Дзюнъитиро Танидзаки
Кому-то и полынь сладка

Полная версия

© Перевод, предисловие. Т. Редько-Добровольская, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

* * *

Дзюнъитиро Танидзаки (1886–1965) – один из самых известных и значительных японских прозаиков XX века. Еще при жизни ставший классиком, он получил широкое признание не только у себя на родине, но и далеко за его пределами. Многие его произведения переведены на русский язык и не перестают привлекать читателей своей необычностью, жанровым и стилевым разнообразием, изяществом словесного рисунка. В его честь названа одна из наиболее престижных литературных премий Японии.

* * *

От переводчика

У всякого свой вкус – кому-то и полынь сладка.

Японская пословица

Что кажется мне прекрасным, что я хотел бы написать, – это книгу ни о чем, книгу без внешней привязи, которая держалась бы сама по себе, внутренней силой стиля, как земля держится в воздухе без всякой опоры…^[1]

Гюстав Флобер

Из письма Луизе Коле, 1852 г.

Я желал бы снова вызвать к жизни постепенно утрачиваемый нами «мир тени», хотя бы в области литературы. Мне хотелось бы глубже надвинуть карнизы над дворцом литературы, затемнить его стены, отвести в тень то, что слишком выставлено напоказ, снять ненужные украшения в его залах.^[2]

Дзюнъитиро Танидзаки

«Похвала тени»

Дзюнъитиро Танидзаки (1886–1965) – один из самых интересных и значительных японских прозаиков XX века. Еще при жизни ставший классиком, он по сей день приковывает к себе внимание исследователей и переводчиков, а его манера письма по-прежнему поражает читателей не только своей яркой самобытностью, но и неожиданной современностью.

Танидзаки из той породы писателей, которых принято называть «артистами», «виртуозами стиля». Эстетическое мироощущение составляло основу его философии жизни и искусства. С первых шагов на литературном поприще и до конца дней он оставался верен своему кредо: искусство – не подражание, не имитация жизни, а «создание нового, еще небывалого»^[3]. Он верил в силу творческой фантазии, позволяющей глазу художника проникнуть за внешнюю оболочку вещей и увидеть в преходящем, конечном след вечности и тайны.

Укорененность в японской культуре сочеталась у Танидзаки с пылким увлечением литературой Запада, которую он усваивал по принципу «избирательного сродства», через книги близких ему по духу писателей – среди них в разные годы оказывались Эдгар По, Оскар Уайльд, Шарль Бодлер, Жорис-Карл Гюисманс, Стендаль, Гюстав Флобер, Джордж Мур, Реймон Радиге, Томас Гарди… Но сколь бы велико ни было влияние на него тех или иных чужеземных авторов (оно легко прослеживается в первых, ученических опытах Танидзаки), от прямого подражательства его уберегали неподдельная самостоятельность дарования и удивительная чуткость к стихии родного языка. Не случайно за пределами своей страны он приобрел стойкую репутацию мастера «истинно японской чеканки».

Имя Танидзаки хорошо знакомо российскому читателю. Многие из самых известных его сочинений: повестей, рассказов, романов, эссе – переведены на русский язык и неоднократно переиздавались. Однако существуют произведения, без которых творчество писателя не может быть воспринято во всей своей полноте и цельности. К числу таких произведений принадлежит роман «Кому-то и полынь сладка» («Тадэ куу муси», 1929).

Танидзаки приступил к его созданию уже будучи знаменитым, сложившимся беллетристом. Ревностный приверженец неоромантического эстетизма «конца века», он славился пристрастием ко всему таинственному, болезненно-странному, демоническому. Тщательно продуманная композиция, затейливый, динамично развивающийся сюжет, изысканный, на грани прециозности язык^[4] – вот характерные приметы стиля раннего Танидзаки. И вдруг из-под его пера выходит книга, совсем непохожая на предыдущие, – книга, говоря по-флоберовски, почти «бесплотная», где «форма уходит от всякого чинопорядка» и «стиль сам по себе есть совершенный способ видеть мир»^[5].

