Доротея Джерард
Неудачник
Глава 3
Было уже далеко за полдень, когда лейтенант Рэдфорд, наконец освободившийся от дел, отправился с лёгким трепетом к дому доктора Брука. Он знал, что не успокоится, пока не услышит окончательный вердикт. Не то, чтобы у него были какие-то дурные предчувствия, ибо он от рождения обладал натурой, полной надежд на лучшее. Торопливо проходя по немощёным, убогим улицам, он гнал от себя прочь сомнения, припоминая все похожие случаи, в которых рана руки причиняла лишь неудобство на несколько недель. Например, случай капитана Биндена, чья рука была размозжена почти до кости в том деле с Кестлером, но который, тем не менее, был снова в строю, не прошло и месяца. Правда, рука Мильновича сильно кровоточила, но это значило лишь, что были разрезаны мягкие ткани, не более того. И тут лейтенант Рэдфорд ступил на крытое крыльцо дома доктора Брука и столкнулся с ним самим, выходящим из дома с маленьким чемоданчиком в руке.
– Доктор Брук, подождите минутку, прошу вас, – я надеялся застать вас дома. Я пришел узнать результат обследования. Будьте добры сказать, как долго ещё Мильнович не сможет пользоваться своей рукой?
Доктор недоверчиво взглянул на Рэдфорда, перехватил чемоданчик поудобнее и попытался пройти мимо него.
– Не могу сейчас говорить; мне нельзя медлить. На другом конце города случай дифтерии.
– Но вы должны поговорить со мной, – сказал Рэдфорд, внезапно встревоженный выражением лица доктора. – Я хочу, чтобы вы немедленно мне сказали, хотя бы в двух словах, как обстоят дела с Мильновичем.
И он с непреклонным видом схватил доктора за рукав.
– Хотите непременно знать, как обстоят дела?
– Да.
– Ну что ж, тогда я скажу вам в двух словах. Musculus biceps и musculus brachialis, обе разрублены напрочь, вот так обстоят дела.
– Musculus biceps? Позвольте, – забыл всю латынь! Пожалуйста, говорите по-немецки, доктор. Что там разрублено?
– Главная мышца локтя.
– Разве её нельзя исцелить?
– Никогда о таком не слыхал.
– Но тогда это значит, – великий Боже, доктор, вы хотите сказать, что его рука никогда не восстановится? Я полагаю, что нет пользы в руке без мышц.
– Я тоже так полагаю.
– Но тогда вы мне хотите сказать, что Мильнович не сможет пользоваться рукой… своей правой рукой?
– Не то, чтобы я хотел сказать вам это, – фыркнул доктор, – но вы сами желали это услышать. Позвольте пройти, меня ждут.
– Но со временем, конечно же, со временем, – настаивал Рэдфорд, беря доктора за рукав ещё крепче. – Всем известно, что время творит чудеса. Как вы можете утверждать такое, когда ещё не началось выздоровление? Мышца разрублена, вы сказали? А вы вполне уверены, что ничего нельзя сделать? А если мне телеграфировать в Вену Биллроту?
Доктор коротко и резко рассмеялся.
– Телеграфируйте хоть дюжине Биллротов, если вас это успокоит. Но только и Биллрот не вставит ему новую мышцу. Нет, мой юный друг, не каких «если» и «может быть» в этом случае. Всё просто, как сложение в арифметике. Я провалю любого первокурсника, который затруднится с ответом на такой вопрос.
– Но без владения правой рукой, разве он сможет продолжать службу?
– Я и не говорил такого, – проворчал доктор. – Но на вашем месте я бы так не переживал. Какое это имеет значение, раз вы получили «удовлетворение»? Дуэль – прекрасная вещь, не так ли? Ведь это так рыцарственно, так живописно, и – главное! – так справедливо! Ну, у меня больше нет времени отвечать на ваши вопросы.
Освободившись от хватки, он сошел с крыльца на улицу.
