Дон Нигро
Армитейдж / Armitage
Дон Нигро
* * *
Действующие лица:
ЗАХАРИ ПЕНДРАГОН
ДЖЕЙН ЛЭМ – его мать
КРИСТОФЕР РАМПЛИ – его отец
ДЖЕЙМС КОРНИШ – его друг
ЕВА ТРИЛАУНИ – жена ДЖЕЙМСА, потом ЗАХА
МАРГАРЕТ КОРНИШ – старшая дочь ДЖЕЙМСА и ЕВЫ
ЭЛЕЙН КОРНИШ – младшая дочь ДЖЕЙМСА и ЕВЫ
ДЖОН ПЕНДРАГОН – сын ЗАХА и ЕВЫ
РОЗАННА РОУЗ – домоправительница ЗАХА
ФЭЙ МОРГАН – служанка
НИКОЛАС РОБИ – конокрад
ДЖЕЙСОН ЛЕЙК – плотник и палач
Декорация:
Одна декорация представляет собой и объединяет все места действия: особняк Пендрагона в Армитейдже, маленьком городе в восточной части штата Огайо, другие места в Нью-Йорке, Мэриленде, где-то еще, в различные годы от 1804 до 1863. Каждая часть декорации представляет собой различные места и времена в зависимости от того, как актеры используют ее в данный конкретный момент. На авансцене справа и слева скамьи. Справа по центру, у лестницы, ведущей на правую площадку, круглый деревянный стол и стулья. Скамьи у правой и левой лестниц. Библиотека, с письменным столом и стулом слева от центра. В глубине по центру арка, ведущая за кулисы. Ступени справа и слева ведут на правую и левую площадки, с каждой из которых можно уйти по задней лестнице. С площадок лестницы вверх ведут к спальне Евы с кроватью (правая площадка) и к спальне МАРГАРЕТ с кроватью, письменным столом и стулом (левая площадка). Балкон по центру соединяет обе спальни. Скамьи на балконе по обе стороны лестницы по центру, которая ведет на чердак. Туда можно попасть и по лестницам из спален. На чердаке скамья, пара табуреток, мольберт Элейн. Есть еще две лестницы вниз, справа и слева от чердака.
О возрасте, костюмах и движении спектакля:
Люди в различных картинах в разном возрасте, перемещаются вперед-назад во времени, и это должно показываться исключительно их поведением, но никак не лихорадочными попытками изменять костюм или грим, в каждом персонаже есть основа, которая не очень-то и меняется с возрастом. Маргарет всегда кажется молодой, даже в почтенном возрасте, Зах всегда будет старше в тех картинах, когда он молод, а стариком – энергичным и крепким. В большинстве своем актеры большую часть времени будут на сцене, взаимодействуя друг с дружкой в разных временных пространствах. Мы имеем дело с сущностью этих людей, неизменной во времени, а не с их портретным сходством, не с тем, как они выглядели или одевались в том или ином времени и месте. В пьесе иногда указывается возраст или год описываемых событий, чтобы помочь актерам, но в любой отдельно взятый момент первостепенное значение всегда имеет эмоциональная составляющая. У зрителей, когда они смотрят на сцену, нет времени уловить точный возраст персонажей или дату события. Они просто следуют череде эмоциональных образов, которые ведут их по спектаклю. Актеры всегда в движении. Действие не останавливается в конце картины: оно продолжается без разрывов, без затемнений, без пауз. Актеры двигаются, декорация – нет. Деление на картины сделано для удобства актеров на репетициях, но в постановке нет никаких разрывов и пауз, все связано с чем-то еще в пространстве и во времени. Актеры всегда в роли, никогда не застывают, и часто начинают следующую картину до того, как заканчивается предыдущая, двигаются естественно, в образе, и никогда – все сразу. Эта плавность абсолютно необходима, и ни при каких обстоятельствах пьеса не должна ставиться с изменениями декорации и затемнениями. Движение спектакля – неотъемлемая часть спектакля.
