Дмитрий Михайлович Усачёв
Китай под семью печатями
С жёлтым морем ты не сможешь слиться,
Синеглазый русский ручеёк!
Арсений Несмелов
Предисловие
Чей ты будешь?
Сижу как истукан. Глуповатый вид.
Переводчица и гид Во Лин Ян, велевшая звать её Олей, что-то говорит по-китайски моим соседям по столу, показывая на меня глазами. Их вместе с Олей пятеро, я шестой. Слушатели бросают любопытные взгляды на мою застывшую персону, потом опять на Олю, согласно кивают.
Большой отдельный кабинет в ресторане китайского посёлка Барим. Посередь стола, за которым мы сидим, – вращающийся круг с несколькими посудинами, заполненными самой разной вкуснятиной. Эта надстроенная столешница пока не вертится, сейчас из всех блюд ко мне ближе всего мясо в кипящем масле, это яство водружено в сотейнике на спиртовку. И от него – остро-сладкий аромат. Вообще-то от Хайлара до Барима двести км, мы их проехали, плутая, часа за четыре, и мой гостиничный завтрак был вечность назад. Станешь тут принюхиваться.
Ну а Оля – она заканчивает свою речь какой-то очень важной размеренной и выразительной фразой.
Все одобрительно смотрят на меня. Кульминация!
Оля поворачивается ко мне:
– Дима, я им сейчас сказала, что ты сын инженера, что твой отец в сороковые годы работал вот на этой железнодорожной станции Барим, – она радостно показывает в окно, сквозь изморозь в котором действительно угадывается красное здание вокзала.
Но про инженера – откуда она взяла? Я ей ничего такого не говорил. У отца пусть и не три класса по коридору, но он и семилеток не кончал, не то что институтов.
Опускаю глаза. Чтобы не подводить Олю, мне бы надо сразу и согласиться: ну да, папа был инженером. Или, чтобы солиднее, – главным инженером. Генеральным. Вот бы все обрадовались. Может, даже зааплодировали.
Бормочу:
– Нет, он был здесь охотником.
Пауза. Оля мой шёпот не переводит. Дама в очках через стол от меня вроде насторожилась. Знает русский? А Оля окидывает всех улыбкой, будто всё в порядке. Хотя я её явно огорчил. И она меня тихонько и с укоризной поучает:
– Дима, охотник – это по увлечению. А по профессии – кем он был?
Пожимаю плечами и лепечу невпопад:
– Может, смазчиком?
Смазчиком не подойдёт, не престижно, – решает Оля, мои слова не переводит и снова всем улыбается, кивает головой.
Сошёл за сына инженера.
И тут же все расслабляются, довольные берутся за тарелки, сдвигают с места крутящийся столик с кушаньями, ко мне приплывает пахнущий шашлыком странный чай – монгольский чай. Неужели папа тоже его пил? Чай с ароматом харчо?
Смотрю на переводчицу и хлопаю глазами. Стыдно. Жизнь прожил, а так мало знаю о китайском прошлом моих родителей. Об этом в семье говорить не полагалось. Полное табу! Мама с папой осторожничали. Им ведь про себя приходилось слышать и такое, будто они не просто эмигранты, а белоэмигранты. Белогвардейцы недорезанные, какие-то «не наши». И если спросишь их что-нибудь про Китай, то папа сразу хмурится; а мама картинно машет ладошкой: фи, обойдётесь, ничего не скажем.
Впрочем, мама Лиза порой проговаривалась. Когда мы уже жили в СССР, но я ещё не пошёл в школу, мама часто усыпляла меня сказкой про удивительную и добрую страну. Сказка была с продолжением. Если маме на вечер не выпадала рабочая смена, то она садилась на край моей раскладушки, держала свою мягкую ладонь на моей руке и говорила напевным голосом, как колыбельную. Сюжеты и герои каждого очередного предания рождались в её голове, как я теперь понимаю, по ходу сказания.
Волшебная страна, в которой я засыпал, она такая узкая-преузкая, как улочка за окном, но очень длинная – аж до синего моря. Посерёдке этой страны-ниточки уложены два рельса, а справа и слева – хутора с усадьбами, они как шарики на гирлянде. У каждого владения своё название, и везде живут добрые люди, говорят по-русски, и у каждого свои особинки.