Лейтенант Рэдфорд не сделал попытки остановить его. Какая-то физическая слабость вдруг охватила его, так что он был вынужден опереться рукой о стену, чтобы не пошатнуться. Последний раз он чувствовал что-то подобное, когда ему было двенадцать лет. Тогда кровельная черепица свалилась на него и почти оглушила. Так и сейчас, казалось ему, мощный удар обрушился на его голову, и всё завертелось и закружилось вокруг него. Не прошло и минуты, как он оправился и зашагал вниз по улице, сначала очень медленно, в состоянии некоего потрясения, отражавшегося в его взгляде, затем очень быстро, и так, второй раз за этот день, он достиг дома Авраама Мееркаца, лицо его пылало, а униформа была забрызгана жидкой жёлтой грязью, под которой в это время года Лохатынь грозила исчезнуть полностью.
Наверху, в одной из двух комнат, составлявших его квартиру, Мильнович, в поношенной куртке, накинутой на рубашку, сидел перед столом. Его смуглое лицо казалось много бледнее обыкновенного, а правая рука была перебинтована толстым слоем. На столе лежала открытая книга, в которой, в более спокойную минуту, Рэдфорд, вероятно, признал бы Dienstreglement, – увесистый том устава, который каждый носитель австрийской военной формы, как предполагалось, должен знать не хуже, чем Paternoster, но один вид которого всегда наводил на лейтенанта Рэдфорда зевоту.
В этот момент он даже не заметил книги на столе, – ничего, кроме повязки на правой руке Мильновича. Один её вид так болезненно поразил его, что он не сразу смог заговорить. Почти минута истекла, прежде чем он молча сел, всё ещё борясь с собой, не в силах оторвать глаз от повязки.
Мильнович наблюдал за ним с явным удивлением.
– Вы имеете что-то сказать мне? – спросил он, наконец, в его голосе также сквозило удивление.
– Мне так много надо сказать вам, – выпалил Рэдфорд, внезапно обретший дар речи, – что я не знаю, с чего начать. Я только что был у доктора Брука.
– А! – тон Мильновича сделался заинтересованным, его прямые чёрные брови сдвинулись. Очевидно, у него мелькнуло подозрение. – Были у доктора Брука? И это взволновало вас? Да, это так, я вижу.
– Это меня потрясло, Мильнович.
– Понимаю. Видимо, вам он сказал больше, чем мне. Да, мне всё понятно.
Рэдфорд вдруг испугался. Слишком поздно он увидел свой промах, и попытался с ходу исправить его.
– Нет, меня взволновало не то, что он сказал, – пробормотал он, краснея как школьник под острым изучающим взглядом чёрных глаз Мильновича, – а лишь то, что я не смогу – не смогу простить себе свою опрометчивость. Я всё думаю об этом, и я…
Он замолчал и отвернулся, не в силах выдерживать взгляд Мильновича.
– Не из-за этого вы в таком состоянии, – сказал Мильнович после паузы, – а из-за того, что услышали от доктора Брука. Уже сегодня утром вам было известно о вашей опрометчивости, но у вас не было такого вида. Что доктор Брук сказал вам? Я хочу знать точно.
– Ничего особенного, – сказал Рэдфорд неуверенно, всё ещё не глядя на Мильновича. – То есть, сказал, что заживление займёт больше времени, чем он сначала думал.
– И это неправда, – прервал Мильнович слегка нетерпеливо. – Что он сказал на самом деле?
Он остановился и поглядел на Рэдфорда, но ответа не последовало.
– Рэдфорд, – на этот раз, несмотря на усилия скрыть это, его тон выдал муку той неопределённости, что гораздо хуже самой печальной уверенности, – мы же не дети. Неужели вы не понимаете, что после того, что вы уже сказали, не сказать больше, будет немилосердным? Скажите мне, честью вас прошу, всё, что услышали от доктора Брука.
– Не заставляйте меня, Мильнович. Доктор Брук сам скажет вам. Может быть, я что-то не так понял.
– Что поняли? Нет, вы мне скажите сейчас – в эту самую минуту. Слушайте, Рэдфорд. Сегодня утром, вы просили меня о прощении, так ведь? Ну, так знайте, я вас прощу, если вы мне скажите правду. Вы меня поняли? Это цена моего прощения. Быстро говорите, – вы не знаете, как вы терзаете меня, не можете знать, что это значит для меня.