Действие первое
Картина 1
(Тикают часы, завывает ветер. Под медленно набирающий яркость свет, один за другим в населенном призраками доме появляются люди: ЗАХ появляется из арки и проходит на авансцену справа, ДЖЕЙН ЛЭМ с левого края балкона выходит на его середину, РАМПЛИ спускается с балкона на правую площадку, потом к арке по центру, ЕВА с авансцены слева идет в правую часть, поднимается на площадку, потом по лестнице в правую спальню, ДЖЕЙМС по задней лестнице поднимается на правую площадку, РОЗАННА по задней лестнице поднимается на левую площадку, спускается с нее на сцену, идет к столу справа. РОБИ с авансцены справа идет к левой площадке, поднимается на нее по лестнице, ФЭЙ спускается на левую площадку, потом с нее – к письменному столу, ЭЛЕЙН по задней лестнице поднимается на правую площадку, потом на балкон и, наконец, на чердак, ЛЕЙК выходит из левой кулисы и садиться на скамью на авансцене слева, МАРГАРЕТ проходит по балкону в письменному столу в спальне слева, а ДЖОН из арки проходит на центральную часть авансцены. Никакой спешки, если чьи-то пути пересекаются, и уместен обмен взглядами, избегать этого не следует. Когда все занимают положенные места, МАРГАРЕТ говорит, но не обращаясь к зрителям, а словно ее дневник, хотя она ничего не записывает. Смотрит в воображаемое окно на ЗАХАРИ ПЕНДРАГОНА. Высокий, худой, по-прежнему уверенный в себе, 81 года от роду, он ходит под ветром по семейному кладбищу).
МАРГАРЕТ (ей 58 лет). Армитейдж, штат Огайо. 12 ноября 1859 года. По моим ощущениям, Захари Пендрагон наконец-то понял, что ему пора отойти в мир иной. Сегодня очень холодно, но старик ходит среди надгробий, как призрак отца Гамлета, которого он иногда напоминает. Уникальность остается живой и на пороге забвения, вот Зах-зомби и бродит, не находя покоя, среди засохших сорняков и разбитых надгробий. Похоже, мозг его наконец-то превратился в овсянку, или он хочет умереть, во что мне верится с трудом. Во всяком случае не могу я позволить, чтобы вновь все пошло, как ему того хочется, вот и послала Джонни, чтобы он увел этот чертов анахронизм в дом, хотя едва ли этот монстр будет кого-то слушать.
ДЖОН (ему 49 лет). Папа, иди домой.
МАРГАРЕТ. Приятное это занятие, наблюдать как этот старый Титан, всегда обуреваемый развратными мыслями, бредет к аду и заслуженному проклятью.
ЗАХ. Да пошел ты.
ДЖОН. Иди домой.
ЗАХ. Отстань от меня. Я умираю.
ДЖОН. Ты умрешь быстрее, если не спрячешься от этого ветра под крышей.
ЗАХ. Чем быстрее я умру, тем раньше тебе достанутся мои деньги.
ДЖОН. Маргарет интересуется, где ты.
ЗАХ. Маргарет интересуется, умер ли я.
ДЖОН. Она тревожится о тебе.
ЗАХ. Она тревожится, что я до сих пор жив. Ты думаешь, моя смерть станет космическим событием. Величайшей природной катастрофой с тех пор, как Бог дал женщине разум? Что Ему должно хватить смелость протянуть заляпанные кровью желтые пальцы, чтобы уничтожить меня, единственное разумное существо в обозреваемой вселенной, жестоко разобраться со мной после того, как я провел здесь восемьдесят один год? Я ожидаю, что звезды, как минимум, взорвутся, галактики сложатся, ангелы схватятся за сердце, пошатнутся и пернут. Почему все идет так, словно моя смерть ничего не изменит?
ДЖОН. Не знаю.
ЗАХ. Тогда какая от тебя польза? Почему я вообще поспособствовал твоему появлению на свет?
