Дмитрий Володихин
Полдень сегодняшней ночи
Осторожно, двери открываются
11 июня, нестерпимо ранее утро
К утру от окна потянуло зябким октябрьским сквозняком. Любаня проснулась и не сумела заставить себя вновь погрузиться в дрему, хотя часы показывали всего только пять. Рядом лежало качественное мужское тело. Тело Кирилла Бойкова. Бог весть, сколько ему лет. Не разберешь. На вид 30–40, но уж больно проницателен, должен быть старше, старше… Осторожно откинула с него одеяло. Легонько погладила. Гладкая приятная кожа, матово поблескивает в лунном свете. Руки-ноги в темноте не разглядеть, но это тело она хорошо изучила за два года. Крупный, высокий мужчина. Спортивный. Торс у него, а не брюхо от члена до горла. Волосы когда-то, еще до нее, были чернее беззвездной ночи, теперь же покрыты искорками седого снегопада. Глаза… Глубоко карие, почти черные, странное у них выражение – такое можно увидеть у человека с большим багажом, который прямо на перроне разложил чемоданы и тюки, уселся, закурил, вроде бы расслабился, но в полглаза приглядывает за вещами: не ровен час… Бойков «приглядывает за вещами» день напролет, хотя и вечно невозмутимый, спокойный, даже чуть сонный, как сытый удав. Раньше она удивлялась, все ждала подвоха, потом привыкла. Шрамы должны бы украшать мужчину, однако не всегда, не всегда. У Бойкова – настоящие шрамы: один на бедре, глубокий, раззмеивающися на несколько уродливых нитей, другой на боку: похоже на кошачью лапку, только кошка, вероятно, была баскетбольного роста… Странно, кто бы их мог оставить, на Бойкове все заживает, как на собаке, любой порез зарубцовывается почти моментально, а потом исчезает. Кошмарные все-таки шрамы, портят они Бойкова, на пляже, к примеру, она всегда испытывала чувство неудобства. У самого локтя – след пулевого ранения навылет, что бы он там не говорил, она не дура и знает, какие дырки проделывают пули. Но это почти незаметно. А вот на шее, под левым ухом, совсем интересно: маленький, неправильной формы фрагментик кожи травянисто-зеленого цвета. Совсем крошечный, рублевая монета закроет его полностью. Бойков любит отпускать длинные волосы, хотя и не умеет за ними ухаживать; зелень закрыта от постороннего глаза. Она совершенно не представляет себе, что именно оставляет вот такие следы. Конечно же, не говорит, мерзавец, откуда гостинцы, а Любаня достаточно повидала, понимает, когда спрашивать бесполезно. Первый муж, битый-ломаный авторитет из маститых воров, на пороге старости захотел покоя, семьи, легального бизнеса. Ну, почти легального. Неприятный мужчина. Очень много пил, запах у него был дурной. Тридцать лет разницы. Но со средствами. Она хорошо устроилась, как положено: была первой красавицей класса, школы, микрорайона, и замуж вышла удачно. Жила с ним четыре года припеваючи, как сыр в масле каталась. Иной раз, бывало, такие страшные люди в гости приходили, от них ужасом веяло. Но ничего, ко всему можно привыкнуть. Потом прознал о Мите Бархоткине, вызвал к себе в офис, прямо в кабинете фотографии показывает ей: «Что, сука, скажешь?» Она: «Мы с тобой современные взрослые люди…» Молча в нокаут ее послал и прямо так, не приводя в сознание, выбросил со второго этажа на цветочную клумбу.
Этот, второй, хороший, дельный мужчина. Деньги у него водятся порядочные. Потом, он моложе ее бандюги. В постели средний. Даже непонятно, любит он Любаню, или попросту насыщается. Отводит лишнюю энергию. Митя, конечно, и тут пришелся кстати… Митенька, мальчик, о! какой… какой! Мальчонка. Томлюсь по тебе. Правда, на деньги падок… Бойков до сих пор не унюхал ничего, слава богу, он совершенно не ревнив. Самый большой, пожалуй, его недостаток. Даже когда Любаня кокетничала в открытую, позволяла озорным мужчинам дразнить ее прикосновениями, он смотрел и не видел. Впрочем, все-таки непонятно, непонятно: любит или нет. Кажется, она должна бы знать, опыта хватает. А вот… Супружеские обязанности с ним исполнять – одно удовольствие. Мелкое, обычное, но удовольствие. Как завлекательный фильм посмотреть. Внимательный, крепкий, с мылом помытый мужчина.