Мильнович встал, говоря это, и стоял теперь прямо перед Рэдфордом. Рэдфорд медленно повернул голову и взглянул ему в лицо так, словно просил о пощаде. Но в том лице не было пощады, только страстное нетерпение и непреклонная решимость. Тогда он опустил глаза и начал говорить, словно помимо своей воли. Торопясь, он повторил всё, что услышал от доктора, не упустив ни малейшей подробности; выражение лица Мильновича убедило его, что утаивать что-либо было бы нечестно.
Мильнович оставался так неподвижен, слушая его, что, казалось, даже не дышал.
– И он положительно сказал, что я никогда не смогу пользоваться рукой? – спросил он гораздо спокойнее, когда Рэдфорд замолчал.
Рэдфорд только кивнул, он хорошо знал, что голос откажет ему.
– Но это означает конец моей карьеры, – сказал Мильнович, хотя и вслух, но обращаясь к самому себе. – Да, я понимаю. Всего он не сказал, но наполовину я угадал. Всегда лучше знать всё, чем наполовину.
Рэдфорд прикрыл глаза рукой, чтобы не видеть лица своего товарища. Не то, чтобы он боялся проникнуть в его мысли, но, несмотря на отсутствие в последних словах Мильновича признака волнения, что-то подсказало ему, что будет неуместно, почти неприлично, смотреть на него сейчас. Он слышал, как Мильнович вернулся к своему стулу и сел, и ждал, страстно желая, чтобы тот заговорил. Он не посмотрит на него, так он сказал себе, пока снова не услышит его голос. Но когда молчание затянулось, он отнял руку от глаз, не в силах больше ждать.
Ничего примечательного в Мильновиче не наблюдалось. Только его лицо как будто ещё побледнело, но эмоции ушли. Он сидел за столом, в точности как когда Рэдфорд вошёл, левая рука лежит на открытой книге, но он не читал, он смотрел прямо перед собой в окно, глубоко задумавшись и, очевидно, забыв о присутствии Рэдфорда. Глядя на него, Рэдфорд боялся заговорить, и всё-таки молчать было ещё хуже, любой ценой, он чувствовал, надо разбить это молчание.
– Если и вправду это так, – начал он осторожно, – я имею в виду, если и правда вам придётся оставить армию, – хотя доктор Брук такого не говорил – у вас есть какой-то план дальнейших действий?
Мильнович вздрогнул, словно его разбудили, и быстро повернулся на стуле.
– А вам на что? – сказал он почти грубо.
– А на то, что всё это из-за меня.
Некоторое время Мильнович гневно смотрел на него, каждый нерв и каждая мышца напряжены, словно он хотел вскочить со стула, но потом напряжение ушло. Он словно осознал себя. Прошло ещё несколько секунд, прежде чем он овладел собой настолько, что смог говорить.
– Не было времени составить план, – сказал он странно выверенным тоном. – Если всё так, как я предполагаю, мне придётся подумать над планом. Я ещё молод, и военная карьера не единственная в мире.
– Боже милостивый, конечно нет! – сказал Рэдфорд с мгновенным облегчением. – Есть десятки дорог. Можно ведь работать и головой, не только руками, так ведь? И я уверен, что уж ваша-то голова получше моей.
Он попытался засмеяться, не очень успешно.
– Да, можно работать головой, – заметил Мильнович всё тем же ровным тоном. – Многие так и делают.
– Ну конечно! Однако, Мильнович, я уверен, мы слишком торопимся. Доктор Брук ещё не произнёс своего последнего слова. Вполне возможно, вы сможете продолжать службу.
– Вполне возможно. Мы слишком торопимся. Во всяком случае, этот разговор сейчас не имеет смысла.
И он снова отвернулся к столу и уставился в пространство перед собой.