На первый взгляд в «Полыни» нет ничего необычного, заведомо оригинального. В центре повествования – супружеская пара, переживающая семейный разлад. Муж и жена давно уже охладели друг к другу и всерьез подумывают о разводе, однако существует нечто, мешающее им разорвать опостылевшие узы. Вместо того чтобы расстаться и обрести желанную свободу, они продолжают мучить себя и друг друга. Поистине – «кому-то и полынь сладка»…

Такова внешняя, сюжетная канва романа, но в нем есть и другой, глубинный план, связанный с осмыслением неизбежного в эпоху стремительной модернизации конфликта между культурными и моральными ценностями Востока и Запада. Поиск новых жизненных опор и новой культурной идентичности становится одной из важных тем и движущих сил повествования.

И все же главный интерес романа состоит не в событиях, не в психологии персонажей и не в сюжетной интриге как таковой, а в самой его атмосфере, в смене ритмов и ракурсов, в «комбинации вещей, плетущей узор светотени»^[6]. Показательно, что действие так и не приходит к развязке: в решающий момент автор отступает в сторону и передает свои полномочия читателю, который должен завершить рассказанную ему историю. Открытый финал размывает границу между «иллюзией» (литературой) и «действительностью» – повествование словно бы выплескивается из своих берегов и перетекает в беспредельность жизни. «Развязка заключена не в конце, а в освобождении от конца»^[7], – не эту ли мысль пытается внушить нам Танидзаки?..

При всей своей естественности и прозрачности, язык романа далеко не прост, и дело не в наличии в нем каких-либо тайных, зашифрованных знаков; его секрет – в тонкой нюансировке, в незаметном переключении регистров, в модуляциях авторского голоса. То, что на поверхности выглядит как объективное описание характеров и обстоятельств, сплошь и рядом оказывается лирическим самовыражением автора, незримо присутствующего в тексте.

В сложной, несмотря на внешнюю бесхитростность, фактуре письма Танидзаки ощущается рука художника эпохи модерна. Это утверждение может прозвучать странно: в Танидзаки привыкли видеть скорее традиционалиста, чем новатора, да и сам он избегал преднамеренной новизны. Его «модерность» проявляется не в изобретении радикально новых форм, а в оживлении забытого и, казалось бы, навсегда отринутого старого, в стремлении вернуть языку литературы утерянную пластичность и многозначность. Он учился у японских мастеров прошлого искусству недосказанности, умению строить повествование с таким расчетом, чтобы отдельные его части, сопрягаясь между собой, порождали все новые мерцания смысла, а владеющие автором чувства вызывали ответный отклик в душе читателя.

Критики Танидзаки не раз упрекали его в интеллектуальном дилетантизме, чрезмерной субъективности, равнодушии к насущным проблемам времени. Спору нет, прозу Танидзаки не назовешь ни «умственной», ни «объективной», ни «актуальной». Ее сила в другом – в особом устройстве авторского зрения, в том внимательном, укрупняющем взгляде, который умеет отвлекаться на подробности, замечать случайное и оставлять нетронутым скрывающийся в глубине вещей запас таинственной темноты.

Т. Редько-Добровольская

Кому-то и полынь сладка

1

«Так что вы решили – ехать или нет?» Этот вопрос Мисако задавала мужу не раз в течение утра, но тот, как всегда, отвечал уклончиво, не давая и ей возможности распорядиться собой. Так в тягучей неопределенности прошла половина дня. Около часу пополудни Мисако искупалась и на всякий случай привела себя в порядок, после чего с вопросительным видом села возле мужа. Однако и на сей раз никакой внятной реакции от него не последовало.

– Может быть, примете ванну?