В заимке Нéжинке двор весь заставлен плугами и боронами, совсем не пройти, а вокруг зелёные луга, на которых видимо-невидимо коров, между ними не протиснуться, такой живой мычащий забор. На хуторе Меснянке господский дом – он в виде парохода со штурвалом на носу, за которым часто стоит очень-очень высокий человек с биноклем, всё что-то высматривает, лишь бы не сбиться с жизненного курса. Однодворок Казако́вка весь в витринах и полках, даже спальня превращена в амбар с товаром, ведь хозяин всю жизнь только и делал, что торговал да щёлкал на счётах.
А в усадьбе Мишу́хино вместо кошки мягко вышагивает по комнатам самый настоящий тигр с насмешливыми глазами и всё ластится к хозяйским деткам, мурлычет, выпрашивает, чтоб покормили, а в конюшне на дворе вместо лошади мирно ждёт всадника запряжённый олень по имени Изюбрь. У кого-то в доме стен не видно, потому что от пола до потолка одни только книги. А у соседей книжки ни одной, зато всё завешано охотничьими ружьями.
И вот сейчас, целую эпоху спустя, я снова в этой маминой сказке о волшебной стране под названием – Русская Маньчжурия. Листаю странички за страничкой, погружаюсь в истории, которые, увы, не всегда со счастливым концом. Драмы, любовные повести, деловые отчёты, анекдоты, трагедии. И сказки как таковые. Перелистал за два года, без преувеличения, несколько тысяч файлов из электронной библиотеки Хабаровского краевого архива, где хранятся ценнейшие фонды Бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжурии (сокращённо – БРЭМ).
Моих кровно родных эмигрантов жило в Китае с дедами и прадедами, с детьми и внуками, с зятьями и снохами, с семьями двоюродных бабушек и их детей – под восемьдесят человек. Узнавал, как складывались судьбы не только моих близких, но и их знакомых. Работодателей, коллег, тех, кто учил их детей и лечил их самих. Или даже тех, с кем мои родные не были знакомы по имени, но до того часто ходили с ними по одним улочкам Харбина, что уже начинали друг дружку узнавать и обменивались поклонами.
Калейдоскоп может быть и из трёх стекляшек. Но картинка в калейдоскопе ярче, красивее, переливчатее, если разноцветных бусинок – сотни.
Судьбы эмигрантов. И многие исторические события, которые определяли жизнь русских на чужбине. Повторюсь, это личная семейная история в контексте российской истории.
Часть 1
Двадцатые
На харбинском лексиконе события начала двадцатых годов имели два названия: «Беженская волна» и «Белый исход».
«Беженская волна» – это когда люди не приняли большевиков, но воевать с ними не стали и уехали в Китай без оружия, спасаясь от накативших невзгод, от нищеты и голода; они не белые и не красные, а бежали на чужбину, чтобы выжить.
«Белый исход» – это годы с 1920-го по 1922-й, поражение белогвардейцев в гражданской войне и эвакуация с Дальнего Востока в Китай, то есть чисто политическая эмиграция.
Накатили две такие могучие волны, и российская диаспора на северо-востоке Китая то ли удвоилась, то ли утроилась.
Двадцатые годы насыщены событиями.
В 1924 году Китайско-Восточная железная дорога (КВЖД) из российской превращается в советско-китайскую. И служащим дороги, чтобы сохранить работу, надо обязательно принять советское гражданство.
А в 1929-м произойдёт серьёзный советско-китайский вооружённый конфликт на КВЖД, когда китайцы намеревались забрать всю дорогу себе, стать её единственными собственниками, а мы не поддались.
Харбинский блокнот. Екатеринбург, 27 ноября 2017 года
Оба двое из Хайлара
Этот блокнот – не электронный, а настоящий, из бумаги. Я назвал его «харбинским», но первую запись делаю вот сейчас, ещё в Екатеринбурге. Не стану ждать, пока доберусь до Китая.
Сегодня понедельник. А началось всё в прошлую пятницу.
Я к той пятнице уже в принципе знал, что именно китайцы требуют для визы, пролистал официальный сайт консульства, распечатал бланк анкеты и даже заполнил первую страницу из четырёх. Но на остальных страницах ничего писать не стал, потому что там уже надо было ссылаться на даты моего путешествия, а я не был уверен в том, успеют ли они мне выдать визу за четыре дня, чтобы купить билет до Харбина на 6 декабря. На мои звонки в консульство никто не отвечал, и я решил сходить туда, чтобы уж потом бронировать перелёт и отели.
