Долорес Редондо
Северная сторона сердца
Джонсон смотрел на Амайю, ожидая ее реакции. Она стиснула зубы и лишь слегка пожала плечами; вряд ли они узнают что-то принципиально новое, но с парнем нужно поговорить, хотя детектив, скорее всего, прав: речь идет о процессе переживания горя и отказе принять столь ужасный факт.
На линии зазвучал голос Такер:
– А еще я спросила о беспорядке в доме.
Амайя затаила дыхание.
– В тот день Галвестон пострадал от последствий тропического урагана, не слишком сильного – не было ни погибших, ни раненых, только поваленные деревья и разбитые стекла. Отец не пошел на работу, потому что компания рекомендовала своим сотрудникам оставаться дома. Они не так давно жили в городе и ни разу не видели бури на побережье. Детектив полагает, что в какой-то момент они открыли окно, в результате чего стекла разбились. На телах не было ни порезов, ни осколочных ран. На запястьях отца имелись следы; следствие считает, что он нанес их себе сам, когда пытался покончить с собой. На месте преступления не было найдено ни веревок, ни проводов, ни каких-либо других предметов, которыми можно связать человека. Беспорядок в доме вызван порывами ветра, проникавшего через разбитые окна. Поскольку разгром – не улика, в докладе о нем не упомянули. Нельсон сказал, что сейчас у него нет перед собой данных и он не может поклясться, в каком направлении лежали головы, но почти уверен, что они были обращены на север.
– Черт! – вырвалось у Амайи. – Интересно, агенту Дюпри это дело покажется достаточно срочным?
Джонсон попрощался с Такер и набрал номер Дюпри. Он изложил последние сведения и внимательно выслушал ответ. Амайя изучала его лицо, пытаясь угадать, каким будет следующий шаг.
– Дюпри говорит, чтобы мы съездили в университетский городок, но в сопровождении Билла и Булла.
– Думаете, они все еще внизу?
– Безусловно, – ответил Джонсон, убирая фотографии в папку. – Они, вероятно, отлично проводят время; по словам хозяйки, бар в течение многих лет был борделем «Мэй Бейли» и, видимо, до сих пор сохраняет эротический шарм.
Амайя кивнула. Она была права: хозяйка действительно рассказывает эту историю всем гостям.
Глава 13
Глухонемая печаль
Элисондо
Энграси с отвращением поднесла руку к лицу, снимая остатки паутины.
Она ползала на коленях в самой дальней части чердака в поисках рождественских украшений. Как водится, нашлось все, кроме того, что она искала. Коробки с одеждой, в которой Энграси некогда щеголяла на улицах Парижа, тонны заметок (она в то время была студентом-психологом), сделанных от руки по-французски; книги, которые стояли на полках в домах, где она жила с любимым человеком. Безделушки и сувениры, когда-то столько для нее значившие и которые Энграси теперь рассматривала будто во сне, тоскуя по прошлому, такому далекому и безвозвратному, как будто с тех пор прошла целая жизнь. Она отодвинула коробки и протянула руку, чтобы свет, проникавший с лестницы, осветил ее наручные часы. Да, время пролетело незаметно. Амайя уже давно должна была вернуться.
Энграси повернулась к люку и уже собиралась спускаться вниз, когда увидела небольшой деревянный сундук, тоже привезенный ею из Парижа. Она вздохнула, зная, что обнаружит внутри. Поставив ногу на первую ступеньку и прежде чем перебраться на следующую, приподняла крышку сундука настолько, чтобы просунуть руку внутрь, схватила хранившийся там выпуклый сверток и спрятала его под кофтой. Быстро спустилась по лестнице на первый этаж – и только тогда вспомнила о коробках с елочной мишурой, стоявших в дальнем конце чердака. Энграси позвала племянницу: вдруг, пока она была наверху, та бесшумно, как мышка, зашла в дом…
Окно, за которым уже стемнело, превратилось в зеркало. В нем Энграси увидела собственное отражение: взъерошенные волосы, хмурый беспокойный взгляд, выпуклый сверток под кофтой. Надо позаботиться о нем в первую очередь. Она потянула цепочку, которую носила на шее, и вытащила маленький золотой ключик. Затем наклонилась к единственному ящику комода, на котором висел замок, открыла его, положила сверток внутрь, снова закрыла и спрятала ключ обратно под одежду. Сделав это, взяла телефон с тумбочки у дивана и машинально набрала номер. Прислушиваясь к сигналам вызова, она прижала руку к стеклу, чтобы сквозь отражение видеть улицу. С другой стороны линии ответил теплый, родной голос брата:
– Кондитерская Саласар. Слушаю вас.
