Дмитрий Михайлович Усачёв
Китай под семью печатями
Судьба эмигрантов
Шляхтичи из местечка Монастыри
В дверь купе постучали.
– Проше, – откликнулся Ян Юлианович, высокий крепкий мужчина тридцати двух лет от роду.
Вошёл проводник. Строгая чёрная жилетка, через локоть перекинута идеальной белизны тканевая салфетка, в левой руке поднос с росписью, на нём сахарница и чай в красивом подстаканнике. Манеры проводника Ян Реутт оценивает особо ревностно, ведь он и сам по профессии – проводник.
– Дженькуе!
Ян поблагодарил проводника польским «спасибо», а потом спросил по-русски, скоро ли будет Орша. Проводник отвечал то ли на украинской мове, то ли на белорусской. Да ещё и с польским акцентом. В этих краях все языки смешались. И все друг друга понимают. Всё точно так же, как у Яна в его родном местечке под названием Монастыри. Там тоже всяк гуторит на свой манер, да всяк ему внимает.
Реутт в пути восьмые сутки. Добирается из Китая на самый запад Российской Империи, почти до польских земель. С пересадками – уже на третьем поезде. Едет домой впервые за пять лет. С тех пор, как он в 1909 году 1-го июня (не забыть того дня!) нанялся на станцию Маньчжурию, с отпуском никак не получалось, и Ян до того соскучился по родной Могилёвщине – просто мочи нету! Ехал во всех поездах в «жёлтом» вагоне, то есть первым классом. На дорогой билет заработал, хоть и должность у него не начальственная. Он в эти пять лет ладил и ремонтным рабочим в службе пути, и сторожем в депо, и проводником. И всё на станции Маньчжурия, и всё – на КВЖД. А ведь служить на КВЖД – это для всякого понимающего не просто так, а ого-го! Даже сторож на КВЖД – это не какой-то там дремлющий дедок, а вооружённый до зубов крепкий мужчина, имеющий право стрелять после первого предупреждения.
На станцию Богушевская поезд пришёл ранним утром. Всё тут Яну знакомо не просто до мелочей, а буквально до мозолей на руках. Железную дорогу Витебск—Орша—Жлобин строили с тысяча восемьсот девяносто какого-то года, и поезда по ней пустили в 1902 году. Ян Реутт был среди построечников[7] станции Богушевская и нажил мозоли на ломовых карьерных работах ещё до того, как в 1902-м ему исполнилось двадцать.
На стыке девятнадцатого и двадцатого веков вся Российская Империя являла собой гигантскую железнодорожную стройку. Чисто российской территорией царское правительство не ограничилось, зашло со своими стройками в Китай, и именно тогда же, в 1902 году, началось движение поездов и по первым участкам Китайско-Восточной железной дороги. Куда и потянуло Яна Реутт в 1909-м. Тогда ему, такому лёгкому на подъём, было двадцать семь. Теперь тридцать два. Состоявшийся мужчина. Холостой. Жених завиднее некуда.
Ян взгромоздил дорожный сак на плечо, простился с проводником, вышел на перрон единственным из пассажиров. В честь его машинист дал пару в гудок, не пожалев спящих ещё жителей Богушевска. Паровоз пыхнул дымом, тронул с места. Пуфф-пуфф, чуфф-чуфф. И принялся стучать по рельсовым стыкам совсем на «польском языке»: «tak to to, tak to to»[8], – всё быстрее и быстрее повторяя эти восклицания. Жмурясь от раннего майского солнца, Ян провожал поезд глазами. Улыбнулся. Пора.
Начало мая. Природа пробудилась. Всё цветёт и благоухает. Стрёкот над головой. Ласточки носятся совсем низко над Яном, будто выглядывают, а что это у него там, на спине, в большущей поклаже, нет ли чего-нибудь вкусненького. Рассыпаются непрестанными трелями коричневые стрижи.
Сердце радуется.
Да, шёл май 1914-го. Пока ещё май. Через полтора месяца безумный молодой серб убьёт в Сараево австро-венгерского эрцгерцога. Начнётся война Российской Империи с Австрией и Пруссией. Начнётся всеобщее безумие. Разрушатся несколько империй, в том числе наша, Российская.
А пока мир прекрасен, и прекрасна огромная Россия. Ян идёт пешком до родного местечка Застенок Монастыри, тут полчаса на своих двоих, и любуется полями вокруг. Озимые зеленеют, зябь посеяна. Многими землями, или мызами, как здесь говорят, владело семейство Реутт.
