто глупой и вредной птицей. Ранчеры воронов стреляли. Рейнджеры воронов уважали, в отличие от ворон. Но и у них ворон ничего конкретного не значил.
Будь Дуайт просто рядом с полем, он бы не переживал. Но если выпало смотреть на поле глазами ворона, а на саму птицу собственными глазами, то это явно сон. А как говорил дед – во сне можно увидеть многое.
Он покосился на самого себя, понимая, что почему-то еле может пошевелиться. Голова наклонилась вниз с болью. Неудивительно… если ты висишь на каком-то подобии креста, и, судя по всему, давно.
В разодранной рубашке Дуайт без всякого удивления разглядел копошащихся изумрудных жуков, что-то катающих из его плоти. Совершенно не больно, лишь сильно щекоча. Вместе с добрым и теплым солнцем от этого хотелось смеяться. Радоваться, пусть и вися как чучело на поле. Дуайт посмотрел на тень. К его голове кто-то прицепил корону. Или большие рога.
Ворон опустился ниже, заложил красивый круг, оказавшись на плече Дуайта. Черный, заслонивший весь мир, каркающий что-то. Дуайт-чучело пытался разобрать в его карканье нужное, но не получалось. Ворон каркал все сильнее.
Солнце задрожало и выплюнуло кровавый кусок горячего теста. То прошипело рядом с Дуайтом, растеклось по полю, сжигая и нещадно паля колосья. Жуки, звонко зазвенев, поднялись тучей в воздух, заскрежетали, на глазах покрываясь ржавой броней и превращаясь в саранчу.
Ворон повернул голову, глядя в глаза Дуайта-чучела застывшей багровой бусиной. И каркнул:
– Смерть уже рядом, внук.
Дуайт вздрогнул, просыпаясь. Поискал глазами миз Хартиган, застыл, глядя на стоящую у окна женщину. Рассвет мягко вошел в комнату, залил все нежно-персиковым, позолотил ее кожу. Под золотой кожей, явственно и страшно, проступили черные грубые веревки вздувшихся сосудов. Дуайт знал, что случится дальше. Знал, но не хотел даже шевельнуться, понимая, что больше ее в его жизни не будет.
Рука, крепкая сильная рука женщины вцепилась в ставень, тяжелый, из свинца. И приоткрытый. Ставень ходил ходуном, в такт трясущимся пальцам. Пляска святого Витта всегда идет рядом с одержимыми. Дуайт сглотнул, стараясь не издать ни звука. Голыми руками справиться с умершей и заново родившейся во зле, миз Хартиган может оказаться тяжело. Солнце добавило к золоту алого. Женщина шевельнулась, перенесла вес с ноги на ногу.
Ноги сразу выдавали в ней девчонку с ранчо. Крупные ступни с длинными пальцами и совсем не круглыми пятками, раздавленными годами, лишними фунтами и наследственностью. А она их любила, свои ноги, даже покупала дорогой лак и красила ногти. А Дуайту очень нравилось и трогало это увлечение.
А еще миз Хартиган всегда смущалась собственных плечей, широких и крепких. Да и не только они у нее были широкими и крепкими. И это тоже нравилось Дуайту Токомару Оаху. Именно, что теперь уже нравилось.
«Пустынный брат», рейнджер, солдат пустыни отличается от обычного человека так же, как его собственная автоматическая винтовка отличается от мелкокалиберки, подаренной бою на тринадцать лет. Это аксиома, по-другому в землях дьявола не выживешь. Дуайт вздохнул и потянул на себя самое близкое оружие из имеющегося. Собственный ремень, с пряжкой, утяжеленной свинцом. До кобуры с «кольтом», лежавшей где-то под кроватью, он все равно не успел бы дотянуться. Миз Хартиган, бывшая миз Хартиган и его, Дуайта, бывшая любовница, развернулась на месте и прыгнула, распрямившись тугой пружиной. Мир замер, вздрогнул, почуяв кровь, и ринулся вперед с утроенным напором.
Ударить стоило один раз. Точно, сильно и надежно. У Дуайта получилось. Все сразу. Череп глухо и страшно кракнул, вминаясь внутрь, и ее не стало. Через распахнутый стальной ставень внутрь заходило утро, жаркое солнце и крики форта. Козлоногий Джек смог перебраться через стены. Дуайт сплюнул, взводя «кольт» и окончательно отправив бедную миз Хартиган куда-то. Рай или Ад – выбирать уже не ей.
Церковь всегда любила говорить о прощении, что не заслужишь просто так. Прощение и вечная райская жизнь для праведников. Кто такие праведники Дуайт до сих пор не понял. Да и как им остаться, если живешь с Бойней, тихо ворочающейся рядом?
Но кое-что было похуже. В Рай точно не попадали зараженные дьявольским семенем. И вот, глядя на упокоенную его собственной рукой миз Хартиган, Дуайту было очень интересно – за что она то не попадет в этот гребаный Рай?
– Моррис! – Дуайт спустился вниз, на ходу заряжая куцый огрызок двустволки, спрятанный за портретом бывшего хозяина дома. – Моррис!