Откуда у него деньги? Говорит, безденежья не случится, покуда я жив. Ездит куда-то, пропадает на день-два, а то и на неделю. Ничего не рассказывает. Все смеется: «Служба такая. Зачем тебе знать о моей шпионской жизни?» Но не мент. Ментов она кишками чувствовала. Нет, не мент. Какой-нибудь секретный, в смысле безопасник. Да, так, наверное, и есть: из какой-нибудь безопасности. Знакомых приводит изредка, так они веселые, образованные, чуть шальные, сидят-говорят с таким видом, будто знают нечто важное, но ни за что не скажут. Словечки у них, недоговорки… Господа безопасники, одним словом.
Мысли текли с обыкновенной ленцой. На часах четверть шестого. Ей уже не заснуть. Не с чего Любане уставать. Она, конечно, числится в одном хорошем месте по рекламной части, но только для женской независимости. Два раза в неделю Любаня является в офис и вяло притрагивается к какой-нибудь работе. На всякий случай. Да и любят ее там… немножечко. Все остальное время дома, дома, дома, раза три в год на море, куда-нибудь в Грецию-Тунис, а в остальное время с подругами. Смех и грех, привела его показать, они: «Ну, хорош! Как ты его получила?» – а она и не знает, что рассказывать. Было время, после бандита, она сильно пила. Отключилась в баре, а очнулась уже утром, у Бойкова в постели. Не помнила ни как сошлась, ни имени даже, но это бывает. Лежит мужичина, гладит ее. Голова, конечно, побаливает.
– Здравствуй, крошка. Ты выпить хочешь? – протягивает ей рюмку коньяку. Дорогой, как положено, коньяк, шоколада кусочек. В голове беда поутихла. С утра она, конечно, ничего не хотела. Все тело и лицо не в порядке, антисанитария, место незнакомое… С другой стороны, домой, к родителям, нудные разговоры разговаривать, Любане тоже было ни к чему. На что тут решиться? Он, по всему видно, уже владел ею этой ночью, но, черт, как это происходило, хоть убей… А сейчас желает продолжить, поглаживает, поглаживает.
Бойков помог ее мысленной борьбе:
– Здесь есть душ. Ты сможешь остаться и никуда не ехать. В квартале отсюда приличный итальянский ресторан, мы сходим туда потом. Сегодня суббота, если ты сомневаешься.
О! Гораздо лучше, почти роскошное предложение. Она огляделась. В смысле завязывания знакомства обстановка оказалась перспективной. Солидные, дорогие вещи. Постоянной женщины нет. Сам… вполне. Голос глухой, глубокий. Очень порядочный голосок. Губы тонкие, она это любит. Вообще, лицо – как у мужественной профессии.
– Как тебя зовут, мужчина?
– Кирилл.
– Будем знакомы, я Любовь.
Улыбается.
– Ну что тебе сказать, Кирилл? Иди ко мне.
Впоследствии выяснилось, что на Любанину голову свалился истинный клад…
В этот миг луну в окошке загородила спина ее мужа. Она прежде испугалась от неожиданного мужнина движения, потом испугалась еще больше, увидев закрытые глаза, и лишь потом услышала: звонит телефон. Тело абсолютно спящего Бойкова среагировало на звонок почти раньше самого звонка.
На подзеркальнике стоял сувенирчик, подаренный приятелями супруга на свадьбу. Мраморно-латунный макет какого-то старинного телефона в натуральную величину; выдающийся по своей бесполезности канцелярский прибор. Элегантный, надо признать. Очень тяжелый, поскольку цельнокаменнометаллический. Так вот, звонил именно этот экспонат. Металлокаменный. Канцелярский прибор. Заливался тонким визгом. Господи, спаси и сохрани!