Дорога к Застенку Монастыри идёт мимо каплички Святого Маккавея, которая остаётся слева. Капличка по-здешнему – это католическая часовня, молельня или божничка. Вокруг каплички несколько больших бревенчатых домов, ведь в день Святого Маккавея сюда, к этой молельне, с 1850-х годов сходились крестьяне со всех окрестных деревень, даже из уездного городка Сенно. Да что там из уезда, приезжали люди и из Витебска, и из Могилёва. Белорусы, латыши, русские, поляки, евреи – всех тянуло в начале августа, в Медово-Маковый Спас, сюда, на берег речки Песочанки. Сначала молебен, а потом блины, окунаемые в макальники с маково-мёдовым молочком, а ещё хороводы.
Понятно, что празднество в один день не укладывалось. Людям надо как-то переночевать, где-то перекусить. И божничка обрастала постройками, где приходящие пешком и приезжающие в экипажах и верхом крестьяне располагались на пару-тройку дней и ночей, а то и на дольше. Появились заезжие дома, корчма, бакалейный магазин.
Так рядом с молельней образовалось местечко, которое люди стали называть Застенок Монастыри. «Застенок» тут не от слова «стена», а от «застить» с ударением на первый слог – то есть заслонить (это по четырёхтомному словарю Владимира Даля). Например, хуторские земли разных хозяев отделены друг от друга стiнками, то есть маленькими лесками. А монастырями называли не только монашеские обители, но и церковную землю со строениями.
Так вот, откуда-то с запада, то ли из Латвии, которая поближе, то ли из Польши, тоже недалёкой, приехала в Монастыри семья при деньгах – предприимчивые работящие люди по фамилии то ли Регут, то ли Реут или Рэгут. Да как их местные поначалу только не называли!
Постепенно привыкли к правильному произношению и написанию – Реутт. Это польские дворяне – шляхтичи. Начали осваивать окрестные земли и создали то, что на западный манер именуется фольварк, то есть имение или заимка. В урочище рядом с капличкой они в 1854 году построили пивоварню[9]. Сюда же стали селиться и другие богатые приезжие – Яцевичи, Ландёнок, Мойша Гиршевич Кулик, Кац, Кривошеевы.
И ещё сюда, в местечко Монастыри, приехали и здесь обжились и отстроились шляхтичи Антоневичи. Вот как раз к усадьбе Антоневичей и пойдёт Ян Реутт. Но это чуток позже. А пока…
А пока Ян Реутт с широко раскрытыми глазами замирает на перекрестии улочек, откуда предстал взору родительский дом. Старается не шевелиться, потому что в их домашнем парке (он же сад, он же огород) громко завздыхали милые ему с детства горлицы: угху-ху-ху, угху-ху-ху. Мелодично, в три слога.
В Китае горлиц не водится, а жаль, Ян по ним соскучился, ведь они так по-доброму будят деревенских жителей, и они такие красивые со своими чёрно-белыми кольцами-ожерельями на шее. Ага, вон там их видно – двух горлиц на той самой кормушке, который Ян пять лет назад собрал-склеил из веточек в углу живого плота, облепленного синичками и воробьями.
Живой плот – это зелёная ограда вокруг их имения, она из дёрена. Веточки этого дёрена, подаренные кем-то из соседей, маминка прорастила в кувшинах с водой. Они все, штук сто, дружно дали корни. И Ян, тогда ещё совсем мальчишка, посадил их ровненько по краям участка. А потом постоянно стриг садовыми ножницами. Кто сейчас стрижёт этот плот. Тата? Или зять Адам, муж Франциски? Ой, а каким огромным вымахал в самой серёдке их парка оржех! И этого грецкого ореха, и съестного каштана, и дуба Ян посадил в землю собранными в лесу плодами: ямка для ореха, другая для каштана, в третью закопал жёлудь. Все взялись, и когда Ян уезжал в Маньчжурию, то мог дотянуться до их вершинок рукою. А теперь? Теперь все три дерева выше дома. А под ними чистый от плевел и прокошенный литовкой травник.
Вовсю цветёт и благоухает вислая герань на воротах – белая, розовая, красная, синяя. Калиток и дверей тут никто никогда не запирает. И Ян уже во дворе, он подходит к крыльцу. Видит прилипшую к кухонному окошку сестричку Франциску с выпученными от изумления и восторга глазами, и она тут же вылетает на порог, вешается брату на шею, с которой он едва успевает сбросить трёхпудовый саквояж. Франциска заталкивает Яна в дом, что-то кричит пастуху, выгоняющему в этот ранний час скотину с соседского двора, тот понимающе кивает и уносится. И пока Ян уясняет, что тата с маминкой и с сестриным мужем Адамом часом раньше уехали на дальнее поле, и что их уже не догнать, как в дом ураганом врывается сёстра Тоня, она постарше Яна.