Если б Энграси не была так сильно обеспокоена, она бы улыбнулась. Брат всю жизнь угрюмо буркал в трубку, но в последнее время под влиянием своей обожаемой супруги он изменился.
– Хуан, Амайя у тебя?
– Нет, а что?
– Она до сих пор не пришла, и я волнуюсь.
– Наверное, гуляет с какой-нибудь одноклассницей; темнеет сейчас рано, но еще только половина шестого…
– Хуан, я же говорила, что Амайя обычно сразу возвращается домой, если только не идет к тебе. Вот я и подумала, что, может быть, она с тобой, играет с сестрами… Ты уверен, что они не на заднем дворе?
– Нет. Росария забрала девочек в дом, пообещав, что они займутся рождественскими украшениями. Они очень обрадовались.
Энграси повесила трубку, ничего не ответив. Затем надела теплое пальто, сунула ключ от дома во внутренний карман и вышла на улицу.
Хуан был прав – на улице смеркалось, хотя было еще не поздно. В тот год долго стояла мягкая теплая осень, и первые зимние холода застали жителей долины врасплох, разогнав их по домам. Вдали, на мосту, ведущем на улицу Сантьяго, проезжали машины с включенными фарами, но ни одного человека видно не было. Свет уличных фонарей лился с фасадов домов на мокрую землю, вычерчивая на ней оранжевые гобелены, доходившие до парапета, идущего вдоль реки. Реку Энграси не видела, но где-то там, внизу, угадывала присутствие холодного и подвижного живого существа, которое подтачивало землю у нее под ногами, напоминая о хрупкости существования. Она приложила руку к груди, нащупывая маленький ключик, стиснула зубы и зашагала быстрее, обуреваемая желанием найти девочку и страхом, что та окажется именно там, где думает Энграси.
Ее брат жил в одном из лучших домов в Элисондо. Он купил его у старого контрабандиста, завзятого холостяка, который не поскупился на внешнее оформление, хотя внутри дом выглядел таким же строгим и аскетичным, как все традиционные дома в Базтане. Входная арка вела в сад, где вдоль дорожки бывший владелец посадил две великолепные плакучие ивы. Когда они выросли и склонились к земле, хозяин решил усмирить настойчивый рост деревьев и приказал обрезать ветки, которые почти полностью закрывали нарядный фасад. Их подстригали трижды, и после третьего раза он сдался. Хуан был уверен, что именно это стало причиной, побудившей бывшего хозяина продать ему дом. Этот сорт деревьев никогда не облетал полностью, но с наступлением зимних холодов их купы редели и листва уже не была такой обильной, как прежде.
Войдя в калитку, Энграси различила золотистый свет, падавший из окон гостиной, подсвечивая сад. Сначала она не увидела девочку и вновь ощутила смесь облегчения и тревоги. Но когда глаза привыкли к полутьме, она все-таки разглядела чей-то силуэт, стоящий в тени дерева. Она не сразу поняла, что это: мозг утверждал, что перед ней морская звезда, а этого быть не могло. Подойдя ближе, Энграси увидела, что девочка крепко обнимает дерево, словно оно живое, а бледная звездочка, которую она, как ей казалось, различала издалека, была маленькой замерзшей рукой, выглядывающей из рукава красного свитера. Толстый ствол ивы полностью закрывал Амайю. Только когда она наклонилась вперед, ее личико стало видно среди темных плакучих ветвей. Девочка тоже плакала.
Энграси пригнулась, чтобы пройти под ветвями, подошла с другой стороны ствола и положила свою руку поверх руки Амайи, с удивлением обнаружив, что она горячая, как будто дерево действительно было живым и делилось с ней своим пылом. Со своего места Энграси пыталась разглядеть то, на что смотрела Амайя. Росария не задернула занавеску, и окно было полностью открыто. Внутри дом был ярко освещен. С того места, где они стояли, комната была видна как на ладони. Перед широким окном улыбающаяся мать и сестры Амайи украшали елку, не догадываясь о зрителях, которые подсматривали за ними из сада. Энграси молча покосилась на скорбное лицо девочки, терпеливо размышляя, что ей сказать, как убедить, что все это неправильно и им лучше уйти. Но слова не понадобились – через несколько секунд Амайя убрала руку со ствола и, вытянув рукав свитера, вытерла слезы. Потом вышла из укрытия, снова протянула тете руку и спросила:
– Пойдем домой?