Бойков, не открывая глаз, подошел, снял трубку… Со спины у него совершенное тело, шрама не видно, настоящий бог войны.
– Бойков. Понял. Где? Когда? – и положил трубку. Повернулся к ней, улыбается, глаза пальчиками трет.
– Любаня, сделай кофе.
В борьбе супругов за верховенство актуальна каждая ситуация, даже самая малозначительная. Каждая минута, чуть ли не каждая секунда. Любаня была в этом твердо уверена. Поэтому рефлекторно засопротивлялась:
– Милый, может быть, ты все-таки объяснишь мне, в чем дело?
– Быстрее.
– Этот телефон…
– Быстрее!
Она покорилась. Пошла на кухню с неприятным чувством. И на полдороги ее вдруг ударило: да не может мраморный телефон звонить… То ли нечистая сила, то ли полтергейст. Она обернулась к мужу, тот копался в столе, что-то искал, ответил на ее молчаливое стояние, даже не оборачиваясь:
– Живее ножками шевели.
Она почувствовала себя рабыней. Сделала кофе своему хозяину, очень неудобно, нельзя его шваркнуть как следует, полировка, разольется…
– А ну расскажи-ка мне, милый…
– Спасибо, – машинально бросил Бойков и опрокинул в себя крутой кипяток, нимало не закашлявшись, как водицу ключевую.
Она присела на край распаханной постели, смотрит на него, пугается все больше. Массивная крышка отлично знакомого ей старинного канцелярского стола оказалась хранилищем целого арсенала. Ну хорошо, пистолет и двенадцать обойм, знаем, не маленькие. Но металлический крестообразный предмет, который муж быстрым движением приложил к левому плечу, и плоть негромко чвакнула, погрузив его в себя… Но короткий ребристый жезл, какие-то манипуляции с ним проделал драгоценный супруг, добился щелчка, ослепительной магниевой вспышки, гудения, затем удовлетворенно повесил его на шею… заполучив это достойное место в пространстве, жезл моментально уменьшился раз в десять… Но старинная книга в белом кожаном переплете, ведь он какие-то слова к ней обращал, о чем-то просил, потом открыл на середине, и по всей комнате разнесся хохот дюжины вредных детишек… захлопнул и сказал:
– Твою мать. Скисла. Еще кофе. Шевелись.
– Милый…
– Давай-давай, – вынул стеклянную баночку с гелеобразной пастой.
– Чертов Бойков! Ты ответишь мне!
Он как рявкнет, и Любаню, совсем не мирную, и даже, наедине шепнем, стервозную женщину, вынесло на кухню в один миг. Просчитался Бойков в одном. Она столь быстро сотворила кофе, что успела, заходя в спальню, заметить, какой именно эффект бывает от сплошного, по всему телу, размазывания этой пасты. Перед ней на мирном стульчике сидел зеленоватый рентгеновский снимок – да-да, со всеми ребрами, лопатками, позвонками, – быстро превращающийся в привычного Бойкова.
– Кирилл! – она еще заметила, что между ребрами и прочей скелетной амуницией присутствуют какие-то слабораспознаваемые предметы, например, тот же крест в левом плече… Чашка, разумеется, сползла с блюдца, супруг ее поймал прямо в воздухе непостижимо быстрым движением, выплеснул содержимое в глотку и с некоторым удивлением констатировал:
– Во-первых, холодный, во-вторых, соленый…
Как будто именно это было в сей момент самым странным!
– Ты хоть когда-нибудь мне, надеюсь, объяснишь…
– Чуть погодя… – и вслед за аттракционом с участием пасты произошли фокусы с применением старинной бутылки, хрустальной по виду, пояса, надев который милый походил по стенам, и металлической пластины с узором… ее Бойков кинул на пол, рядом с давешней хохочущей книгой, после чего обе тихо растворились в воздухе под мужнин комментарий:
– Надо же, и это протухло!
Она лишь пассивно наблюдала за представлением, из последних сил надеясь, что в конце концов Бойков рассмеется и объявит: «Антракт. А теперь сложим бутафорию на место. Что, сильно я тебя напугал, Любаня?». И жизнь, старая добрая прочная жизнь их с Бойковым пары, почти настоящей семьи, с характерным стуком вправится в прежний сустав.