– Пожалуй…

Канамэ лежал на татами^[8], подсунув под живот две подушки для сидения, и, подпирая ладонью щеку, читал газету. Уловив исходящий от жены запах косметики, он отвел голову вбок, будто отпрянул, и, стараясь не встречаться с ней глазами, взглянул на нее, вернее, на ее наряд – в надежде, что выбранное ею кимоно подскажет ему искомое решение. Загвоздка, однако, состояла в том, что с некоторых пор Канамэ не очень-то присматривался к нарядам жены. Как всякая заправская щеголиха, она, должно быть, регулярно покупала себе какие-то обновы, но при этом не спрашивала у него советов и не ставила его в известность о своих приобретениях, а потому по нынешнему ее виду было трудно заключить что-либо сверх того, что перед ним изящная современная дама, одетая для выхода.

– А сама ты как расположена?

– Мне все равно… Если вы решите ехать, я поеду с вами… Если нет, прокачусь в Сумá^[9].

– Ты обещала быть в Сума?

– Да нет… Я могу поехать туда и завтра.

Мисако положила на колени маникюрный прибор и принялась полировать ногти, устремив взгляд в какую-то неопределенную точку над головой мужа.

Подобная нерешительность охватывала супругов не впервые. Всякий раз, когда им предстояло отправиться куда-то вместе, оба занимали выжидательную позицию, стараясь угадать настроение друг друга и не желая проявлять инициативу. Можно было подумать, что они держат в руках наполненный водой плоский сосуд для цветов, следя за тем, с какого края она выплеснется. Иной раз за весь день им так и не удавалось прийти к обоюдному решению, но порой в последний момент внезапно обнаруживалось, что их желания совпадают. Сегодня у Канамэ было предчувствие, что в итоге они все же поедут вместе. Тем не менее он держался по обыкновению пассивно, рассчитывая, что все за него решит какая-нибудь случайность, и это не было пустым капризом с его стороны. Он знал, каким тягостным чувством сопровождается каждое их совместное путешествие, пусть в данном случае речь шла всего лишь о поездке в Дотомбори^[10], до которого от силы час пути. Кроме того, он ощущал себя слегка виноватым перед женой: хотя Мисако и сказала, что может поехать в Сума и завтра, Канамэ догадывался, что она условилась о встрече с Асо, а если и нет, то в любом случае ей было бы куда приятнее провести время с ним, нежели томиться от скуки на представлении кукольного театра.

Накануне из Киото позвонил его тесть и, сообщив о своем намерении посетить театр «Бэнтэн-дза», предложил им с Мисако составить ему компанию. Разумеется, Канамэ следовало прежде посоветоваться с женой, но ее дома не оказалось, и он опрометчиво пообещал «быть непременно». Дело в том, что когда-то, желая потрафить старику, он из простой любезности посетовал, что давно уже не бывал в кукольном театре, и попросил в следующий раз взять его с собой. Как видно, тот принял слова зятя за чистую монету. Отказываться в такой ситуации было неловко, к тому же другого случая не то что посмотреть вместе кукольный спектакль, но просто повидать тестя и спокойно, без спешки с ним побеседовать могло уже и не представиться.

В свои без малого шестьдесят лет отец Мисако жил на покое в Сисигатани^[11], культивируя привычки человека утонченного вкуса. При том, что Канамэ не разделял его интересов и впадал в молчаливое раздражение всякий раз, когда старик принимался к месту и не к месту щеголять собственной эрудицией, он уважал тестя за прямоту и свободу от условностей – качества, которыми тот, судя по всему, был обязан своей бурно проведенной молодости. Канамэ с сожалением думал о том, что вскоре связующие их родственные узы оборвутся, и это, как ни странно, печалило его даже больше, чем грядущий разрыв с женой. Не претендуя на роль образцового зятя, он, тем не менее, считал себя обязанным, пока они с Мисако официально остаются супругами, хотя бы разок продемонстрировать старику свою привязанность.