ДЖОН. Я до сих пор этого не понимаю.
ЕВА (спокойно сидит и наблюдает из правой спальни, но в голосе слышится сексуальное наслаждение, получаемое пятьюдесятью годами раньше). О-о-о. О-о-о-о. Зах. О-о-о. Зах. О-о-о-о-о-о-о!
ЗАХ. Это был несчастный случай.
РАМПЛИ (наблюдает с левой лестницы). Кроме жизни, других несчастных случаев нет.
ДЖОН. Иди в дом.
ЗАХ. Я пойду в дом, когда захочу пойти в дом. Это мой дом, и я могу прийти, когда мне этого захочется, черт побери, и ни на долбаную секунду раньше, это понятно?
МАРГАРЕТ. Дом этот – огромный, дурно пахнущий мавзолей. Мы все гнием в этих заплесневелых коридорах и забытых комнатах. Когда идет дождь, мы один за другим превращаемся в фантомов и стекаем по потемневшим от времени стеклам древних окон.
ЭЛЕЙН (1823 г., ей 20 лет). Я – королева дождя.
ЗАХ. Я построил себе дом в лесах восточного Огайо и заселил призраками.
ФЭЙ (1846 г., ей 16 лет). Я люблю этот дом. Придет день, когда я стану его хозяйкой[1].
ЗАХ. Я тащил эту страну, орущую и брыкающуюся сквозь говняное младенчество и жестокую, глупую, заносчивую юность.
ЕВА. Зах.
ЗАХ. Я совершал прелюбодеяния.
ЭЛЕЙН. Это не грех.
МАРГАРЕТ. Убийца.
РОБИ. Я никогда не убиваю женщин.
ЗАХ. Я нарушал законы, устанавливал законы, нарушал установленные мною законы, потом устанавливал новые законы, наказывал людей за нарушения установленных мною законов, сам нарушал их тысячи раз и с радостью продолжил бы нарушать следующие десять тысяч лет, если бы не это жалкое, грязное и предательского тело, в котором я заточен, снова и снова не подводило меня. А ты вот стоишь здесь, в расцвете среднего возраста, еще с крепкими мышцами и унынием в сердце, и требуешь, чтобы я пошел в домой.
ДЖОН. Хорошо, оставайся здесь и замерзай. Весной, когда сойдет снег, мы тебя найдем и похороним.
МАРГАРЕТ. Джон Пендрагон, если ты хочешь остаться в здравом уме, ты не уйдешь в дом без своего отца.
ДЖОН. Он хочет замерзнуть до смерти.
МАРГАРЕТ. Нет, он хочет, чтобы ты замерз до смерти, стоя там, как жена Лота, в ожидании, что он уйдет в дом. Набрось ему на шею веревку и затащи в гостиную. Мы привяжем его к ножке рояля и нарядим к Рождеству вместо елки.
ЕВА. В Рождественскую ночь, в половине четвертого, палач займется со мной любовью под облепленной воронами виселицей, и я буду стонать и впиваться пальцами в его бедра, и кошки будут кормиться твоими глазами, и черви будут есть твое сердце, и вороны – выклевывать твой мозг, а кроваво-красные розы вырастут там, где он затрахивал меня до смерти.
ЛЕЙК. А как же твои дети?
МАРГАРЕТ (1863 г.). Вчера, в старом сундуке на чердаке я нашла, такое, что безмерно меня опечалило.
ФЭЙ. Почему ты не пишешь мне?
РОЗАННА. Скажи ему. Объясни ему это сейчас.
ДЖЕЙН ЛЭМ. Никогда ничего не объясняй.
ДЖЕЙМС. Поклянись мне.
МАРГАРЕТ. За всю жизнь я отдала свою плоть только одному человеку, и никто не узнал об этом.
ЭЛЕЙН. Вода здесь очень холодная, любовь моя. Вода такая холодная.