Ничего этого, конечно, не произошло. С антресолей немедленно явился чемодан с полевой-походной одеждой мужа. Никогда прежде не водились на антресолях чемоданы. Кое-что мерзавец немедленно вытащил оттуда и оделся с армейской скоростью.
Откуда-то из оконной рамы Бойков вытащил… живое или нет? Немного похоже на экзотическую рыбу, вся она в колючках, на морского ежа похоже, еще… еще… ну, если бы несколько десятков ключей, прикрепленных к одному проволочному кольцу, растопырились наподобие того же морского ежа во все стороны и по ним проходила волнообразная рябь… тогда… вот на что было бы похоже. Как раз на это. Бойков читал над… ключеежом молитву. Или ей показалось? В комнате явственно запахло ладаном. Внутри живой металлоконструкции раза четыре вспыхнуло. Милые такие вспышечки: розовым, голубым, зеленоватым. Как светящиеся мотыльки. Глядя на них, Бойков расставлял пометки на… карте? Да, на карте, он расстелил ее одним движением на столе. Неожиданно среди мотыльков полыхнула огромная ночная бабочка, может ли абсолютная чернота светится? Может ли вспыхнуть черным? Кирилл отпрыгнул. Она даже немножечко восхитилась: оказывается, и его можно испугать…
– Ты не упырь какой-нибудь? – Любаня всегда считала себя современной культурной женщиной, но ведь когда такое творится! Сейчас, поди, оскалится, как Майкл Джексон.
– Нет, – совершенно серьезно ответил Бойков, подошел к мраморному телефону, снял трубку, ногтем щелкнул по полированной поверхности камня. Надо полагать, на том конце нашелся некто, способный управляться с подобными игрушками.
– Петрович, доброе утро. Уже. Понятно. Нет, к тебе. Настрой-ка свой индикатор и повозись до моего приезда. Я удивлен. Обычные неприятности, но помимо них значительный зеленый лепесток, да еще черный. Да, да, черный. Не оговорился. Никогда такого не видел. Видимо, с этим и связано… Минут через сорок.
Закончив разговор, муж повернулся к Любане:
– А теперь займемся тобой.
Она испугалась до полной потери здравого рассудка. Одна мысль была у Любани: «Маньяк. На ремни порежет и в толчок спустит!» Кинула в него традиционным телефоном, который плавно притормозил на середине пути к ненавистной роже и рассыпался в песочек.
– Не бойся, я твой муж и я не сделаю тебе ничего плохого.
«Быстро зарежет, не станет мучить».
– Я работаю в русской команде Интерпола против особо опасных международных террористов. То, что ты видела, новинки военной техники. Они неизвестны в России почти никому, даже федеральная безопасность не имеет о них представления. Так что не пугайся, ничего сверхъестественного.
От сердца у нее отлегло. Наука, это да. Она все может. И лучшее, конечно, у военных. Понятно. Про это много фильмов еще есть. Не зарежет. Голос какой у него уверенный, ровный. Раньше Бойков никогда не говорил так правильно, даже книжно. Успокоил, одним словом.
– Милый…
– Слушай меня внимательно. С этого задания я могу не вернуться. Если я не приду домой через две недели, значит я мертв… – он достал из чемодана конверт, надорвал красивую голубенькую бумагу, вынул целую пачку документов и продолжил:
– Вот свидетельство о моей смерти. Коллеги пришлют тебе все необходимые справки, подтверждающие мою кончину, и укажут, в каком колумбарии Николо-Архангельского кладбища захоронена урна с прахом.
– Милый?
– Слушай меня. Тебе надо будет перебраться в другую квартиру… цыц! Отличная квартира ничем не хуже нынешней. Так. Это, это и это удостоверяет факт твоего полного и безраздельного владения новой жилплощадью. Вот ключи.
– Милый!
– Слушай меня, слушай! Я отлично понимаю, безутешную вдову не худшим образом примирит с горькой долей малая толика денег, оставшихся от покойного супруга. Здесь двенадцать тысяч долларов мелкими купюрами.