Рэдфорд наблюдал за ним, ясно понимая, что от него хотят избавиться, но всё ещё не решаясь уйти. Сотня вопросов была готова сорваться с его губ, но он не осмеливался задать их…. Ему вдруг пришло в голову, что он не знает почти ничего о своём товарище. Они были в разных эскадронах, к тому же Рэдфорд был в полку едва два месяца. За это короткое время он успел завести нескольких друзей, но молчаливый, не слишком общительный Мильнович не был в их числе. Что за человек он был, помимо того, что он был лейтенант и имел под своим руководством тридцать шесть человек и столько же лошадей? Что станется с ним, когда (и если) ему придётся расстаться с военной формой? Какие ещё возможности были у него в жизни? Кто зависел от него, кому он сам принадлежал, кроме его величества Франца Иосифа? Всё это, и ещё более того, хотел спросить Рэдфорд, но вместо того продолжал молча сидеть, чувствуя всю неуместность подобного любопытства пред лицом такого отчуждения.
Мильнович тем временем погрузился в свои думы, глядя в темнеющее окно, и Рэдфорд был бессилен проникнуть в них.
Ещё немного подождав, Рэдфорд поднялся и вышел из комнаты так тихо, словно в ней кто-то спал. Он уже решил пойти к доктору Бруку, так как тот был единственным человеком, с которым он мог поговорить обо всём этом деле, кроме того, доктор был ветераном полка и, без сомнения, мог ответить хотя бы на некоторые вопросы, что не давали ему покоя.
При звуке закрывшейся двери Мильнович поднял голову. Его глаза обратились к открытому тому Dienstreglement на столе. Некоторое время он пристально смотрел на него, как на нечто удивительное, затем захлопнул толстый том, – тот закрылся с каким-то безвозвратным звуком, – и оттолкнул в сторону.
Оглянувшись вокруг, чтобы убедиться, что он один, он выдвинул ящик стола, вынул неоконченное письмо, которое писал не более суток тому назад, внимательно его перечёл, и вдруг, каким-то отчаянным жестом, скомкал его левой рукой и забросил в угол комнаты.
– Это всё ложь, – пробормотал он побелевшими губами. – Быть сильным и терпеливым… как же! Жестокая, жалкая ложь!
Лейтенант Рэдфорд обнаружил доктора Брука едва успевшим вернуться от больного и в ещё более плохом настроении, чем обычно.
– Вот что получается, когда обращаешься с этим отродьем, словно с игрушкой, а не разумным существом, – проворчал он Рэдфорду вместо приветствия. – Думаете, гора золота заставит эту мартышку разжать челюсти? Я же не могу посмотреть его горла, не заглядывая в него! А ведь дифтерия, имейте в виду! Худшая форма дифтерии! Скверная штука эти пациенты, доложу я вам!
– Доктор Брук, я вернулся, чтобы расспросить вас о Мильновиче.
– Мильновиче? Мильновиче? А что ещё вы хотите знать? Хватит с меня Мильновича на сегодня!
– Только один вопрос! Есть у него родственники, может быть, братья? Каково его состояние? Его положение? Я имею в виду, что с ним станется, если и вправду он будет вынужден оставить службу?
– Это и есть ваш один вопрос? Да тут их чуть не полдесятка! Его положение? Ну, скажем, его положение ничем не отличается от положения любого другого сына русинского попа с кучей детей!
– Его отец священник?
– А вы не знали? Да, конечно, священник, старый священник, сейчас уже довольно дряхлый, полагаю.
– А разве священникам мало платят в этой стране?
– Пропади я пропадом, вот так вопрос! Ну конечно, вы же всего два месяца в Галиции! Да кто им будет платить? Какую такую десятину могут заплатить крестьяне? – Нет, ну до чего противная мартышка! Ну, пусть только поправится, я уж самолично выпорю его!
– А у него нет своего состояния?
– Нет у него ничего!
– А пенсию ему дадут?
– Вы знаете не хуже меня, что пенсию не дают людям, прослужившим меньше десяти лет.
– Другие родственники?
– О да! Куча тёток и сестёр! Я слыхал, что они почти что голодали, лишь бы наскрести денег на его учёбу. Он – то, что поэтически называется, кажется, «гордость семьи». Похоже, он вбил себе в голову, что станет солдатом, … и чертовски хороший солдат получился бы из него, когда бы не несчастный случай, – тут доктор метнул на своего вопрошателя злобный косвенный взгляд. – Да, прекрасное это дело – дуэли, но наверно я слишком туп, чтобы вполне оценить их красоту.