Тоня с Франциской знают, с какой целью он очутился сегодня в Монастырях. Последние года они бойко отписывали ему в Китай, какой красавицей вырастает соседка Аннушка. А самой Анке и её родителям эти самодеятельные свахи находили всякий повод напомнить в сотый и в двухсотый раз, что нет лучшего жениха, чем шляхтич Ян Юлианович Реутт. И сейчас готовят брата к встрече с Антоневичами, расспрашивают, хохочут, греют воду в бане. Принимаются разбирать дорожный узел брата, всплёскивают руками и смеются.
– Это всё вам подаровала Аделия, она у нас така мила, – отмахивается от благодарностей Ян.
Он так скромничает, ведь в красивые и практичные гостинцы родителям и сёстрам он лично вложился только юанями, а по торгам да по бавунам ходила и багаж Яну паковала Аделия – средняя из сестёр, которая тоже давно в Китае с мужем и дочкой.
Сестрички уже нагрели утюг, наглаживают выходную братову одёжу. И через час намытого и обихоженного Яна они проводят к хоромам Антоневичей и осенят его крестом. А у него замрёт сердце.
И в самом деле, когда Ян Реутт пять лет назад отправлялся из Монастырей в далёкие китайские края, то быстроглазой весёлой девчонке Анке Антоневич было пятнадцать. Теперь, когда Ян входит во двор к Антоневичам, Аннушке двадцать. Вот она – стоит с татой, мамой и бабчей на крыльце. И вся светится.
Аннушка свет Иосифовна. Черноволосая ладная дивчина. Панна на выданье.
Свадьба и отъезд. И вот Анна и Ян уже далеко-далеко!
Из опросного эмигрантского листа, который Анна Иосифовна Реутт заполнит через двадцать с лишним лет:
«25 мая 1914 года вышла замуж церковным браком за Реутт Яна Юлиановича в селе Монастыри, после чего мы с мужем уехали на станцию Маньчжурия на КВЖД. Муж давно служил на севере Китая проводником вагонов. Социальная принадлежность: дворянка по отцу и по мужу. Политические взгляды: противокоммунистка. Вероисповедование: римско-католическое. Национальность: полька [зачёркнуто] белоруска». Такое же «уточнение» в анкетной графе о национальности есть и у Яна Реутт: «… поля [не дописал последней буквы, зачёркнул и заменил] католик».
Национальность – католик? Стеснялись признаваться, что они поляки? Но своими исправлениями только выдавали себя.
А с чего это я вдруг взялся за фамилию Реутт? Да просто эмигранты из больших семей – они в Харбине хочешь не хочешь пересекались друг с другом. Так было и у Реутт с Усачёвыми. В обеих семьях по трое парней и по одной девушке, а у кого-то и годы рождения совпадают. Поэтому вовсе не случайно, что четверо детей из этих двух семей учились в одной и той же школе на Артиллерийской. Они бегали по одним коридорам и выстраивались вместе со всеми другими на плацу, чтобы перед уроками хором спеть японский гимн.
А когда, например, в декабре сорок третьего японцы захотят принудительно поставить под своё самурайское ружьё двадцатилетних эмигрантов, то заранее составят «Список лиц мужского пола в возрасте от 20 лет, вызываемых на предмет прохождения специальной подготовки при Главном Штабе Кио-Ва-Кай». Я этот список в архиве нашёл. И увидел, что среди взятых на примету «призывников» оказались в одном алфавитном списке с разницей в одиннадцать фамилий Реутт Мечислав и Усачёв Александр. Оба они 1923 года рождения, первый родился 26 марта, а второй 22 апреля. Их станут вызывать повестками для расспросов-допросов на одно и то же время и в один и тот же кабинет конторы БРЭМ. Они познакомятся. Оба постараются откосить от армии, и одному это удастся, а другому, увы, – нет.
Сохраним интригу, сразу не скажем, кто из них останется на свободе, а кого заставят напялить на себя японский мундир, чтобы он потом угодил за это в советскую тюрьму. Отгадка – она в двух главах нашей книги, и у этих глав перекликаются названия: «Самурайский меч» и «Меч и Слава».