И все же он не должен был принимать приглашение тестя, не посоветовавшись с женой, – он всегда считался с ее желаниями. Так было бы и вчера, но под вечер Мисако ушла, сославшись на необходимость «сделать кое-какие покупки в Кобэ», Канамэ же подозревал, что на самом деле она отправилась на свидание с Асо. Разговаривая с тестем, он живо представил себе, как она прогуливается под руку со своим любовником по морскому берегу в Сума. «Раз они встречаются сегодня, – рассудил он, – завтра она будет свободна». Впрочем, возможно, Канамэ был неправ, усомнившись в искренности жены: до сих пор Мисако ничего от него не скрывала, и если она сказала, что едет за покупками, скорее всего, так оно и было. Она не имела обыкновения лгать, да в этом и не было никакой нужды. Тем не менее существуют соображения такта, не позволяющие лишний раз напоминать мужу о вещах, заведомо для него неприятных, и то, что Канамэ принял ее слова о «поездке в Кобэ» за отговорку, не свидетельствовало о какой-то особой мнительности с его стороны – в его положении это было естественно. Да и сама Мисако наверняка понимала, что, давая согласие на поход в театр, он отнюдь не руководствовался ревностью или стремлением как-нибудь ей досадить. Но, с другой стороны, даже если они с Асо виделись накануне, из этого вовсе не следовало, что сегодня она не захочет встретиться с ним снова: поначалу их свидания происходили не так уж часто – раз в неделю, а то и в десять дней, – теперь же они могли видеться и по два, и по три дня кряду…

Когда спустя минут десять Канамэ вышел из ванной комнаты в наброшенном на плечи купальном халате, он застал жену за прежним занятием: уставившись в пустоту, она механически полировала ногти.

– Вам в самом деле хочется в театр? – спросила Мисако, поднеся к глазам отшлифованный до глянцевого блеска острый ноготок большого пальца и не поворачивая головы в сторону мужа, который с зеркальцем в руке причесывался на веранде.

– Да нет, не особенно. Просто однажды я имел неосторожность обмолвиться, что был бы не прочь побывать на кукольном спектакле.

– Когда это было?

– Не помню точно. Твой отец с таким жаром превозносил это искусство, что я решил сделать ему приятное.

Мисако вежливо улыбнулась, как улыбаются постороннему человеку.

– Полагаю, вам не следовало кривить душой. Вы ведь никогда не были с отцом особенно близки.

– В любом случае, ничего не произойдет, если мы ненадолго заглянем в театр.

– А где находится «Бунраку-дза»^[12]?

– Это будет не в «Бунраку-дза». Театр «Бунраку-дза» сгорел^[13]. Речь идет о зале «Бэнтэн-дза» в Дотомбори.

– Значит, придется сидеть на полу? Вот это мило! Я же не смогу потом разогнуть колени!

– Что поделаешь, подобные заведения предназначены для ценителей старины вроде твоего отца. Кстати, он ведь не всегда был таким. Одно время он даже увлекался кинематографом. Видно, с возрастом вкусы людей в корне меняются. Я где-то слышал, что мужчины, в молодые годы славившиеся своими любовными похождениями, на старости лет становятся заядлыми антикварами. На место плотских вожделений приходит страсть к собиранию старинной чайной утвари, каллиграфии, живописи.

– Но отец, похоже, все еще не чужд плотских вожделений. У него есть О-Хиса. Эта особа наверняка будет с ним в театре.

– То, что твоему отцу нравятся такие женщины, как раз и подтверждает мою мысль. Она похожа на старинную куклу.

– Меня тошнит от одного ее вида.

– Что ж, придется потерпеть час-другой. Считай, что это входит в понятие дочернего долга. – Канамэ вдруг подумал, что нежелание Мисако ехать в театр может объясняться совсем иными причинами, чем он предполагал.

– Вы оденетесь по-японски, не так ли?