Картина 2
(Пока МАРГАРЕТ говорит, ЕВА спускается к ЗАХУ, в другое пространство-время. ЭЛЕЙН рисует на чердаке. РОБИ сортирует письма. РУМПЛИ ушел в акру и появится позже. ЛЕЙК наблюдает за ЕВОЙ. Как и ДЖЕМС. ДЖОН в библиотеке с ФЭЙ. РОЗАННА суетится на кухне. ДЖЕЙН наблюдает за ЗАХОМ. Весь спектакль эти люди на сцене, перемещаются с места на место, словно их что-то притягивает или отталкивает).
МАРГАРЕТ (ей 47 лет). Четвертое июля, 1848 год. Восточная часть Огайо прекрасна в это время года. Жимолость вся в цвету, сладкий аромат заставляет меня содрогаться по утрам. Полагаю, однако, что мне лучше воздержаться от катания голышом по траве, это больше присуще Элейн. Мне сорок семь лет, хотя все говорят, что я всегда буду выглядеть очаровательным ребенком, но, с другой стороны, когда здесь хоть кто-нибудь говорил правду о чем-либо. Я пишу этот дневник, бессмысленный отчет о смене сезонов, о гротескном движении человеческих желаний сквозь время навстречу смерти. Зах Пендрагон по-прежнему силен и здоров и, вероятно, будет жить вечно. Гуляя по саду во второй половине дня, я вдыхаю аромат жимолости и вспоминаю сад моих родителей в Нью-Йорке, пусть я не видела его с тех пор, когда мы с Элейн были маленькими девочками, и вижу маму и Заха, прохаживающихся там, более сорока лет тому назад. Маме чуть больше двадцати. Зах только что вернулся из Европы. Почему он заглянул к нам? Не мог не знать, как это опасно. Если бы держался подальше, наша жизнь была бы совсем иной. И такой скучной.
(Она наблюдает, как ЗАХ и ЕВА, в Нью-Йорке, прохаживаются по саду в 1804 г.).
ЗАХ (26 лет). Мы здесь как Адам и Ева, в саду твоего отца.
ЕВА. Ничего подобного.
ЗАХ. Я говорю метафорически.
ЕВА. Так перестань. Я это ненавижу. Во-первых, мы полностью одеты, хотя, полагаю, это легко исправить. Во-вторых, ты просто незваный гость. Если мне и отведена роль Евы, Адамом должен быть мой муж.
ЗАХ. И кто тогда я?
ЕВА. Не знаю. Ты можешь глотать мышей?
ЗАХ. Думаю, да, если ты меня попросишь.
ЕВА. Думаю, нам лучше пойти в дом. Что-то мне очень жарко.
ЗАХ. Солнце только что зашло.
ЕВА. Я говорю не о солнце. Не мог бы ты держаться чуть дальше от меня?
ЗАХ. Я к тебе не подхожу.
ЕВА. Ты слишком близко.
ЗАХ. И где мне, по-твоему, быть?
ЕВА. Как насчет Вермонта?
ЗАХ. Я вижу, твой острый язык по-прежнему при тебе.
ЕВА. Не могу вспомнить твоего близкого знакомства с моим языком. Ты знаешь очень мало, если хоть что-то знаешь, о прошлом и настоящем моего языка или любых других моих внутренних органов. Язык, по моему разумению, может рассматриваться внутренним органом, за исключением тех моментов, когда его высовывают, а я делаю это лишь по особым случаям. Не прикасайся ко мне.
ЗАХ. Я к тебе не прикасаюсь.
ЕВА. Что-то прикасается.
ЗАХ. Возможно, моя относительная близость вызвала череду воспоминаний?
ЕВА. Нет. Нет у меня никаких воспоминаний. Я их не одобряю. В настоящее время целиком и полностью от них воздерживаюсь.
ЗАХ. Ты не помнишь тот бал-маскарад?
ЕВА. Абсолютно.
ЗАХ. В аду есть особое место для лжецов и красавиц. Надеюсь, после смерти попасть туда.