Утром в пятницу прособирался и к Консульству подъехал только в начале первого. Опоздал. Знал, читал на сайте, что приём документов и выдача виз с 9.30 до 12.00, но я ведь пока не сдаю документы, а просто хочу проконсультироваться. Зайду да спрошу. Ведь не будет же избушка на клюшке.
Наивный!
Китайское Консульство нашёл в глубине квартала недалеко от пересечения Чайковского и Фрунзе. Строгое современное здание с красным флагом и огромной спутниковой антенной на крыше. Аккуратный забор. Но вокруг…
Абсолютный контраст. К «китайскому» забору примыкает разрушенный бывший детский сад, в пустых оконных проёмах которого когда-то давно были рамы и стёкла. Рядышком старый двухэтажный дом, он, в общем-то, жилой, но у него угловая квартира на первом этаже вся выгоревшая, и пустые чёрные окна обращены как раз на консульство, в пяти метрах от калитки. Разгром. Грязь. А консульство КНР – такой пятачок китайской цивилизации в убитом и запущенном дворе русского города.
Но этот контраст я оценил сегодня, в понедельник, когда спозаранку стоял в очереди подле входа в консульство. Вторым по записи на листочке. Радовался, что за мной ещё человек двадцать. Мёрз при минус десяти, и меня успокаивала мысль, что другие будут мёрзнуть дольше моего.
К этой железной калитке я уже подходил тремя днями раньше, в пятницу, и она тоже оказалась замкнутой. Помялся, а потом смотрю: к консульству со стороны загаженного двора подходит мужчина китайской наружности и достаёт ключ-брелок, чтобы зайти на огороженную территорию. Я подбегаю к нему, говорю почему-то «dobrý den» (за пару дней до этого, в среду, вернулся из Праги) и прошу прощения:
– Подскажите, пожалуйста, а я могу рассчитывать на получение визы за три дня, как у вас написано на сайте?
Он мне указывает на медную табличку и говорит на русском с акцентом:
– Видите, приём посетителей был до двенадцати, теперь приходите в понедельник.
– Да, я понимаю, что не вовремя, но всё-таки, посоветуйте, можно ли мне покупать билет на 6 декабря, чтобы я в понедельник принёс в консульство готовые документы с билетом.
Он уже внимательнее смотрит на меня. Лет сорока, одного со мной роста, то есть невысокий.
– Дадим ли мы вам визу за три дня, это будет зависеть от документов, от того, всё ли у вас с ними в порядке. Принесёте документы в понедельник, – он опять кивает на табличку, – там посмотрим. А потом уже купите билет на самолёт.
Может быть, последнюю фразу про билет он и не произнёс, а я её сам додумал.
– А на каком языке заполнять анкету, на китайском или на русском? – шучу я и сию секунду догадываюсь, что он юмора не принял, и я это напрасно.
– На русском! – цедит он сквозь зубы и глядит, не издеваюсь ли я над ним.
Вчера, в воскресенье, я ещё сидел в Букинге, выбирал гостиницы, почему-то во всех трёх городах забронировал Холидей Инн (это не product placement, не реклама). Сбегал в ателье засняться на анкету размером 48 мм на 33 мм, и когда назвал этот нелепый размер, то девушка-фотограф сразу среагировала: «Понятно, на китайскую визу».
Утром приехал к 8.40, мороз, одет не лучшим образом, народ собирается после девяти, все стоят в очереди за мной, мимо прошёл тот самый «пятничный» китаец, неприязненно глянул на толпу, удалился за забор через автомобильные ворота.
Брр-р, холодно. Русский полицейский подошёл к калитке с той стороны не в 9.30, а с опозданием минуты на три. Народ не роптал.
Рамка, показываю портфель, выключаю телефон, прохожу в зал с окошками. Тепло!
Тот, кто был в очереди первым, уже стоит у ближнего окна. Окошек три, но документы принимает один человек.
Приглядываюсь. Да, их у первого очередника принимает уже знакомый мне сотрудник консульства.
А вот и моя очередь. Человек по ту сторону окошка спрашивает:
– А где билеты на самолёт? Без них документы не возьму.
– Так вы лично говорили мне в пятницу у калитки, что сначала посмотрите документы, а уж после куплю билет.
Он приглядывается ко мне, вроде вспоминает, берёт мои документы в руки, листает их:
– Цель поездки?
– В принципе, туристическая. Я хочу проехать по тем местам, где жили мои родители.
Он смотрит чуточку внимательнее:
– Ваши родители жили в Китае?