В голосе ее звучала мольба.
Энграси ничего не ответила. Она чувствовала, как сердце колотится у нее в горле, переполненное невысказанными словами. Кивнула, поцеловала Амайю и взяла ее за руку, чтобы вместе пойти обратно. Но прежде чем выйти из-под защитной тени ивы, еще раз оглянулась, словно ее окликнули. Из окна за ними наблюдала Росария. Половина ее лица была закрыла падающей из сада тенью, но сквозь подсвеченные огнями ветки Энграси на мгновение различила улыбку на лице женщины. Она крепче сжала руку Амайи и потянула ее прочь. Нежность, душившая ее мгновением раньше, сменилась чистой яростью и… страхом.
Глава 14
Нана. Пестрый дом
Новый Орлеан, штат Луизиана
Вечер субботы, 27 августа 2005 года
Выйдя из лавки, Дюпри поднялся по Урсулине и устремился к Треме, но затем углубился в хитросплетение улиц, чтобы оказаться у кладбища. Он понимал, что у него слишком мало времени, чтобы откладывать визит на другой раз. Несмотря на прошедшие годы, Дюпри ориентировался здесь не хуже, чем в детстве, и безошибочно угадывал направление, словно по стрелке компаса, которая всегда указывала на могилу родителей. Двое работников кладбища поднялись по ступенчатой тропинке и сняли висевший на темной изгороди плакат, предлагавший экскурсии по территории.
– Мы закрываемся, приятель, – предупредил один из них, заметив наблюдающего за ними человека.
– Я всего на минуту. Хочу убедиться, что фамильный склеп выдержит ураган, – ответил Дюпри, уверенный, что его приняли за отставшего от экскурсии туриста.
Работник посмотрел на Дюпри, окинул взглядом его одежду и подозрительно спросил:
– Что за семья?
– Сабрие-Дюпри, – невозмутимо ответил тот.
– О, конечно, месье! – воскликнул работник, пропуская его вперед.
Дюпри повернул налево и зашагал вглубь кладбища. По сравнению с детскими воспоминаниями оно казалось ему другим – больше и одновременно меньше. Пока он шагал между рядами усыпальниц, расположенных значительно ниже уличной мостовой (почвы в тех местах болотистые), им снова овладело забытое с детства странное чувство. На многих плитах едва можно было различить имена их бессловесных хозяев. Дойдя до конца тропы, Дюпри остановился и поискал взглядом знакомую могилу. Открывшееся ему зрелище было удручающим. Он помнил усыпальницу возвышавшейся метра на полтора над землей, с каменной табличкой, на которой были выгравированы имена родителей. Теперь же склеп настолько обветшал, что по его бокам обнажился бурый кирпич. Плита разбилась, в углу зияла глубокая трещина. Поднимавшаяся с земли сырость образовала темный налет, въевшийся в камень. Почти вся его поверхность была погребена под слоем серой грязи, зеленоватой на выгравированных именах. Если б он не знал, что там написано, то даже не смог бы разобрать их. Понимая, что это бесполезно, Дюпри протер кончиками пальцев углубления букв и на какое-то время замер, молча глядя на них. По его лицу было непонятно, о чем он думает.
Вскоре агент услышал металлический лязг цепей, которые сторож вешал на ворота, наверняка стараясь греметь погромче. Поскольку ничего другого не оставалось, Дюпри нагнулся, поднял с земли серый камушек, отколовшийся от могилы, положил его чуть ниже имен родителей, а затем поспешил обратно к воротам. Поблагодарив работников, он представил себе, как ветер срывает его маленькое подношение с могильной плиты, под которой рядом с родителями покоились самые мрачные воспоминания, и спрашивал себя, способна ли «Катрина» эксгумировать ужасы.
Дюпри покинул кладбище. На улице Марэ его задержал полицейский патруль Нового Орлеана; офицеры попросили представиться и спросили, куда он направляется, напомнив об обязательной эвакуации. Допрос отвлек Дюпри от собственных настойчивых мыслей. Он показал свое удостоверение, и его отпустили. Когда полицейские были уже далеко, Дюпри поздравил себя с тем, что они не проверили содержимое его сумки.