Мисако поднялась и, подойдя к комоду, извлекла оттуда несколько уложенных в бумажные чехлы мужниных кимоно. В отношении одежды Канамэ был не меньшим педантом, чем его жена. Каждому из его кимоно соответствовали определенный пояс и накидка, все было продумано заранее вплоть до мелочей, а именно: какие часы, какая цепочка, какая тесьма, какой портсигар и какое портмоне подойдут к тому или иному наряду. Никто не владел этими премудростями лучше Мисако – стоило Канамэ только указать, какое именно кимоно он наденет, как она тотчас подбирала для него весь ансамбль. Теперь, частенько отлучаясь из дома, она старалась загодя приготовить для мужа все необходимое. Собственно говоря, это была единственная супружеская обязанность, которую Мисако исполняла безукоризненно, всякий раз давая мужу почувствовать свою незаменимость. В такие минуты Канамэ ловил себя на странном противоречии. Когда, как сегодня, жена помогала ему надеть нижнее кимоно или поправляла на нем ворот, он с особой остротой ощущал всю необычность и запутанность их отношений. Кто, глядя на них сейчас, мог бы подумать, что они не являются в полном смысле слова мужем и женой? Должно быть, никому из прислуги такое и в голову не приходило. Да и почему, собственно, их нельзя считать полноценными супругами, если она подает ему даже нижнее белье и таби^[14]? В конце концов, брак не сводится к одному лишь нежному перешептыванию в спальне, для этого существуют жены на одну ночь, которых у Канамэ было предостаточно. Супружеские отношения включают в себя еще и уйму мелких повседневных забот и попечений. Видимо, они-то и составляют существо брака. А если так, то у Канамэ не было никаких причин для недовольства женой…

Повязывая на бедрах пояс ручной работы с изысканным тканым узором, Канамэ посмотрел на жену, которая сидела на полу, склонившись над его любимой накидкой из черного шелка хатидзё^[15], и с помощью шпильки просовывала тесемчатые завязки в предназначенные для них узкие петельки. Чернота шпильки резко контрастировала с белизной ее ладони. Каждый раз, когда кончики ее пальцев с отполированными ноготками соприкасались между собой, слышался едва уловимый скрип – так поскрипывает при трении шелковая ткань. Привыкшая за долгие годы чутко реагировать на малейшие нюансы в настроении мужа, она намеренно, словно опасаясь впасть в такую же сентиментальность, не позволяла себе отвлечься от работы, которую испокон века исполняют все жены, и движения ее рук были ловки и деловиты. Это, в свою очередь, давало Канамэ возможность вчуже наблюдать за нею. С чувством затаенной грусти он смотрел на ее затылок и обнаженную часть спины. Он видел скрытую под тканью кимоно пышную округлость ее плеч и узенькую полоску выпроставшейся из-под подола голой лодыжки над туго накрахмаленным по токиоской моде белым носком таби. Ее кожа выглядела моложе и свежее, чем у многих тридцатилетних женщин, и будь Мисако чужой женой, Канамэ, несомненно, нашел бы ее весьма привлекательной. Он и теперь испытывал к ней нежность, порой у него даже возникало желание прижать ее к груди, как было когда-то в их первые ночи. Но, увы, едва ли не с самого начала их совместной жизни стало ясно, что тело жены не вызывает у него чувственного влечения. По сути дела, нынешние ее молодость и свежесть были неизбежным следствием того полувдовьего существования, на которое он ее обрек. При мысли об этом Канамэ содрогнулся – не от жалости, нет, а от какого-то внутреннего озноба.

– Какая дивная сегодня погода… – вздохнула Мисако, поднявшись, и подошла к мужу сзади, чтобы помочь ему надеть накидку. – Жаль тратить время на театр.

Канамэ почувствовал, как она дважды или трижды провела ладонью по его спине, но эти прикосновения были столь же холодны и бесстрастны, как прикосновения рук парикмахера.

– Не кажется ли тебе, что нужно позвонить Асо? – спросил Канамэ, стараясь понять, нет ли в словах жены какого-то потаенного смысла.