Клюнув на имя Мечислав в списке потенциальных самураев, я заказал и получил из Хабаровска под двести листов архивных дел на восьмерых Реутт. Читал, не отвлекаясь на кофе и схватившись за голову, с утра до ночи. Потом заказал дела на тех пани из рода Реутт, у которых после замужества поменялись фамилии, – то есть на семьи эмигрантов Озевичей, Яцевичей и Пустощёловых. Зачем я это сделал? Ведь явно перебор! Героев и характеров с фамилией Реутт и так на роман с продолженьем.
Чтобы вас не запутать и самому не запутаться, разложу наших персонажей по полочкам.
Итак, первой из семьи Реутт на станции Маньчжурия Китайско-Восточной железной дороги оказалась Аделия Юлиановна. Её сюда привёз из родных Монастырей в 1904 году, то есть сразу после начала эксплуатации КВЖД, муж Иван Викентьевич Яцевич. В 1911-м у них родится дочка Регина.
Как мы знаем, Ян Юлианович Реутт последует за старшей сестрой в Маньчжурию в 1909-м, а через пять лет привезёт сюда жену Анну Иосифовну, в девичестве Антоневич. На станции Маньчжурия у Яна и Анны друг за дружкой родились четверо детей. Трое мальчиков, которые все такие славные, – Станислав, Бронислав и Мечислав. И умница-красавица дочка Аделия, названная в честь тётки.
Франциска, самая младшая из сестёр Реутт, на некоторое время задержится в Монастырях. Замуж за односельца и однофамильца Реутт Адама Адамовича она ведь вышла ещё в 1914-м. А годом позже у них родится дочь Янина. Глава семьи Адам Адамович – очень крепкий предприимчивый крестьянин, у него и у самого имелись земли, а тут ещё приданое от родителей Франциски – пашни, леса и покосы. Вроде живи и радуйся! Но ведь шла война, германцы в 1915-м дошли до Барановичей, где поначалу у русских находилась ставка Верховного Главнокомандующего. Ну и куда перенесли эту самую ставку? Её перенесли совсем близко к родному местечку наших героев – в Могилёв. Война вот она – у самых ворот.
И что оставалось делать? Уезжать из Монастырей, благо есть куда, дорога накатана. И в феврале 1916 года на станции Маньчжурия появились новые Реутт. Трое вместе с Яничкой.
И какой вышел расклад? Семьи двух родных сестёр и их родного брата – все на станции Маньчжурия. Ян Юлианович – проводник вагонов, всё понятно. А вот муж Аделии Иван Викентьевич и супруг Франциски Адам Адамович – они оба машинисты водокачки. Водокачка на станции одна, а машинистов двое, да ещё родственники, семейственность какая-то. Тесновато. И тогда Иван Викентьевич Яцевич с семьёй переедет на такую же водокачку сначала на станцию Цаган, а потом на Чжалайнор – один перегон от Маньчжурии, полчаса времени на подножке поезда до работы. Дочка Яцевичей, умненькая Регина, поступит в Маньчжурии в польскую школу при костёле, пока ту в 1921-м не закрыли. Её двоюродная сестрёнка Янина, дочь Адама и Франциски, была ещё не школьного возраста, бегала за Региной, провожала её на уроки и встречала из костёла.
Да, начались двадцатые.
Именно в двадцатые служащим КВЖД предстоят тяжёлые испытания.
Чтобы рассказать об этих сложностях, нам семья железнодорожников Реутт как раз и понадобится.
Ведь Усачёвы на железной дороге не служили.
Харбинский блокнот, 7 декабря 2017 года, ближе к полудню
Троицкий мещанин
На выходе из музея еврейской культуры у меня в кармане звякнул смартфон, ещё действовал бесплатный музейный вай-фай. Электронная почта. Да, из Челябинского архива. Юра Хуан Хун, поняв мою озабоченность, завёл меня в крохотную забегаловку на Китайской улице, типа кондитерской – с тремя столиками и с доступом в интернет. Юра заказал себе мороженого, я от его предложения отмахнулся и влез в почту.
Марина Николаевна Степанова не просто не обманула, а сработала стремительно. Всего три дня минуло, я в другой стране, а у меня уже скан из архива.