– Старик-отец, сёстры, денег нет, – бормотал Рэдфорд про себя. – А точно вы знаете, доктор, что он уже не сможет быть солдатом?
– Точнее некуда. Что за лейтенант без правой руки?
– Он должен потерять руку? Нет выбора?
– Выбор есть. Тут две вероятности: или гангрена начнётся, или нет. Если начнётся, руку придётся отнять, не начнётся, пусть себе остаётся с рукой, но пользы от неё будет, что от деревяшки.
Рэдфорд постоял ещё, глядя в пол. Он не садился. Затем он повернулся и вышел из комнаты, забыв попрощаться. Он боялся выставить себя на посмешище, задержись он ещё хоть на минуту.
Уже почти стемнело. «Старик, денег нет, сёстры, гордость семьи» вертелось у него в голове, пока он спешил к себе на квартиру, без ясного представления о том, что он будет делать дома. Никогда прежде в своей ровной и спокойной жизни не испытывал он ничего, хоть отдалённо похожего на чувства, волновавшие его теперь. Казалось, бремя раскаяния раздавит его сердце. Имеет ли он право жить дальше, как ни в чём не бывало? В его нынешнем возбуждённом состоянии ответ, казалось ему, был «нет». Все последние часы он провел в ненормальном, необычном состоянии, и теперь, когда настал пароксизм, здравый смысл совершенно отступил перед нервным волнением. Ему представлялась его комната, ящик его письменного стола, и он всё ускорял шаг. Он видел этот ящик необычайно отчётливо, он уже видел, как поворачивает ключ в его замке, и вот тогда, наконец, -…
Чья-то рука легла на его плечо, и, обернувшись с испугом, он увидел запыхавшегося доктора Брука.
– Хорошенькая пробежка для человека моего возраста, ничего не скажешь! – пропыхтел доктор.
– Я вас не просил сопровождать меня! – гневно воскликнул Рэдфорд.
– Знаю, что не просили, но мне вдруг захотелось. Вы думаете, что идете к себе на квартиру? Ну, а я думаю по-другому. Я думаю, что вы идёте со мной в «Чёрный орёл». У вас дома револьвер, не так ли, мой юный друг? Может, я и старый дурак, но я не оставлю вас и ваш револьвер tete-a-tete до тех пор, пока ваши нервы не успокоятся хоть немного. Я вижу вас, юных вертопрахов, насквозь, да и мне не стоило так рубить вам всю правду-матку, но этот сорванец вывел меня из себя. Но с вас на сегодня хватит! Идём в «Чёрный орёл»!
Долгое время спустя Рэдфорд пытался вообразить, что могло бы произойти, если бы доктор Брук не остановил его в тот вечер, ознаменовавший собой начало подлинной истории его жизни. Не то чтобы у него было тогда какое-то сознательное намерение, но все-таки был ящик стола, а в нём был револьвер, и он думал о нём в тот миг, когда на его плечо легла рука доктора.
Глава 4
Мир явно делится на две половины – баловней судьбы и неудачников, определить с первого взгляда, кто есть кто, иногда трудно, но в случае с Альфредом Рэдфордом всё сразу же было совершенно ясно. Хотя он и не лежал в младенчестве в золотой колыбели, подобно сказочным принцам, сама колыбель, по крайней мере, была изготовлена из прекрасного материала и имела безупречный внешний вид. И если он до сих пор и не вращался в высших кругах света, то, без сомнения, доля его в тех областях, куда забросила его судьба, была очень приятна.