– Да, на КВЖД. В Харбине, потом в Мукдене – это теперь Шэньян, и в Хулун-Буире – он раньше назывался…
– …раньше он назывался Хайлар, – подсказывает он мне.
И почти без акцента добавляет:
– Я родом из Хайлара.
Мои глаза, наверное, округлились, дыхание перехватило.
– Я тоже родился в Хайларе, – протягиваю ему свидетельство о рождении.
Он берёт его в руки. Читает. Смотрим друг на друга.
Пауза.
Кто-то нетерпеливый из очереди громко говорит мне:
– Эй, мужчина, может, хватит о личном! Очередь ведь.
– Покупайте билеты, и прощаемся до среды, – китаец-консультант возвращает мне мои бумаги.
Сердитый мужчина подходит к окошку. А следующий из очереди, тоже слышавший наш с китайцем диалог, полюбопытствовал:
– А как ваши родители очутились в Китае?
Я пожал плечами, извинился, отвернулся, пошёл к выходу. Одной фразой не ответишь. Даже и целой книгой – ничего толком не расскажешь.
Это ведь долгий разговор. Случилось всё век назад, в 1922-м.
И началась семейная история в городе Троицке Оренбургской губернии.
Я не знаю, как всё было с моим отцом. Могу только предположить. Очень много прочёл архивных материалов. Домашние фотографии. Характер отца. На сайтах рассказы об улочках Харбина. Образы людей, окружающих отца, – они из архивных дел. И я перескажу сцены, как я их увидел бы, если б находился рядом, если б был их свидетелем.
Семейная история
Ласточки и благовещенье
В тот холодный двадцать второй год до середины марта Троицк ещё стоял в неубранном снегу, речка Уй у берегов схватывалась по ночам тоненьким ледком. А потом как-то разом потеплело, город весь расплылся в лужах, грязный снег оставался только в канавах да в развалинах сожжённых лавок.
И ласточки вернулись из зимней миграции в первых числах апреля, раскричались, сплошной писк и щебет. Крохотные тельцем, с большими крыльями и с раздвоенными кончиками хвостов, они свистящими полосами разрезали воздух над рекой и прибрежным кустарником.
Прасковья торопилась, но не могла не замереть на крыльце своего домика у реки при виде этих стремительных птиц, показала на них сынишке. Четырёхлетний Миша засмотрелся на тех ласточек, которые вперевалочку ходили совсем близко от него – прямо у оградки.
– Мама, а эти птички сейчас завтракают? – поинтересовался мальчик.
– Нет, сыночка, они проснулись раньше тебя, такого засони, и уже давно позавтракали, – улыбнулась мама. – А вот теперь собирают прошлогодние травинки, чтобы построить себе домики-гнёздышки.
Прасковья с мужем уже успели порадоваться, что ласточки прилетели за неделю до православного Благовещенья; ранние ласточки – жди благих вестей, такое в народе поверье. Ещё полагалось молоком умыться, но найти молока теперь трудно, умыть личико и водой можно.
А вот с радостными вестями – тут вроде бы действительно сложилось. И именно добрым вестовым Прасковья спешила сейчас к мужу в своих кожаных черевичках с завязками на шнурках и в капоре на ленточке; принарядилась по такому случаю. Четырёхлетний Мишуха в ботиночках, позаимствованных у оставшейся дома шестилетней сестрёнки Клавочки (свои стали малы), где-то, отпустив мамину руку, перепрыгивал через ручейки, он ловкий. А где-то Прасковья брала сына под мышки и переносила через лужи. Он как пушинка, маленький и лёгкий, совсем не прибавляет в весе. Да и сама она отощала, чего уж там. И муж худющий, и сестра. Такие времена! Теперь какое платье из сундука ни достань, любое висит на плечах, как на вешалке.
И ещё, подхватывая сынишку, она всё время поправляла лёгкую сумку, которая на плече. Потом от греха подальше вообще перекинула её через голову, так надёжнее. В сумочке лежал бесценный груз, с которым она и торопилась к мужу.
Прасковья с Мишухой свернули на Васильевский, который хоть и назывался скромно переулком, но на самом деле был ещё недавно самой богатой торговой улицей. Весь Троицк не похож теперь сам на себя, а уж Васильевский тем более. Разорение. Модно-галантерейный и мануфактурный магазины закрылись на третий год германской войны. Не стало кондитерской, которая раньше на весь Васильевский благоухала ароматами ванили и корицы. Сколько-то времени после революции ещё подавал признаки жизни магазин москательных товаров, где муж Прасковьи и его брат закупали клей и краски для работы. Но эту торговлю как «средство наживы» у хозяина отобрали.