У Любани в голове живо зароились планы, планы, планы. Сколько скрытых возможностей предлагает ситуация! Две квартиры…
– Об этой квартире забудь. И помни: совершенно не стоит рыпаться с бумагами, со всем прочим. Деньги можешь тратить хоть с сегодняшнего дня, а вот документы пустишь в ход только через четырнадцать суток. Строго. Если я вернусь в срок, придется отдать все до последней бумажонки. Молчи обо мне и делай, что велено. Иначе тебя в один день порежут на ремни и спустят в толчок. Целуй меня.
Поцеловала. Роскошно поцеловала, вся вложилась в этот поцелуй. Что-то подсказывало ей: странный, богатый и очень сильный мужчина Кирилл Бойков навсегда уходит из ее жизни. Когда они оторвались друг от друга и перевели дух, муж, усмехаясь сообщил ей:
– Здесь ты всегда была много лучше меня, Любаня. Вот прощальный тебе мой подарок: не связывайся больше с Митей Бархоткиным. Во-первых, он подаивает, кроме тебя, еще трех козочек. Во-вторых, у него есть экзотическая судимость. За каннибализм. На свободе Митенька только потому, что его сначала признали невменяемым, а потом выкупили из клиники… По моим сведениям, он не совсем излечился. Прощай, наверное.
– Это… это… ты… все это так неожиданно свалилось на меня!
– И на меня… – он сделал паузу и несколько отстраненно прокомментировал:
– Боевую готовность по форме 2 сто шесть лет как объявляли в последний раз…
Так Любаня осталась без мужа. Когда она закрыла дверь за Кириллом, на часах было 5.40…
Визит ужаса
10 июня, вечер
Подмосковный рабочий поселок Электрозавод приобрел свое нынешнее трындящее имя в конце тридцатых, незадолго до войны. Прежде это была деревенька Спасская на двадцать пять дворов. В 1892 году Алеша Кречетов, смолоду ушедший из родных мест со скандалом, привел в Спасскую приказчиков, инженеров, мастеровых. Оказалось, вышел в большие люди по чайной торговле. Младшей сестре, уже было смирившейся со спокойной судьбой вечной девицы, купец даровал приданое, а на окраине деревеньки выстроил большую церковь красного кирпича. Храм возвели в русском стиле, под византийско-московские древности, как любил государь Александр III. Говорят, работал ученик столичного архитектора Тона, того самого, что возвел Большой Кремлевский дворец. Спасская церковь вышла чудо как хороша: может быть, чуть тяжеловата, неуклюжа, но и народ в этих местах оказался под стать ей – все больше здоровяки, безо всякого городского изящества; так что местные храму очень даже сочувствовали, дескать «Крепкая церква, стоит крепко». А сколько на церковных стенах украшений из точеного кирпича! Здесь – башенка с затеями, там – узорный наличник, а вон еще кокошники, кокошники! Собственно, по храму-то и стали называть деревеньку Спасской, прежде была она Сысоевой, бог весть, почему. Церковь оказалась слишком большой для деревеньки, но сюда стали ходить на службы со всей округи, а проезжие сворачивали с большака, чтобы полюбоваться ею. Правда, земский врач Ипполит Кириллов, обойдя церковное здание, принялся ругаться: мрачное де, а что в русском стиле, то и стиль вышел без настоящего чувства, а так, псевдо… Зато столичный художник, знаменитый уже в ту пору Аполлинарий Чернецов, специально приехал ради Спасского храма, ходил-ходил, смотрел, махал руками, улыбался, долго молился внутри, да и всем знакомым рассказал, какой молодец этот Тонов ученик, как точно место выбрал, на холме, у реки, как душа радуется хитрой и ласковой церковке… Словом, деревенька прославилась.