Вследствие ряда обстоятельств его отец стал одним из тех англо-австрийцев, которые обязательно встречаются в некотором количестве в каждой провинции двойственной империи, и которые, никогда не переставая называть себя англичанами, вполне прижились на чуждой почве. Будучи вторым сыном юриста из графства Суффолк, Джордж Рэдфорд в возрасте двадцати лет был отправлен в колонии, и там, в течение последующих двадцати лет, сумел, скорее благодаря везению, нежели старанию, сколотить значительное состояние. На сороковом году жизни возвращаясь в Европу, он удостоился особого счастья иметь своей попутчицей очаровательную Хильду фон Фойхтенштайн, и именно этот случай и сыграл решающую роль в его постепенном превращении в настоящего англо-австрийца. Ко времени приезда в Триест судьба Джорджа Рэдфорда была предрешена. Хильда не могла, или думала, что не может, выносить британский климат, и так как она, за неимением наличных денег, владела полуразрушенным замком, стоящим посреди запущенного парка, Джордж решил, без особо больших сожалений, так как его отец умер, а брата он практически не знал, поселиться в имении жены. Вскоре замок был вновь отстроен, парк приведён в порядок, минуло ещё несколько лет, и вот уже Джордж Рэдфорд превратился в одного из тех мирных деревенских увальней, которые безмятежно наблюдают за созреванием своих урожаев и сыновей, вдали от треволнений столицы. Всю энергию, дарованную ему от природы, он потратил в колониях, а всё его честолюбие было вполне удовлетворено успехами Альфреда. А Альфред действительно мог порадовать отца, – прежде всего, физической красотой, но и моральными качествами тоже, да и умён он был достаточно для полноты всей картины. Он был любимцем того деревенского кружка, в котором до сих пор провёл большую часть жизни, кружка, в котором сын и наследник состоятельного мистера Рэдфорда и Хильды, урождённой фон Фойхтенштайн, по определению был важной персоной. Всё это могло бы превратить его в бесхарактерную тряпку или легкомысленного повесу, если бы от столь печальной участи не уберегло его некое врождённое здравое начало. По отдельности, гинеи его отца или поместье матери не дали бы ему такого положения в обществе, которое он теперь занимал, но сочетание этих двух обстоятельств было неотразимо в глазах света.
Таким-то образом и возмужал Альфред, будучи знаком с такими явлениями, как тревога или сожаление, лишь понаслышке, и не зная ни скорбей, ни отказов своим желаниям. Противоречия жизни, закаляющие характер, не терзали его ум, радости существования сделали его великодушным. Он одновременно был англичанин и австриец, не будучи ни одним из них до конца. Так, хотя привычки его были типично австрийские, на него повлияли воспоминания его отца о так называемой «жизни дома». Насколько можно было судить, в его характере не было ни грана того, что называют обычно das britische Phlegma (британская флегма), но было много настоящего британского упорства. Легкомысленный и жизнерадостный, как все молодые австрийцы, он в то же время не имел в себе совершенно того, что называют опасным австрийским Leichtsinn (безрассудство). Были даже такие поклонники Альфреда, что утверждали, будто он счастливо соединял в себе достоинства обеих наций, не менее счастливо избегая их недостатков, но, поскольку то были люди, рассчитывавшие в конечном итоге призанять денег у мистера Рэдфорда, их суждениям можно доверять не всецело. Непредвзятому наблюдателю трудно было бы сделать окончательный вывод о характере молодого человека. То, что до сих пор он держал себя безупречно, вряд ли было его заслугой, так как для иного поведения ему практически не предоставлялось поводов.
Альфред никогда не задумывался о том, мудрым ли было решение отца послать его в армию, да, по чести говоря, и сам мистер Рэдфорд оставался в неведении на сей счёт. Он часто слышал, что нет ничего лучше армии для, так сказать, полировки молодого человека, и, так как для Хильды было немыслимым, чтобы её сын служил не в австрийской армии, естественно было для Альфреда сделаться австрийским офицером.
Альфред с готовностью, хотя и без особого энтузиазма, отправился на службу, прекрасно понимая, что военная карьера – не цель, а этап на его жизненном пути. Однако, оказавшись в новой обстановке, ощутил он внезапный интерес, и честолюбивый огонь зажёгся в нем, что и заставило его так остро реагировать на несчастное замечание, переданное ему Несси Мееркац.
Столкнувшись с последствием собственной опрометчивости, Альфред почувствовал себя в этом случае абсолютно беспомощным, как и вообще все люди, в чье поле зрения никогда не попадают печаль и нужда. Ему всегда было несколько трудно поставить себя на место людей, не столь успешных в жизни, как он сам, с финансовой ли стороны, или моральной. Никогда не похваляясь, он, тем не менее, вполне наслаждался плодами своей удачливости, без размышлений, и с той непосредственностью, которая неизменно обезоруживала завистников, которые, в конце концов, склонялись к тому, что его везение – не случайность, а естественный ход вещей.