Он шел между разноцветными домами к нижней части квартала, который казался заброшенным. Окна большинства домов по-прежнему были темными, хотя в это время обычно принято было зажигать свет. С террас исчезли кресла-качалки и кадки с растениями, а вдоль галерей сиротливо висели пустые веревки, на которые обычно подвешивали вьюнки и лианы. Ставни окон, не заколоченных досками, были заперты с помощью цепей, на которых висели замки. Кое-где напротив домов толпились их обитатели, садившиеся в автомобили, переполненные вещами, которые они не желали оставлять дома.
Наконец Дюпри увидел его. Пожалуй, это был один из самых красивых домов на всей улице. Как это часто бывает с воспоминаниями детства, сейчас дом казался ему совсем маленьким, но Нана явно заботилась о нем: стены были выкрашены в желтый цвет, наличники – в белый, а обрамляющие окна ставни – в темно-зеленый. В детстве Дюпри часто обмакивал кисть в краску и проводил ею по фасаду снова и снова, не столько ради необходимости, сколько для чистого удовольствия от процесса. У дома было два этажа и четыре больших окна, выходящих на узкое, чуть шире балкона, крыльцо. Впереди располагался небольшой палисадник, окруженный невысоким белым забором. Дюпри толкнул калитку и увидел, что со столбов волнами свисают сверкающие фонарики, оставшиеся после Марди Гра[9], – Нана обычно выбирала зеленые, золотые и фиолетовые, чтобы отдать дань уважения городу и привлечь в дом справедливость, богатство и веру.
Дюпри поднялся по лестнице и оказался в коридорчике, откуда убрали горшки и мебель. Свет внутри не горел, и когда он попытался открыть ставни, то обнаружил, что кто-то забил их изнутри. Агент спустился по лестнице в сад и обогнул дом по узкой аллее, отделявшей его от соседнего сада. Едва заметный теплый свет сочился сквозь кухонное окно. Он двинулся к задней двери, чувствуя, как влажная земля проседает под ногами, и, прежде чем дотронуться до ручки, различил внутри странный звук, похожий на скрип. Внимательно прислушался: казалось, по полу волокут мебель. Дюпри осторожно отложил пакет, приготовленный ему Мейром, и достал пистолет. Затем медленно повернул медную ручку, чувствуя, как она поддается. Тут кто-то рванул дверь изнутри, и она открылась.
– Mon cher et petit coeur![10] – воскликнула Нана, раскрывая объятия.
– Нана…
– Эл, я знала, что это ты, мой маленький Эл, ты с детства любил заходить через кухню, а не через входную дверь…
Дюпри улыбнулся – только она называла его Эл.
Он обнял Нану, почувствовав хрупкость ее тела. Она сильно похудела. Одежда была велика, и даже сквозь ткань пальцы нащупали острые мелкие косточки. Дюпри закрыл глаза, прижимая пожилую женщину к себе.
Когда она успела так уменьшиться? Он помнил ее такого же роста, как и он сам, а теперь пряди белых волос едва касались его подбородка. Дюпри наклонился и приник долгим поцелуем к ее макушке.
– Ты пришел, ты пришел, мой мальчик… – Нана заплакала.
Ее слезы разрывали ему сердце. Он крепче прижал ее и стиснул зубы, чтобы сдержать обуревавшие его эмоции.
– Нана, прости. Мне очень жаль.
– Почему, mon cher?
– Потому, что не приходил раньше, – пробормотал Дюпри.
Старушка оторвалась от него и сделала шаг назад, чтобы как следует рассмотреть его лицо.
– Не говори глупостей. Мы оба знаем, что ты не мог вернуться, и что рано или поздно ты все равно это сделаешь. А теперь ты здесь, и я даже не знаю, хорошо это или плохо.
– Я тоже.
– Тебе лучше спрятать это, прежде чем кто-нибудь пострадает, – сказала Нана, указывая на пистолет, который он все еще держал в руке.
– Это? Это из-за тебя. – Дюпри улыбнулся, убирая пистолет. – Я думал, кто-то грабит дом… Можно узнать, чем это ты тут занимаешься? Ты же сломала бедро несколько месяцев назад. Тебе нельзя таскать тяжести.
– Твоя Нана сильнее, чем тебе кажется. Думаешь, перелом бедра убьет меня, как тех бедных старух, которые ложатся в постель и уже не встают? С моим бедром всё в порядке, – сказала она, глядя ему в глаза. – Моя рана, которая никогда не заживет, находится в груди, как и у тебя.