Через три года после революции богослужение в Спасском храме прекратилось. Стоял он пуст, ободран изнутри, неприбран снаружи и, как говорили местные жители, «без пения». В 1930 году Спасскую, да хутор Озерки, да ближнее село Никольское (названное так тоже по церкви – старенькой, еще времен матушки Екатерины, освященной в честь святого Николы-угодника, с кургузой колокольнею) объединили в большой колхоз «Восход». Десять лет во всяческих официальных бумагах Спасскую-Сысоеву именовали этим самым Восходом, причем окрестные старожилы все норовили, помня женское естество ее имени, перекрестить деревеньку то ли в Восходную, то ли и вовсе в нелепую Восходню. Во второй пятилетке сюда вновь нагнали рабочих, инженеров, да были и сидельцы. Копали-строили, покуда не вырос в километре от заброшенной церкви завод «Электроприбор».
Вместе с заводом в местную жизни пришло много нового: провели электричество, поставили две улицы деревянных общежитных бараков, а на том месте, где они перекрещивались под прямым углом, образовалась площадь имени 20-летия Октябрьской революции. Здесь же выросло и третье каменное здание – помимо церкви и завода. Назначение его при старом режиме определить было б легко – присутственные места; теперь же здание закодировали двумя непривычными аббревиатурами: горком-горисполком. На окраине в двух бревенчатых казармах расположилась красноармейская часть. Перед самой войной к заводу протянули узкоколейку и хорошую шоссейную дорогу. При дорожных делах сейчас же завелись автопарк, мастерские, склады. Спасский храм, к слову, как раз определили под складское помещение железнодорожников. Поскольку народу набралось к тому времени совсем уже немало, открыли школу, больницу, а потом расщедрились и на большой рубленый клуб «Прогресс» – как раз напротив горком-горисполкома. В клубе выступали заезжие лекторы, но чаще бывали вечера с музыкой, гуляния и праздничные торжества. Странным образом превращение рабочего поселка Восход в город совпало с учреждением у самых клубных задов колхозного рынка. Шел как раз 1940 год. Сверху спустили решение: считать деревеньку, да складской храм, да завод с мастерскими-парками, да воинскую часть, да рынок, да барачные улицы со славной площадью – городом. Выбирая новорожденному городу приличное название, начальственные инстанции, как видно, долго колебались. Поэтому в редких дошедших до наших дней документах того дисциплинированного времени, вопреки всеобщей тяге к порядку, проскакивает явственная чертовщинка: то именуют свежий советский полис пресным словом «Восход», то, отдавая дань научно-техническому прогрессу, зовут его «Электроприбор», то как-то попросту, без затей, – кличкой «Заводской»… словом, не важно. Победила точка зрения, учитывавшая местные реалии – далеко не все знали, что такое «прибор», а вот что такое «завод» разъяснять не приходилось, во-он он, промышленное сердце, житница индустрии, крипично-трубный красавец. Так и вышел город из начальственной купели – Электрозаводом. О войне говорить, пожалуй, не стоит. Не поминай черта – явится! В 1965 г. на площади между клубом и горком-горисполкомом появилась стоячая мраморная плита с золотыми именами… Да и жителей примерно в ту же пору стало не меньше, чем в далеком 40-м. Соответственно, барачная тина разошлась, давая место шести девятиэтажным каменным цветкам стандартной конструкции… Еще лет через пять один из старых бараков преобразовали в краеведческий музей; музей вышел такой жа-алобный, но все-таки музей. Тамошний директор, человек начитанный, интеллигентного происхождения, напечатал в областном краеведческом сборнике статью о Спасском храме. Сам же обескрещенный храм все стоял, погруженный в печальное и укоризненное молчание…
Сколько российских городов примерно тогда же и при тех же обстоятельствах родилось, примерно так же коротают свой век? Имя им – легион. Открываешь энциклопедию «Города России» и находишь на первую литеру унылую череду близнецов-братьев: Абаза, Абакан, Абдулино, Абинск, Агрыз, Адыгейск, Аксай, Алагир, Алзамай, Артемовск, Ахтубинск… Электрогорск, Электросталь, Электроугли…