Так было до сих пор; но за несколько часов всё изменилось, и его удачливость, противопоставленная чужому невезению, вдруг была взвешена на весах судьбы и показалась ему в своём истинном свете. Жгучее желание искупления захватило его; тем более нетерпеливое, что ничего нельзя было сделать, и доктор Брук категорически запретил посещения раненого. Ампутация не понадобилась, за что Рэдфорд чувствовал себя, вероятно, более благодарным небу, чем сам Мильнович; но неизбежная лихорадка, сопутствующая воспалению, оказалась необычно изнуряющей, так что душевные волнения, с необходимостью, возглавляли список запрещенных для больного вещей.
Со времени посвящения в некоторые тяжёлые подробности истории Мильновича Рэдфорд винил себя за разрушение жизни уже целого семейства. Но, несомненно, должен был быть способ всё поправить. Едва оправившись от первого ступора внезапно обрушившегося удара, его здравая сангвиническая натура уже искала признаки и возможности благоприятного исхода. Не то, чтобы он был склонен отнестись легкомысленно к произошедшему, – а если и так, то только потому, что бессознательно хотел уберечь себя от отчаяния, – скорее всего в силу неопытности, он не мог вполне осознать того, что теперь должно было с необходимостью последовать. В течение этих двух, ужасно длинных, недель он набросал себе план, представлявшийся ему настолько простым и всё разрешающим, что он не предвидел никаких препятствий для его осуществления. Ему казалось, что момент, когда он сможет изложить свой план Мильновичу, никогда не настанет, тем не менее, одним апрельским днём он обнаружил, что поднимается по деревянной лестнице дома Авраама Мееркаца в довольно нервном состоянии духа, тщательно повторяя про себя строгие указания доктора Брука насчёт недопустимости каких-либо волнений больного.
Мильнович лежал на подушках, его длинное узкое лицо, казалось, стало ещё уже, а бледность подчеркивалась чёрной щетиной, отросшей за две недели. При появлении Рэдфорда высокая согбенная фигура в длинной чёрной рясе поднялась со стула рядом с кроватью. Сначала Рэдфорду показалось, что перед ним монах, но присмотревшись, он понял, что это не монах, а почти бесплотный старик с маленьким личиком восковой бледности, покрытым сетью морщинок. На нём было одеяние русинского священника, его маленькая, красивой формы голова была настолько плотно покрыта чёрным шёлковым платком, завязанным под подбородком на манер ночного чепца, что ни одна прядь снежно-белых волос не имела возможности выскользнуть, – то, что волосы должны были быть белыми как снег, ясно доказывалось как морщинами, так и усталым взглядом серых глаз. Впечатление, производимое странной фигурой, было частью патетическим, частью гротескным.
– Это мой отец, – сказал Мильнович, глядя на Рэдфорда, – а это – добавил он быстро, взглянув на старого священника, – это – один из моих товарищей.
– Прошу, сядьте снова, я не хотел обеспокоить вас, – сказал Рэдфорд, инстинктивно отступая назад к двери.
Но старик-священник остановил его.
– Никакого беспокойства, – возразил он тонким мелодичным голосом, на не совсем правильном немецком. – Мы говорили достаточно долго, наверно дольше, чем это хорошо для него. Побеседовать с товарищем будет приятной заменой. Мы, старики, не слишком занимательны, – добавил он, слабо улыбаясь почти беззубой улыбкой, и, кивая трясущейся головой, проскользнул в соседнюю комнату.
Рэдфорд стоял, глядя на закрывающуюся дверь. Когда он снова взглянул на кровать, он заметил, что Мильнович наблюдает за ним.
– Это ваш отец?
– Я же сказал вам, что это мой отец. Почему у вас такой изумлённый вид?
– Я просто…
– Может, вас удивила его внешность, – немного резко сказал Мильнович. – Он страдает ревматизмом головы, поэтому вынужден покрывать её.