ЕВА. Я уверена, что попадешь. В любом случае, тогда я была ребенком.
ЗАХ. На бале-маскараде.
ЕВА. Да.
ЗАХ. Который ты не помнишь.
ЕВА. Именно.
ЗАХ. Но прошло лишь каких-то четыре года.
ЕВА. Четыре года и тридцать шесть дней.
ЗАХ. Тридцать пять.
ЕВА. У уверена, в своих расчетах ты упустил високосный год. Кроме того, тогда я еще не вышла замуж. Мне было только шестнадцать. С тех пор я родила двух, думаю, двух, да, двух дочерей. Теперь мне двадцать. Старость начинает изнурять меня. Я чувствую, как моя душа начинает пузыриться и трескаться под воздействием гравитации и званных обедов. Бог обжигает мне мозг. Если ты подойдешь еще на сантиметр, я вызову местного констебля. Закричу невероятно громко. Это я практикую во сне, а иногда, занимаясь сексом. Я иду в дом.
ЗАХ. Не хочешь ты идти в дом.
ЕВА. Не понимаю, это тут причем.
ЗАХ. Тебе следовало задержаться на том бале-маскараде.
ЕВА. Останься я подольше, ты, несомненно, раскрыл бы, кто я. В любом случае, ты ушел первым.
ЗАХ. Нет, первой ушла ты.
ЕВА. Я не собираюсь спорить о событиях, которые отказываюсь вспоминать из принципа. Если мы должны говорить друг с дружкой, давай обсудим жимолость, моих прекрасных детей, твои путешествия по Европе.
ЗАХ. Почему ты ушла с маскарада?
ЕВА. По той же причине ты отправился в Европу.
ЗАХ. Чтобы увидеть Наполеона?
ЕВА. Чтобы избавиться от моего мужа.
ЗАХ. Тогда он не был твоим мужем.
ЕВА. Мы были обручены.
ЗАХ. Тогда почему ты позволила мне обнять тебя?
ЕВА. Потому что была обручена. Все шестнадцатилетние женщины – предательницы. Все шестнадцатилетние мужчины – недочеловеки. Восход сексуальной осведомленности – это закат человеческого достоинства. Я, разумеется, не говорю с тобой столь открыто, ты понимаешь, поэтому мне очевидно, что ты галлюцинируешь, и не собираюсь стоять здесь, в саду, живой галлюцинацией. Я, в конце концов, невероятно респектабельная молодая женщина.
ЗАХ. Ты невероятно умная молодая женщина.
ЕВА. Надеюсь, эти две категории не взаимоисключающие? Ты занимаешься любовью с каждой умной женщиной, которая встречается тебе на пути?
ЗАХ. Не знаю. Ты – первая.
ЕВА. Какой же ты отвратительный мужчина. Ты не собираешься поцеловать меня, так? Потому что меня всю трясет, и я боюсь, если ты поцелуешь, то меня вырвет тебе на рубашку. Господи, мне необходимо перенестись куда-то еще. Может, если я закрою глаза и очень этого захочу, то открою их уже на Барбадосе?
ДЖЕЙМС (24 года, спускается по лестнице в сад). Ага, вижу, вы двое встретились.
ЕВА (резко поворачивается к ДЖЕЙМСУ). Нет, ничего такого.
ЗАХ. У твоей жены, очаровательное, пусть и несколько странное чувство юмора.
ЕВА. У меня нет чувства юмора, и я не очаровательная. Как ты посмел приписать мне такое? Джеймс, убей его.
ДЖЕЙМС. Так вы уже и подружились. Я знал, что вы приглянетесь друг дружке. Видишь, какая она красивая, Зах? Ты думал, я преувеличиваю, так?
ЗАХ. Теперь я вижу, что ошибался.
ДЖЕЙМС. Зах рассказывал тебе истории о моем ужасном поведении в Йеле?
ЕВА. Он вообще о тебе не говорил.