После 1991 года Электрозавод поистине преобразился. Во-первых, главную площадь переименовали в Юбилейную, превратив, таким образом, ее прежнее имя в зашифрованное эзотерическое знание. Во-вторых, завод закрылся. Напрочь. Роль сердца городского принял на себя рынок. В-третьих, открылся Никольский храм. Он хоть Спасскому и не чета, да и далеко до него от города, однако ж звон колокольный многим поднял настроение… Ну а Спасский? Чудо это? Вцепились в него железнодорожники мертвой хваткой, чуть только не запалили, лишь бы не отдавать. Да и музейный директор заявил, дескать, не возвращать же попам, как его тогда научно охранять и изучать? Представляет большой исследовательский интерес… Невозможно ограничить доступ ученой общественности в связи с практикой отправления обрядов… Как раз через неделю после этой самой статьи, напечатанной в газете «Рабочие будни», колокольня-то и рухнула. Экая раззвенелась в ту пору полемика! Раз вышли все в той же газете на одной полосе три заметки. Первая, некоего ветерана, с титулом «Не забывать о духовном наследии!» призывала реставрировать храм и перенести туда музей. Вторая принадлежала личности, беспредельно знаменитой в кругах окрестной интеллигенции. Экс-лектор курсов «Народное просвещение», экс-целительница, экс-создатель неформальной духовной группы «Овладей своим телом», а ныне учредитель Коммерческого центра «Махакала» по изучению биоэнергетики – Марина Марковна Блатская, больше известная под именем мать Марина, не смогла молчать. Сколь сильно всколыхнул всех тамошних передовых людей ее текст! Мать Марина напомнила, как жгла еретиков христианская церковь, и что важно сейчас этого не забыть. А то, знаете, девятый вал мракобесия ныне! И вот как они еретиков сжигали, так и храм бы надо ритуально спалить. Чтоб уж раз навсегда покончить с самим соблазном. Мать Марина не забыла похвалить за прежнюю решительность оторопевших было железнодорожников и очень умственно назвала свою статью «Очистительное пламя». Третью заметку принес суровый командор стачечников Степан Махов. Название маховского текста вышло воистину говорящее: «Завод закрыли, хоть храм откройте!» – точно так, все или почти все было там про завод, обнищание народа и зреющую угрозу вооруженного восстания. Заодно Махов требовал открыть церковь. Начальство, желая предупредить негативные предвыборные последствия, приняло соломоново решение: позволить богослужение в Спасском храме по большим праздникам, вообще же закрыть его на реставрацию. Пусть будет филиалом краеведческого музея, а чтоб чего не вышло, одному из музейских экскурсоводов выплачивать полставки как церковному сторожу.
Угрюмый и жутковатый «электрозаводский инцидент» случился по прошествии четырех лет после памятного указа местного руководства. 10 июня в восемь вечера выпал снег.
Нет, далеко не во всем городе, а район так и вовсе не задело. На узкоколейке, у пакгаузов неожиданно распространился лютый холод. Лужицы, что после недавнего дождя, покрылись ледяной коростой. Поначалу этого никто не заметил. Городская окраина, понятно. Да и участок, пораженный внезапными заморозками, оказался невелик: может, двести квадратных метров или около того. Сыпануло мелким градом, закружились редкие снежинки, потом все и гуще и гуще, покуда не завьюжила страшная метель…
По всему городку завыли собаки. Впрочем, голос они подавали совсем недолго. Метель еще не набрала полной силы, а вся мелкая и мельчайшая скотина, какая водится в райцентровском захолустье, – псы, коты, куры, козы, что там еще – понеслась, выскакивая из-за заборов, спрыгивая с подоконников и покидая подвалы, в направлении, противоположном пакгаузам. Слава Богу, зверье сохранило бесконечно древние представления о том, что именно может оказаться смертельно опасным… Людей, к несчастью, этот драгоценный инстинкт совершенно оставил. Ну наблюдали некоторые из горожан скотские бега, ну увидел некто фрагмент необычайного природного явления, что с того? Какие-такие стихийные бедствия могут стрястись в глухом дальнем Подмосковье? Не попрет же природа против законов физики, не полезет же она в драку с наукой и техникой!