– Гм…

– Позвони. Так и мне будет спокойнее…

– В этом нет особой необходимости…

– И все же… Нехорошо, если он прождет тебя понапрасну.

– Пожалуй… – произнесла Мисако в нерешительности. – А в котором часу мы освободимся?

– Если выехать прямо сейчас, то часов в пять или в шесть. Хотя бы одно действие нам придется высидеть.

– После этого будет уже поздно?

– Нет, но я не знаю планов твоего отца. Возможно, он захочет, чтобы мы поужинали вместе, и будет неудобно отказаться… Думаю, вам лучше условиться на завтра.

Не успел Канамэ вымолвить эту фразу, как, раздвинув створки перегородки, в комнату вошла служанка О-Саё, чтобы сообщить хозяйке:

– Вас просит к телефону господин из Сума.

2

Мисако провела у телефона не меньше получаса, прежде чем ей удалось перенести свидание с Асо на следующий день. Уже перевалило за половину третьего, когда она с еще более удрученным видом, чем прежде, впервые за долгое время вышла из дома вместе с мужем.

Иногда по воскресным дням им случалось отправиться куда-нибудь с сыном Хироси, который учился в четвертом классе начальной школы. С некоторых пор мальчик, похоже, стал догадываться, что между родителями происходит что-то неладное, и эти совместные прогулки затевались нарочно, чтобы доказать ему беспочвенность его детских опасений. Но супруги уже и не помнили, когда последний раз выходили куда-либо вдвоем. Вернувшись из школы и узнав, что родители ушли вместе, Хироси наверняка скорее обрадуется, нежели огорчится из-за того, что они не взяли его с собой.

Канамэ не был вполне уверен, что они поступают правильно, скрывая от сына правду. Мальчику уже десять лет, а в этом возрасте дети соображают не хуже взрослых. Однажды Мисако сказала: «Подумать только, какое тонкое у Хироси чутье! Никто вокруг ничего не замечает, а он догадывается!» – и Канамэ отшутился в ответ: «Что ж тут необычного? Дети – народ смышленый, и только тупоголовые родители способны этому удивляться!» Канамэ знал: когда-нибудь он все объяснит сыну как мужчина мужчине. Дело вовсе не в том, скажет он, кто из родителей виноват. Виноваты не столько они сами, сколько предрассудки, коренящиеся в закоснелых моральных устоях. В наше время ребенку не пристало стыдиться родителей, решившихся на развод. Что бы ни произошло, он навсегда останется их сыном и сможет в любое время видеться и с отцом, и с матерью… Вот такие слова когда-нибудь скажет Канамэ мальчику, взывая к его рассудку. И тот наверняка поймет. Лукавить же с ребенком, оправдываясь тем, что он еще мал, столь же преступно, как обманывать взрослого.

Впрочем, как знать, возможно, дело еще и не дойдет до развода, а если они с Мисако и решат расстаться, неизвестно, когда именно это случится. Зачем же травмировать ребенка заранее? Поговорить с ним можно и позже. Так думал Канамэ, все откладывая объяснение с сыном, а пока что стремление успокоить Хироси, желание видеть его веселым и счастливым побуждало их с Мисако время от времени изображать при нем полное супружеское согласие. Однако мальчик, по-видимому, чувствовал, что они разыгрывают перед ним спектакль, и держал ухо востро. Более того, он понимал, что родители стараются ради него, и тоже по-своему пытался их утешить, напуская на себя радостно-безмятежный вид. Заложенный в детях инстинкт делает их порой необычайно проницательными. Когда они втроем отправлялись на прогулку, каждый натягивал на лицо притворную улыбку, пряча за ней свои подлинные чувства. Иной раз это приводило Канамэ в ужас: получалось, что все трое уже не способны водить за нос друг друга, что к сговору родителей теперь присоединился и Хироси и они совместными усилиями морочат окружающих. «Как можно вовлекать ребенка в подобные игры!» – в смятении думал Канамэ, охваченный еще более острым чувством вины и жалости к сыну.