Приказ Шепарда, запрещавший хранить тяжелое личное оружие в самом городе, сейчас казался как никогда глупым. Много навоюешь с имеющимся?
Дверь хлопнула, выпуская Морриса и Мегги. Хотя Мегги выходить совершенно не хотела и тут же нырнула назад. Судя по лицу – явно плача и боясь. Оно и к лучшему, обузы Дуайту не хотелось, а жалеть шлюху ему и не нужно. Это личное дело Морриса.
– С ней все нормально? – Дуайт кивнул на дверь.
– Да. Дерьмо какое-то, а, братец?
– Какой ты наблюдательный. Хавьер, таракан чертов, ты так и останешься сидеть у себя?
Хавьер не отозвался. Дуайт толкнул дверь ногой. Сильно. Дверь крякнула и распахнулась внутрь, куда уже смотрели оба ствола, заряженные картечью. Но никто не появился.
Половицы скрипели совершенно предательски, выдавая каждый шаг Дуайта. Моррис остался у входной двери, рассматривая через окошечко улицу. Судя по плевкам – дела там шли плохо. Дуайт порадовался, что привык к полутьме на лестнице, ведь Хавьер с вечера опустил жалюзи. Половица скрипнула еще сильнее.
Хавьер нашелся за столом у окна. Мексиканец, уткнувшись лицом в подушку, почти упал со стула. Как тело смогло уткнуться лицом вниз? Затылка у Хавьера не оказалось. Как и левой руки. Вместо нее, вывернутая и почерневшая, висела холодная, страшная и неживая лапа. Смелости его, Дуайта, водителю, было не занимать. Вышибить себе мозги, поняв в чем дело, смог бы не каждый. Хавьер смог. И, подумалось Дуайту, будет крайне несправедливо, если строгий католический Всевышний решит не пустить в Рай самоубийцу. Уж для такого случая исключение стоило бы сделать.
Он помотал головой на незаданный вопрос Морриса. Кивнул на дверь, растопырив пальцы в сторону и начав их сгибать. На «пять», когда Моррис рывком открыл дверь, Дуайт вышел в последнее утро умирающего Форта-Кросс. Вышел и с первого же шага начал борьбу за жизнь.
Огрызок грохнул первым стволом, отбрасывая назад существо, недавно бывшее зеленщиком Сандерсом. Тот отлетел, потеряв часть головы, но продолжал размахивать зажатым в руках секатором, уронив на землю гулко ударившуюся голову соседской девчонки. Дженни, вроде бы.
Второй выстрел сложил пополам старика Чейни. Или того, что не так давно был стариком Чейни. Скрюченное нечто, с морщинистой дубленой кожей, с торчащими кривыми зубами, неожиданно прытко налетело из-за угла. Замахнулось остро наточенным заступом, и сложилось, заквохтало, плюясь густой темной кровью, но встать не смогло. С картечью шутить сложно.
– Бегом к гаражу! – заорал Моррис, отбрасывая от них что-то, смахивающее на вытянувшееся хищное бревно и одновременно на ублюдка-терьера, жившего у скво Агиларри, в дальнем конце улицы. – Нам только бы до брони добраться!
Ну да, только бы добраться. Дуайт зажав в зубах два патрона, торопливо перезаряжал огрызок их братьями. Это же так легко, пройти две с половиной улицы здесь, в совершенно озверевшем форте. Но другого выхода не виделось.
Когда они добрались до гаража, стало ясно сразу несколько простых вещей.
Патроны сожгли практически полностью.
Форт не умирал, он уже был мертв.
Если они смогут выбраться, то это окажется чудом.
Дуайт расстрелял последние картонные цилиндры в совершенно богохульное создание, состоявшее из верхней части красотки Лулу из салуна Бада и из жучиных лап со скорпионьим хвостом внизу. Моррис, выругавшись, торопливо вбил пароль в кодовый замок, рванул тяжелые складные воротца. Охнул и осел, роняя в пыль кишки с кровью. Дуайт успел только повернуться, когда навстречу ему, из темноты гаража, вылетело длинное гибкое тело. Он упал, придавленные шестью когтистыми лапами, не успев даже испугаться и уставившись на кошачью зубастую улыбку смертоглава.
Гад, хитро зашипев, выгнулся к нему, облизнувшись склизким блестящим языком, раскрыл темную изнутри пасть… и шепнул голосом давно ушедшего деда:
– Смерть близко, внук.
Дуайт открыл глаза, с всхлипом втянув воздух. Простынь под ним промокла насквозь. Пошарил глазами по сторонам, наткнулся на крепко-широкую фигуру, облитую золотом, стоявшую у окна со свинцовым ставнем.
Миз Хартиган повернулась к нему, растянула в улыбке свои удивительно нежные и удивительно узкие для такой нежности губы:
– Я уже стала переживать за тебя, Дуйат. Ты кричал.
Он промолчал, глядя на нее. Сердце перестало рваться наружу, пот не бежал, чуть стекал по спине холодными каплями.