Один школьник рассказывал впоследствии, что вьюга сошла на нет в считанные минуты. Приличных сугробов-то не намело. Сей же час буйство снежных светлячков сменилось чем-то необыкновенно странным. Школьник даже испугался постфактум, поскольку страх моментально прихватывает душу только в тех случаях, когда принимает какое-нибудь хорошо знакомое обличье. А тут… Словом, несколько секунд прямо над рельсами стояло марево, а потом столбы с изоляторами по обе стороны от полотна поплыли к земле, как свечной воск от пылающего фитилька… только во много раз быстрее. Вот на что похоже, – запинаясь рассказывал школьник, – это когда на уроке рисования сказали пользоваться акварельной краской, а на лист капнула вода. Так потечет, потечет… Неровный плац, образовавшийся в том месте, потом очень заинтересовал химиков: надо же, никакой термической обработки, никакого повышения температуры, как же вышло, что дерево, металл, керамика и почва с растениями, сплавились в единую прочную корку?
…Мальчишку будто ветром сдуло, и никто не видел, как Завеса материализовался в Срединном мире. Над кипящими и булькающими останками столбов, рельсов и шпал сгустился туман серебристо-серого, металлоидного оттенка. Клубящийся кокон оставался бесформенным совсем недолго. Он истончался, истончался и в конце концов истончился до совершеннейшей плоскости высотой метров двадцать, изогнутой полукругом. Это напоминало кучевое облако, поставленное набок, спрессованное до микротолщины, и продолжающее беспокойно распадаться на клочья, длинные языки, слоистые дымки, но уже в виде собственной двумерной проекции. Рваные края полупрозрачного «экрана» загибались внутрь бахромой и лениво колыхались – как занавеска от сквозняка. В точке, которая стала бы центром круга, будь полукружий два, появилось существо, похожее на крупную мохнатую собаку, а именно кавказскую овчарку… хотя и не было ею: симулякр пса не оставлял следов, не раскрывал пасть, а шкура его отливала нержавеющей сталью.
Завеса медленно сдвинулся с места и поплыл. Псевдоовчарка неторопливой рысью отправилась побродить по городским улицам, и экран перед нею сметал все на своем пути, но не быстрее собачьей рыси. Поэтому те, кто догадался выскочить из дома и со всех ног убегать, бросив нажитое добро, кроме того, что влезло в карманы, – все они имели отличный шанс спастись… Горожанам здорово повезло: всего-навсего овчарка, а могла быть ворона или, скажем лошадь. А они как поскачут, как полетят!
…Редкие в электрозаводском захолустье мотоциклисты имели порядочную фору, не говоря уже обо всех тех, кто вел в этом момент машину. Надо было сделать только одно: развернуться и нестись прочь на полном газу. Разумеется, додуматься до панического бегства могли только умники, привыкшие соображать крайне быстро, или, напротив, полные идиоты, совсем не успевавшие подумать, что мебель пропадет, да и прочее барахло, да еще с машиной, стоящей в гараже, да и книги, книги-то как же, еще бабка начала собирать! Никакой тревоги, или, скажем, эвакуации, передать не успели. Через полчаса после того, как Завеса ушел от пакгаузов, по трансляции испуганный голос проблекотал нечто в этом роде, но к тому времени добрая треть города перестала существовать; к тому времени расстались с земным существованием полторы тысячи электрозаводчан, а всего их по последней переписи числилось тысяч девять. Погибшие, по большей части, не знали, что именно их убило. Грохот, крики, потом стены собственной квартиры делают из тебя фарш… кое-кто спал и проснулся только для того, чтобы осознать себя фаршем – на несколько последних мгновений оборванной биографии. Как ни крути, а жизнь в наши дни отягчает человека, крепостит его к одному месту, одной работе, сажает его на длинный поводок: на какой бы дальний курорт он не уехал, а дернет за поводок начальство, и летит он скоренько обратно. Так трудно ему оторваться от жилплощади, и побежать, куда глаза глядят, сберегая собственную шкуру! Так трудно ему, увидев опасность, прокричать «спасайся, кто может!». – Как ведь еще посмотрят на него соседи, знакомые, родня, если спасаться не стоило? Есть же люди, которым положено спасать, оборонять и тому подобное… Вот пусть они нас и спасают.