И снова он испытующе посмотрел на своего товарища, словно отыскивая на его лице след насмешливой улыбки. Он прекрасно отдавал себе отчёт в том впечатлении, которое должна была производить на незнакомцев эта длинная фигура в ночном чепце. Но не о том думал Рэдфорд.
– Ваш отец знает, кто я?
– Я думаю! Я же представил вас как своего товарища.
– Да, но какого именно товарища? Он мог не расслышать моего имени, да ведь вы и не назвали его! Он говорил со мной так, будто я – добрый самаритянин, пришедший к болящему. Мильнович, это ужасно! Я не могу вынести этот его взгляд, эту улыбку. Если бы он разозлился на меня и стал бы меня обзывать, мне было бы легче, я знаю! Он должен быть зол на меня, если знает, кто я. Позвольте мне сказать ему!
Он уже шагнул к двери, когда голос Мильновича остановил его.
– Оставьте моего отца в покое, – быстро сказал он. – Зачем вам хочется мучить его? Вы не должны входить в эту комнату.
Всё лицо его вспыхнуло, когда он говорил, и, увидев это, Рэдфорд вспомнил строгие предупреждения доктора Брука. Молча и послушно он сел на стул около кровати. Не так он рисовал себе эту встречу! Как он собирал душевные силы, чтобы вынести праведный гнев отца, если и не проклинающего его открыто в силу своего сана, то, по меньшей мере, гневно осуждающего за попрание заповедей! И что же он увидел? – мягкая улыбка, дружелюбный кивок, и это всё? Даже если его имя не произносилось, разве не должен был служитель Бога инстинктивно признать в нём преступника?
Он пришёл сюда, имея готовый план в голове, горя желанием его предъявить, – но с той минуты, как он снова увидел лицо Мильновича и его негнущуюся руку, лежащую на покрывале, его решимость необъяснимо пошла на нет. Ему показалось, будет лучше, если он начнёт издалека, и постепенно перейдёт к интересующему его предмету.
– Когда доктор Брук позволит вам встать? – начал он наобум.
– На этой неделе, я полагаю.
– Но выходить из дома пока будет нельзя, я думаю?
Рэдфорд обвёл комнату взглядом, и ясно представил, каково быть запертым здесь в этот сияющий весенний день. У окна бросался в глаза сломанный плетёный стул, бывший притом единственным пригодным для сидения предметом мебели, если не считать того, на котором восседал сейчас сам Рэдфорд.
– Но, конечно, необходимо более комфортабельное жилище, если уж вам придётся побыть взаперти, – заметил он, глядя на стул почти что с возмущением. – Невозможно долго сидеть на такой штуке.
– В соседней комнате есть диван, – сказал Мильнович уклончиво.
– Это та узенькая скамейка? Это ещё хуже, чем стул; на ней не сидишь, а балансируешь. Часто хотел спросить вас, где, чёрт побери, вы подобрали эту ужасную вещь, … то есть, я хочу сказать…, – запутался он, вспыхнув, в то время как лицо Мильновича потемнело. – Да нет, нормальный диван, особенно когда к нему привыкнешь, но для больного, мне кажется, не очень подходит. Какой-то он скользкий, знаете ли.
Мильнович не ответил, и Рэдфорд ещё раз торопливо пробежал взглядом по комнате. Он и раньше бывал в этой комнате, но никогда её убогая обстановка так не бросалась ему в глаза. Железный рукомойник с облупившейся эмалью, окна без штор, зеркальце на стене, в покоробившейся деревянной рамке, не привлекали прежде его внимания, да и шаткий диван в соседней комнате остался бы незамеченным, если бы не привелось ему однажды испытать на себе всю степень его неудобства. Но сегодня все эти подробности назойливо лезли в глаза. Он даже заметил отсутствие трёх зубьев на гребёнке, лежащей на умывальнике. Единственным, что было хоть как-то похоже на украшение, было изображение тёмнолицей мадонны на золотом фоне, нарисованной на деревянной доске, и поставленной на деревянную полку в углу комнаты. На голой стене она смотрелась так неожиданно и неуместно, что Рэдфорд не сразу отвёл от неё взгляд.