– Поймал ночь, да…
– Что? – миз Хартиган сделала шаг вперед. – Что ты сказал?
– Мне… – Дуайт взял кувшин с лимонадом, стоявший у кровати, торопливо глотнул. – Мне вчера сказали – лови ночь. Поймал, что и говорить.
– Carpe diem, – она снова, хитро и по-кошачьи, улыбнулась. – Carpe diem, мой сладкий мальчик. Лови день, так говорили римляне.
– Римляне?
– Да. Я же девочка с ранчо, мне такого знать не положено?
Миз Хартиган поднялась на цыпочки, завела за голову полные, заливаемые солнечным золотом, руки. Качнулись совершенно золотые волосы, чуть прикрыв качнувшуюся золотую крепкую грудь никогда не рожавшей женщины. Дрогнул выпуклый живот и никак себя не повели золотистые волосы в самом его низу.
– Зато я знаю и умею много другого… Поймаем день, мой мальчик?
И они стали ловить только-только рождающийся день. Ведь и Дуйат, и Керри Хартиган жили во времена Великой Бойни, и каждый день мог оказаться у них последним. И они ловили день, ловили его во вздохах, в блеске глаз, в запахе пота, в шорохе простыни, в друг друге и в жизни вокруг. Ловили и поймали. А потом, чуть отдохнув, продолжили ловить.
С ней, с бывшей девочкой с ранчо, Дуайт был готов заниматься этим долго. Хотя, не так давно, даже не думал о ней, вспоминая кое-кого. Но миз Хартиган, высокая, сильная, крепкая и даже кое-где широкая пренебережения со стороны заезжих офицерских женушек из аристократов, поступила как настоящая женщина: столкнувшись с диким мустангом по имени Дуайт – взяла и объездила его, несмотря на сопротивление. Без жеманства с кокетством, отдаваясь каждый раз как в последний. И понимая, что только так можно с теми, кто ходит по узкой кромке. Между жизнью, смертью и Землями Дьявола. Вот прямо как сейчас…
Керри Хартиган не стеснялась себя, если знала, что ее, пусть и немного, но любят. И Дуайт любил ее как мог, все еще видя шипящую ухмылку смертоглава, глупо ища под ее кожей черноту вздувшихся сосудов и радуясь ее живому теплу. А как иначе? Когда…
Когда ее крепкая спина и блестящая задница выгибались перед его глазами, убирая всю нежность с романтикой, оставляя только желание входить-вгонять-вбивать, держать ее за плечо, второй рукой грубо и жестко лапая бедра, иногда проводя пальцами по себе самому и этой женщине, прямо вокруг гладкой тонкой плоти, охватывающей его и ощущая на подушечках пальцев ее горячую смазку. Слышать звонкие удары живота о самые кончики качающихся круглых и блестящих полушарий. И стараться быть не нежным и ласковым, а самим собой, жестким, жадным и грубым, проникающим в ее полыхающую жаром мягкую влагу глубже, глубже и глубже, чувствовать самым-самым кончиком себя всю ее изнутри, упираясь в расходящиеся нежные и подающиеся напряженные ласковые мускулы. Такие шелковые и тут же жесткие, сжимающие, охватывающие, старающиеся коснуться всей длины напряженной торчащей твердости, рвущейся познать всю женскую глубину ласки.
И Дуайт продолжал и продолжал, чувствуя, как даже не хочется кончать, потому что так прекрасно не было и больше никогда не будет, именно так, как сейчас, когда даже болит внизу от напряжения, вздувающегося венами и пытающегося сделать невозможное, наливаясь в стороны толщиной, чтобы коснуться каждого миллиметра гладких мокрых стенок, упруго дрожащих вокруг.
И, специально выйдя, видя ее в пробивающихся солнечных лучах, ощущал сразу все, делающее, здесь и сейчас, самым счастливым. Эту женщину, днем строгую и почти праведную, женщину, выгибающуюся кошкой, охающую низко и ритмично, блестящую спину и крохотный плавный бугорок там, где спина переходит в такую прекрасную задницу, и ниже, где дергано и судорожно сжимались складки, уже не скромно прижимающиеся друг к другу, а разошедшиеся в стороны, блестящие от смазки, переливающиеся прилившей кровью под гладкой кожей, все подрагивающие и подрагивающие, ждущие его назад губы, того же цвета что и на лице.
Дуайт слушал, втягивал ее запах и понимал – надо только назад, только сейчас, потому что больше никогда… и, как всегда с ней, едва успевал, донося до нее себя, рвущегося наружу выстрелами горячей спермы.
Хватал руками за бедра, не желая прекращать, но понимая, что если бы оно продолжилось, то сердце просто не выдержит, и, выходя, наклонился и целовал эту спину и эту задницу, божественно смотрящие вверх и на него.
И еще чуть позже, поняв, что нет ничего лучше, и чуть устав, оба просто заснули. Керри Хартиган спала, закинув крепкую ногу с ногтями, покрытыми красным лаком на иссеченное шрамами бедро рейнджера Дуайта Токомару Оаху.