ДЖЕЙМС. Ох. Это огорчительно.
ЕВА. Я думаю, он просто забыл о твоем существовании.
ДЖЕЙМС. Как я и ожидал. Вы двое только что встретились, но уже плетете какой-то заговор против меня.
РАМПЛИ (наблюдая за ними с правой части балкона). Когда собираются трое, всегда льется кровь.
ДЖЕЙМС. Я намерен украсть ее у тебя, Зах, чтобы она сказала детям «спокойной ночи». Дети тебя видели?
ЕВА. Разумеется, дети меня видели. Я их родила. Во всяком случае, думаю, что родила. Это такое грязное дело, доложу я вам. Мой вам сосет, мистер Пендрагон, никогда ничего не рожайте.
ДЖЕЙМС. Я так рад, что теперь ты будешь жить в Нью-Йорке, Зах. Мы с Евой сможем видеться с тобой каждый день. Почему, скажи на милость, ты так долго не приезжал?
ЗАХ. Я заблудился.
ДЖЕЙМС. Ты заблудился до того, как уехал. Будь с ним настороже, Ева. Он провел четыре года в Европе.
ЕВА. Не верю я, что Европа развратила мистера Пендрагона. Куда более вероятно, что мистер Пендрагон развратил Европу.
ДЖЕЙМС. Зах, ты должен зайти и познакомиться с нашими маленькими девочками. Они невероятно красивые. Маргарет три годика, Элейн – один, и они обе отчаянно влюбятся в тебя, я знаю. Все девочки рано или поздно влюбляются в Заха. Это самое важное, чему я научился в Йеле, за исключением умения пить.
ЕВА. Нет, конечно же, не каждая.
ДЖЕЙМС. Да, он – мужчина, благословенный Богом. Или проклятый, в зависимости от того, как посмотреть. Они все находят его неотразимым.
ЕВА. С их стороны это слишком глупо.
ДЖЕЙМС. Ты хочешь сказать, что не находишь Заха неотразимым?
ЕВА. Совершенно верно, дорогой. Я нахожу тебя неотразимым. А Заха я нахожу опасным. Мне нужен мужчина, который добр ко мне.
(Она берет ДЖЕЙМСА под руку и улыбается ЗАХУ).
ДЖЕЙМС. Она так прекрасна, когда лжет.
(ЕВА демонстративно целует ДЖЕЙМСА. ЗАХ отворачивается).
МАРГАРЕТ (наблюдая, как ЕВА и ДЖЕЙМС поднимаются по правой лестнице в свою спальню). Зернышко предательства уже было посеяно, и отец каким-то образом это знал, от тихого голоса, который предпочитают не слушать, хотя он выложил всю правду о том предательстве и ужасе, которое принес нам, мне и Элейн, Зах Пендрагон, источник нашего последующего отчаяния, готический злодей моей мрачной истории. Отец, конечно, был прав. Элейн и я были потрясающе красивыми. Она даже в большей степени, но что хорошего это нам принесло? А виноват во всем Зах Пендрагон, демон, поднявшийся из ада, пусть его душа извивается в муках и горит, расплачиваясь за беды, которые он принес своим бесчисленным жертвам, обнаженная и кричащая, в темном месте, забытом Богом.
Картина 3
(Карканье ворон. ЗАХ снова в саду. Для этого ему достаточно повернуться к надгробиям у авансцены справа).
ЗАХ (1859 г., ему 81 год). Быстро, я умираю, я должен извергнуть свою автобиографию. Пусть даже всем на нее глубоко плевать. Тысяча семьсот семьдесят восьмой год. Я родился. Революция в Бостоне. Мой отец – то ли предатель, то ли шпион, которого знали Кристофер Рампли, его то ли убила, то ли нет, моя мать, хозяйка таверны «Гроздь винограда»[2].
МАРГАРЕТ. Лжец. Предатель.
РАМПЛИ. Лучшие женщины всегда убивают тебя. Это их обязанность.