Прасковья подняла глаза на перекошенную вывеску бывшей аптеки «Помощь». Двери заколочены. Как и у магазина «Новыя книги». Всё набекрень.
Но Бог с ними, с модно-галантерейными рядами, туда Толстиковы и Усачёвы и так особо и не ходили. Но ведь не стало в Васильевском переулке и крупяной лавки. За неимением товара. Вот это для матери двоих ребятишек настоящая беда! Выручали речки Увелька и Уй, мужчины в семье знали, где поставить сети и раколовки. Но без хлеба и крупы – не обойтись.
Как такое могло случиться с богатым Троицком? Паня, как в семье ласкательно звали Прасковью, ещё с церковно-приходской школы знала, что через их Троицк проходил шелковый путь. Да она и сама, совсем ещё девчушкой, видела на окраине их города, у реки, целые караваны верблюдов, навьюченных тюками хлопка, который через Троицк везли в Россию из Бухары. До германской войны каждый год в Троицке с апреля по октябрь продолжалась ярмарка, куда съезжалось всё Поволжье и западный Казахстан. Не сыскать в Оренбуржье другого такого благополучного города, каким слыл их Троицк.
А что теперь? Всё скверно. Незасеянные поля в окрестных деревнях. Голод в двадцать первом. И, якобы для того, чтобы закупить посевное зерно на 1922-й год, эти самые новые правители, которые в кожанках и с наганами, забрали в Михайло-Архангельской и Свято-Троицкой церквях всё ценное – кадила, чаши для причащения, ризы с икон. И что? Думаете, они взаправду купят зерно для посевов? Свежо предание, да верится с трудом.
Выплыл из-за угла пеший казачий патруль. С объявлением коммунизьма (что за слово, никак не выговоришь!) в казачьем городе прогуливающихся людей почти не стало, зато добавилось военных. И Прасковья как-то напряглась, перешла с сыном на другую сторону улицы, покрепче прижимая к груди сумочку и стараясь не смотреть на этих дядек с винтовками, не встречаться с ними взглядами. Зато глазел на них Мишуха. У них красные ленты на фуражках. Промеж себя Усачёвы и Толстиковы мечтали, чтобы эти красные куда-нибудь пропали. Или чтобы им самим пропасть куда-то подальше от них, от красных.
Редкие ломовые извозчики с кладью на роспусках. Вот едва тащит полупустую телегу явно недокормленная тощая кобыла, сердитый кучер угощает её кнутом. А легковых извозчиков, таких ухарских и лихих, как раньше, на улицах вообще не осталось, все ходят пешком, город невелик.
А вот и Большая Базарная. Храм во имя Святого Архангела Михаила. Здесь когда-то крестили и Пашу Усачёва, и Паню Толстикову. Здесь они же, Павел и Прасковья, оба будучи шестнадцати лет от роду, бракосочетались. И здесь потом крестили и Клавочку, и Мишуху. А последний год колокол, кажется, не звонил ни разу. И главка-макушка у колокольной башни будто перекосилась, или это просто так видится.
С уроков в церковно-приходской школе Прасковья помнила, что Михайло-Архангельскую церковь в Троицке закладывал князь Владимир, сын Александра II. А ещё здесь однажды во время службы склонял голову перед алтарём сын Александра III цесаревич Николай – будущий Император Николай II.
Такой совсем непростой этот наш Троицк! Хоть и маленький. Но вот уже Прасковья, подхватив Мишуху на руки, обогнула очередную сгоревшую лавку и добежала до цели. Не на самой центральной площади, но и не так далеко от неё, в спрятанном за двухэтажным особняком пристрое, была мастерская её мужа Павла Усачёва и его брата Семёна.
Над дверью мастерской ещё от их отца оставалась надпись:
Паша и Сёма – они близняшние. Их мама всегда шутила, что один из них появился на свет в полдень с первым ударом на колокольне Михайловского храма, а второй подал голос миру со звоном последним. Кто старше на несколько секунд, а кто младше, кого из них через день после рождения крестили Павлом, а кого Симеоном, – одному Богу известно, родители их, крохотных, отличать попервоначалу не могли, хоть и пытались. А соседи и теперь братьев путают, хоть те уже и взрослые.