Разумеется, он был не таким смельчаком, чтобы афишировать свои отношения с Мисако как прообраз новой супружеской морали. Он был уверен, что справедливость на его стороне, совесть его была чиста, и при необходимости он мог дать отпор любому, кто посмел бы его осудить, но намеренно ставить себя в двусмысленное положение он не желал. В его распоряжении был унаследованный от отца капитал, пусть уже и не столь внушительный, как когда-то; он являлся пусть номинальным, но все же главой компании и хотел жить спокойно, тихо и неприметно, не выказываясь и не бросая тени на честь своих предков, как и подобает рядовому представителю «праздного сословия». Самому ему не приходилось опасаться порицания со стороны родственников, но положение его жены было куда более уязвимым. Если не попытаться ее защитить, в будущем они оба лишатся какой бы то ни было свободы действий. Взять хотя бы тестя – узнай он всю правду о поведении своей дочери в последнее время, никакая широта взглядов не заставит его пренебречь мнением света и оставить это непотребство без последствий. Удастся ли ей в таком случае после развода с Канамэ соединить свою судьбу с Асо? «Мне совершенно безразлично, что скажет отец или прочая родня. Даже если все они отвернутся от меня, я это переживу», – утверждала Мисако, но сумеет ли она выстоять не на словах, а на деле? У Асо ведь тоже есть семья – мать, братья, – и если репутация Мисако окажется разрушенной, они могут воспротивиться этому союзу.

Кроме того, следовало подумать и о Хироси: как отразится на его будущем положение матери, отринутой обществом? Принимая все это во внимание, Канамэ считал: чтобы после развода и он, и Мисако смогли благополучно устроить свою судьбу, нельзя восстанавливать окружающих против себя, а потому с самого начала старался действовать осмотрительно, не возбуждая лишних подозрений. Постепенно они сузили круг знакомств, делая все возможное, дабы не подпускать посторонних к своей тайне. И все же порой обстоятельства вынуждали их в угоду приличиям изображать из себя любящих супругов, и это было им обоим в тягость.

Возможно, именно здесь скрывалась одна из причин странного нежелания Мисако ехать в театр. При всей кажущейся нерешительности, в ней был какой-то несгибаемый внутренний стержень, позволявший ей с куда большим мужеством, чем Канамэ, противостоять таким понятиям, как вековые обычаи, чувство долга, корыстный расчет. Ради мужа и сына она еще готова была себя перебарывать, но необходимость, как сегодня, выходить на люди и ломать перед всеми комедию вызывала у нее протест. И дело не только в том, что ей было неприятно обманывать себя и других, – она не могла не считаться и с чувствами Асо. Конечно же, он готов закрыть глаза на многое, говорила себе Мисако, но вряд ли ему будет приятно узнать, что она отправилась с мужем в Дотомбори. Он наверняка полагает, что без крайней необходимости подобных ситуаций следует избегать. Неужели Канамэ настолько лишен душевной чуткости, чтобы это понять? Или же, все понимая, он тем не менее не считает нужным деликатничать? Как бы то ни было, Мисако не могла открыто высказать мужу свои чувства, и это только усугубляло ее раздражение. С чего это Канамэ вдруг вздумалось ублажать отца? Добро бы их родственным узам ничто не угрожало, но ведь совсем скоро они станут друг для друга посторонними. Зачем же именно теперь укреплять с ним отношения? Разве это не пустая трата времени? Не исключено, что потом, когда правда откроется, Канамэ с его потугами на роль почтительного сына вызовет у отца еще больший гнев.