ЗАХ Предатели-мужчины и убийцы-женщины с годами прекращаются в их противоположность и обратно.
ДЕЙК. И что это, черт побери, означает?
ДЖЕЙН ЛЭМ. Никогда ничего не объясняй, Захари.
ЗАХ. Меня воспитывали в заведении Клитемнестры. Моя мать, Джейн Лэм, которой согласно имени, предстояло стать человеческой жертвой, решила вместо этого пойти другим путем и стала убийцей моего отца, если только история эта – не ложь, что очень может быть…
РОЗАННА (теперь стоит с ДЖОНОМ на холоде у него за спиной). ЗАХАРИ, с кем, скажи на милость, ты говоришь?
ЗАХ. Я сочиняю свой некролог.
РОЗАННА. Так иди в дом и делай это в тепле.
ЗАХ. Ты теперь с ними заодно, так?
ДЖОН. Я позвал Розанну, потому что меня ты никогда не слушаешь.
ЗАХ. Чего мне тебя слушать? Я – твой отец, я не должен слушать не пойми кого. Я всегда слушал своего отца.
РАМПЛИ. Ну и лжец.
ДЖОН. Твой отец умер до твоего рождения.
ЗАХ. Да, но я все равно слушал его.
РОЗАННА. Как ты мог слушать своего отца, если он лежал в могиле?
ЗАХ. У него был громкий голос.
ДЖОН. Он лишился разума.
РОЗАННА. С разумом у него все в порядке.
ДЖОН. Почему ты всегда его защищаешь?
ЗАХ. Розанна меня любит. По крайней мере, хорошо притворяется, особенно в постели. И посмотри, какая она красивая. Ей за сорок, а она по-прежнему самая желанная женщина в округе Пендрагон, и единственная хорошая женщина, которую я встретил за свою жизнь, за исключением Мег Скарборо, которая позволяла мне спать с ней, когда я был ребенком, и бедной Офелии, совершенно безумной, и моей матери, убившей моего отца, которого я слушаю, черт побери. В критические моменты он приходит ко мне из могилы, оставляя за собой след глины и червей, в сгнившей форме времен Революции, чтобы дать мне дельный совет. Его рот, похоже, набит землей. Никогда не могу понять, что он такое говорит.
РАМПЛИ. Советы проклятым – напрасный труд.
ЗАХ. Не уходи от меня, Джон Пендрагон. Я знаю, почему ты думаешь, что ненавидишь мен, но это был наилучший выход. Я спас тебя от этой Морган и обеспечил жизнь твоему внебрачному ребенку. Ты даже не представляешь себе, от чего я тебя спас.
ДЖОН. Не говори со мной о ней. Не смей говорить со мной о ней.
РОБИ. При таком раскладе мне от тебя никакой пользы.
РОЗАННА. А теперь успокойся. Маргарет послала тебя, чтобы ты убедил его вернуться в дом, а не злить до белого каления. Хочешь убить его?
ДЖОН. Такая мысль приходила мне в голову, да.
ЗАХ. Да что вообще приходило тебе в голову, кроме как образов голых женщин, по большей части, несовершеннолетних.
РОЗАННА. Прекрати!
ЗАХ. Он все узнает на себе. У него есть сын. Я спас его рожденного вне брака сына. Это прерогатива детей, заставлять нас расплачиваться за мучения, которым мы подвергали родителей.
ДЖЕЙН ЛЭМ. Мой сын, Захари Пендрагон, был всеми любимым ребенком, который однажды утром, совсем маленьким, забрел в комнату моей подруги Мег Скарборо. Она подняла его с пола, под одеялом прижала к своей голой груди и заснула вместе с ним. От нее пахло духами и чистым бельем, и мой сын Захари решил, что умер и попал в рай. С тех пор его всегда возбуждал аромат чисто вымытой и надушенной женщины.
РОЗАННА (1845 г., ей тридцать лет, обращается к ФЭЙ). Давай, девочка, раздевайся.