Вот она – запись в Метрической книге Троицкой церкви Михаила Архангела (ять, иже и еръ в соответствии с оригиналом):
«Мужеска пола
Годъ рожденiя 1917
Месяцъ и день рожденія – Окт. 28. Месяцъ и день крещінія – Ноябрь. 1
Имя родившагося – Михаилъ въ честь св. Архан. Празд. 8. Ноября
Званіе, имя и фамилія родителей, и какого вѣро-исповѣданіа:
Троицкій мѣщанинъ Павелъ Никитинъ Усачовъ
и законная жена его Параскева Лаврентьева, оба православные
Званіе, имя, отчество и фамилія воспріемниковъ:
Троицкий мѣщанинъ Симеонъ Никитинъ Усачовъ
и казачья жена Каратабанского поселка
Еткульской станицы Параскева Никитина Кузнецова Кто совершалъ таинство крещінія
Протеіерей Михаилъ Чулковъ и Діаконъ Павелъ Лебедев
Рукоприкладство свидѣтелей записи по желанію»
Сижу, проглатываю картинки, буквы и «рукоприкладства» – то бишь подписи. Не заметил, как Юра сходил к прилавку, после чего поставил передо мной чашку настоящего капучино. В фарфоровой чашке. Я всё ещё в этом церковном тексте.
Мой дедушка Павел и его брат Симеон были близнецами. И восприемником при крещении новорождённого Миши стал именно Семён Никитич Усачёв. Восприемник – это крёстный отец. Если умрёт родной папа, то заботиться о ребёнке станет восприемник. Не исключено, что крёстная мать моего папы Прасковья Кузнецова («казачья жена») – это сестра Павла и Семёна, ведь и она тоже – Никитична. Кстати, и звали её тоже Прасковьей, как и маму крещаемого Миши. Но это уже просто совпадение.
«Усачовъ» или «Усачёв». Через «о» или через «ё». Если бы мой отец родился день в день двумя месяцами позже, то мог бы сразу получить букву «ё» в своей фамилии. Потому что 23 декабря 1917 года (по новому стилю 5 января 1918 года) новоявленный нарком просвещения Анатолий Луначарский, проводя в жизнь «орфографические реформы», сотворил Декрет о желательном употреблении буквы «ё». Потом букву «ё» то третировали и опускали до «е», то делали обязательной (ой-ёй-ёй, при Сталине), то опять игнорировали.
Недавно в книге Алексея Иванова «Пищеблок», которая вышла под редакцией Елены Шубиной, я увидел все «ё» во всех без исключения положенных местах, а ещё увидел знак ударения там, где без него не обойтись, и воспрянул духом. В этой моей книге такое правило употребления буквы «ё» тоже соблюдается. Может быть, потому, что я – Усачёв, через «ё». Хотя в моём свидетельстве о рождении и в паспортах по-прежнему написана безликая буква «е». Недавно юрист Евгений, зная мой «ё-шный» фанатизм, при заполнении доверенности у адвоката внимательно следил за моим правописанием, наклонившись над столом: «Ой, Дмитрий Михайлович, пожалуйста, не напишите в фамилии букву “ё”, ведь в паспорте у вас “е”, надо по паспорту».
… Кстати, кофе в этой китайской кофейне зерновой, вкусный, душистый.
– Юра, спасибо за кофе, посидим ещё минут пять…
Да, Михаил Усачёв родился в 1917 году, а не в 1918-м, как это значилось в его советском паспорте, и как на этом настаивала его родная сестра и моя очень хорошая тётя Клава, моя крёстная. Она родилась, по-видимому, в 1915 году или раньше, и «слегка» омолодила себя, указывая в анкетах БРЭМ, а затем и в советском паспорте, будто родилась в семнадцатом году. А раз так, то Клава и своего брата Михаила омолодила, сделав его рождённым в 18-м. А моего отца это не волновало. До поры до времени. Ну а когда приблизилось 60-летие, то не захотелось выходить на пенсию годом позже, и он сделал запрос в Троицк. Оттуда ему прислали новое свидетельство о рождении с датой появления на свет в 1917-м – на основе Метрической книги.
Почему тётя Клава хотела быть моложе? Может, потому, что к ней сватался красивейший и очень завидный жених Меснянкин Константин Александрович, высоченный, как каланча, 1914 года рождения, тоже русский эмигрант, вот тёте Клаве и захотелось предстать пред женихом и будущим мужем ещё более юной, чем на самом деле. Так, наверное…
По новому стилю Михаил Павлович Усачёв родился 10 ноября. В каждый, да-да, в каждый без исключения день его рождения обязательно, стопроцентно, по телевизору шли в его честь грандиозные концерты. Заодно с ним радовались участковые и патрульные, которым очень повезло, ведь на ту же дату, на 10 ноября, назначили чисто случайно ещё и День милиции, и они опрометчиво считали, что телевизорный концерт посвящён не моему отцу, а им – милиционерам…
– Юра, спасибо за терпение и за кофе, пошли на Конную улицу. Там работал мой дед, вот тут про него написано, – поворачиваю экран смартфона к моему гиду. – Он служил скорняком у Берха Палея…
– А кто такие скорняки?
– Это которые шьют шапки.