Погруженные каждый в свои мысли, супруги дошли до станции Тоёнака на линии Ханкю и сели в поезд, идущий до Умэды. Был конец марта, время, когда кое-где уже зацветает ранняя сакура, но, несмотря на яркое солнце, день выдался по-зимнему прохладный. В бьющих в окна вагона лучах черный шелк накидки Канамэ, выпроставшийся из-под рукавов его легкого весеннего пальто, лоснился, точно песок на морском берегу после отлива. Канамэ сунул ладони за пазуху, чувствуя, как по спине у него пробегает студеная волна, – истинный щеголь, он даже в самые холодные дни не надевал под кимоно теплого белья. Пассажиров в этот час было немного; люди неторопливо входили в вагон и занимали приглянувшиеся им места. Из-за белизны свежеокрашенного потолка воздух здесь казался по-особому светлым и прозрачным, придавая лицам здоровое, жизнерадостное выражение.

Мисако опустилась на сиденье против мужа и, спрятав подбородок в пушистую меховую горжетку, раскрыла новенький, только из магазина, карманный томик под названием «Пузыри на воде»^[16] в белом и на углах остром, как жесть, коленкоровом переплете. Сквозь ажурное плетение обтягивавшей ее ладонь сапфирного цвета перчатки поблескивали отполированные ноготки.

Всякий раз, когда супругам случалось ехать в поезде вместе, они усаживались именно так – друг против друга. Это вошло у них в порядок вещей, нарушаемый разве только ради Хироси: когда он был с ними, они садились на одну скамью, с сыном посередине. В остальных же случаях, дождавшись, когда один из них сядет, другой занимал место с противоположной стороны. Сидеть рядом, ощущая сквозь одежду тепло друг друга, казалось обоим не просто неловким, но предосудительным, даже непристойным. Чтобы не встречаться с мужем глазами, Мисако всегда брала в дорогу какую-нибудь книжку и, едва заняв место на сиденье, тотчас раскрывала ее, отгораживаясь ею от Канамэ, как ширмой.

На конечной остановке супруги вышли из поезда и, предъявив контролеру каждый свою книжечку с отрывными билетами, направились к привокзальной площади, держась на расстоянии двух-трех шагов друг от друга, как будто так было меж ними заранее условлено. Здесь они сели в такси – сначала он, потом она, – и только теперь оказались плечом к плечу, как и подобает мужу и жене. Но если бы кто-нибудь наблюдал за ними сквозь стекла покачивающегося на ходу автомобиля, то заметил бы, что лица их напоминают два профильных изображения на картине «осиэ»^[17]: параллельные линии лба, носа, подбородка – и глаза, глядящие не на спутника, а прямо перед собой.

– Что сегодня дают в театре? – спросила Мисако.

– Какую-то любовную драму. Отец упомянул что-то еще, но я уже не помню…

Супруги обменялись этими короткими фразами, словно принуждая себя нарушить долгое молчание, но взоры обоих были по-прежнему устремлены вперед, и уголком глаза они видели не лица друг друга, а лишь смутные их очертания. Когда они высадились из такси у Эбису-баси, Мисако, не имевшей понятия о том, где находится театр «Бэнтэн-дза», не оставалось ничего иного, как вновь молчаливо следовать за мужем. Судя по всему, Канамэ получил от тестя подробные инструкции: в Дотомбори он заглянул в какую-то чайную, обслуживающую театральную публику, и одна из тамошних подавальщиц проводила их до места.

«Сейчас мне придется разыгрывать перед отцом роль добропорядочной замужней дамы», – подумала Мисако с чувством все возрастающей досады. Она живо представила себе своего родителя: вальяжно расположившись в ложе, он смотрит на сцену, потягивая сакэ, а рядом с ним восседает эта женщина, О-Хиса, годящаяся ему в младшие дочери. Отец внушал Мисако глубокую неприязнь, но кого она совершенно не выносила, так это О-Хиса. Истинная уроженка Киото – сдержанная, немногословная, – она производила впечатление довольно-таки флегматичной особы и уже поэтому не могла импонировать по-токиоски бойкой Мисако. И все же главное было в другом: рядом с О-Хиса отец почему-то переставал быть для нее отцом, а представлялся каким-то жалким развратным старикашкой, и это было ей отвратительно.