Она взяла его за руку и повела через темную кухню в гостиную. Ее неуверенные шаги опровергали заявление о том, что с бедром все в порядке. Он собирался сказать ей об этом, но замолчал, войдя в гостиную. Именно отсюда исходило теплое сияние, которое Дюпри разглядел сквозь занавеску.
– Пришлось убрать мебель, мне нужно было место… – Нана вздохнула.
Все вещи в гостиной были придвинуты к стенам и окнам, на столе стояли перевернутые вверх ногами стулья. Десятки свечей перемежались цветами из бумаги и ткани. Выцветшие лица на старых фотографиях их предков смотрели на Дюпри, и казалось, что в мягком мерцании свечей их глаза будто бы наполнены жизнью. В глубине комнаты стоял небольшой алтарь, на котором сантос[11] чередовались с ликами смерти. Вокруг лежали монеты, вышедшие из обращения; они поблескивали в мерцании крошечных огоньков, крепившихся на шелковых гирляндах, обрамлявших изображения духов лоа[12].
– Важно то, что ты здесь; это что-то значит. – Ее лицо помрачнело. – Думаешь, ураган будет таким страшным, как говорят?
– Да.
– Настолько, чтобы ты решился выйти?
Дюпри глубоко вздохнул. Он ничего не сказал и только печально кивнул. Она подошла, чтобы быть ближе. Подняла правую руку, словно собираясь благословить, но вместо этого приложила два пальца над сердцем Дюпри. Рана горела под тканью рубашки, как будто он получил ее только что. Затем она взяла его руки и вложила в них кожаный мешочек. Сквозь кожу Дюпри ощутил внутри что-то вроде песка или земли. Он закрыл глаза, чувствуя одновременно облегчение и потрясение, и сунул его в карман. А когда снова открыл глаза, Нана безмятежно смотрела на него.
– Покончи с ним. И приведи домой моих девочек.
Он кивнул:
– Я сделаю все, что в моих силах, Нана.
– Поклянись. Даже если они мертвы. Приведи моих девочек домой.
Глаза Дюпри наполнились слезами.
– Клянусь, Нана. – Он отступил на шаг, пытаясь собраться с мыслями. – Но взамен ты должна пообещать мне, что покинешь город, как только закончишь. Транспорт по-прежнему выезжает. Я оплачу тебе гостиницу в Батон-Руже, в Далласе, где захочешь.
Она отрицательно покачала головой:
– Ты не можешь просить меня об этом; ты знаешь, я не могу уйти. Но тебе не нужно обо мне беспокоиться. В округе есть и другие люди, парочка семей с детьми и несколько стариков вроде меня. Помнишь моих соседей, Дэвисов?
Дюпри кивнул. Он помнил бойкую соседку Наны. Два мужа, пятеро детей.
– Они тоже не уехали; Селета давно овдовела, у нее был инсульт, и она уже три года лежит парализованная в постели. Ее младший сын Бобби, тот, что о ней заботится, славный мальчик. У него есть старая машина, которая далеко не уедет, но он пообещал вывезти нас отсюда, если все станет совсем плохо. Говорят, что городской совет откроет крытый стадион «Супердоум» и сделает там убежище.
– Ох, Нана… – Дюпри вздохнул. – Стадион?
– Это на крайний случай, и это действительно безопасное место. Покойный отец Бобби работал на строительстве «Супердоума»; Бобби говорит, что он выше уровня моря, к тому же у него железобетонный фундамент. Это настоящий бункер. – Она улыбнулась, кивнув в сторону алтаря. – К тому же ты знаешь, я всегда слушаюсь моих сантос.
Дюпри попытался изобразить улыбку, но она не коснулась его глаз. Он все еще беспокоился. Вернувшись к открытой кухонной двери, взял сумку, которую оставил у входа, и произнес, протягивая ее Нане.
– Я подумал, что тебе это пригодится.
Она закрыла дверь, достала сверток, положила на стол и ножом разрезала шпагат и ткань, в которую Мейр завернул его. Внимательно изучила содержимое свертка: приоткрыла шелковистые конверты, прочла замысловатые закорючки, которыми Мейр пометил пакетики, проверила при свете свечей баночки и жестянки. Затем повернулась к Дюпри:
– У меня только один вопрос. Чего бы тебе хотелось, mon cher: отогнать ураган или приманить?