Парней не забрили на германскую войну. В четырнадцатом году парней семнадцати лет от роду из казачьего Троицка на войну ещё не призывали. В мужья идти – это возраст подходящий (пример Павла), а для армии они считались ещё не подросшими. И в следующие два года тоже пронесло. Будучи по сословию мещанами, Усачёвы вообще-то подлежали солдатству, но это правило больше относилось к горожанам низшего разряда с подушным окладом, а ремесленников, раз они со своим делом, чуть ли не приравнивали к купечеству и на войну не забирали.
Павел и Семён не бросались в глаза – невысокие, худые, не басовитые. Оба носили усы.
Отличались близнецы только профессиями, да и то условно. Один шил меховые шапки, папахи и картузы; это Павел – он скорняк. А Семён тачал сапоги, ботинки и модные туфли, понятно, коли башмачник. При этом рукастые братья легко подменяли друг друга, мастерская одна на двоих, она досталась парням от отца – башмачника и меховщика. С войной заказов поуменьшилось, а с приходом большевиков почти не стало, мало кто из жителей Троицка теперь думал о шапках, а тем более о шляпках, дай Бог голову сносить.
Но на днях, о, удача, из ближней станицы в мастерскую к Усачёвым знакомые казаки привезли с десяток пар сапог – дырявых, протёртых или лишившихся подошв. Пообещали за ремонт не деньги, которые ничего не стоили, а сколько-то жиров и десять фунтов крупы. Полведра, не густо, несколько раз по дну кастрюли кашу размазать, но всё равно спасенье. Так что братья в четыре руки накинулись на работу.
И вот Прасковья ворвалась в мастерскую, пропахшую кожей и гуталином, посадила на стул сына-паиньку Мишу, чмокнула в щёку мужа, заперла дверь на щеколду, окинула взглядом этих удивлённых близнецов:
– Полюбуйтесь, что я сейчас забрала на почте, – она достала из сумочки конверт из толстой бумаги. – Да, отгадали, письмо из Китая. От тёти Насти, из Харбина.
Дратва, шило и юфть улетают на стол. От самой тёти Насти в конверте только дежурная записочка. А главное в нём – это плотный солидный бланк с печатями, почти весь текст на русском, скромная подпись самой тёти Насти, пара солидных размашистых росчерков пером и несколько строчек иероглифами. Восторг – в глазах Павла, понимание на лице Семёна. Да, кажется, для семьи Павла Усачёва всё сложилось. Павел даже закашлялся от волнения. Или от простуды.
Мишуха сидел на высоком стульчике, болтал ногами и ничего не понимал. Мама с папой забыли про него, взялись за руки, смеялись и прыгали, как дети. Папин брат Семён накинул курточку и вылетел из мастерской, чтобы минут через пятнадцать прибежать с их родной сестрой, которую, как и маму, по случайному совпадению тоже звали Прасковьей, тётей Паней.
Теперь эти четыре взрослых человека прыгали по комнате, сотрясая столики и оконные рамы. Останавливались, склонялись над тумбой, где лежала красивая бумага, и снова веселились.
Что же это у них за родственница, живущая за границей? Тётя Настя, она же Анастасия Константиновна Панфилова, а в девичестве Толстикова, доводилась родной сестрой Лаврентию Толстикову – отцу Прасковьи, Марии, Ольги и Татьяны.
Дальше – скупые строки анкеты, которую тётя Анастасия Панфилова заполнила намного позже, в тридцать пятом, для Бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжурии. Года рождения 1878-го, Троицк, православная, русская, неграмотна (но заполняет сама). Имеет в собственности, цитата: «… маленький домик в городе Харбине, Зелёный Базар, 8-я улица, дом 27». Домовладелица. На вопрос, «когда и откуда прибыла в Маньчжурию», отвечает: «В 1917 году из Троицка Оренбургской губернии».
Как всё случилось с этим переездом? Муж Анастасии вернулся с германской войны в 1916-м. Серьёзное ранение, уже не боец, списали как инвалида. А у него, у Панфилова, была серьёзная гражданская профессия – телеграфист. И когда под конец шестнадцатого года от бывших сослуживцев он узнал о наборе на КВЖД и предложил свою кандидатуру, то его приняли. В январе 1917-го, ещё до отречения царя, Панфиловы приехали в Харбин, оставаясь гражданами Российской Империи.
Вот тут не обойтись без отдельной главы про КВЖД. Чтобы узнать, куда же убегали от невзгод и непонятностей Усачёвы, Толстиковы и иже с ними. Десятки тысяч. Сотни тысяч.