Екатерина Франк
Время междуцарствия
– Как, я вас спрашиваю, пишется этот знак? Ко всем обращаюсь! – прикрикнул он на вжавших головы в плечи мальчишек. – Кто-нибудь вообще меня слушает здесь?
– Я знаю, учитель! – неожиданно для самой себя звонко ответила Аснат. Прежде чем опешивший от такой дерзости жрец успел остановить ее, она шустро плюхнулась на коленки и указала пальцем на нужный символ в развернутом свитке.
– Целиком! Целиком, спрашиваю, как слово читается? – к всеобщему изумлению, не сделав никакой попытки отогнать нахальную служанку прочь, рявкнул Бенинофрет. Мальчишка, ставший первопричиной всего происходящего, окончательно сжался и даже постарался незаметно отползти назад от ненавистного папируса – будто тот был ядовитой змеей и мог его ужалить. Аснат насупилась, склонив над его записями лохматую макушку, но честно ответила:
– Не знаю, учитель!
– Это слово «сенеб», здоровье, – немного отойдя от вспышки гнева, ткнул палкой в текст жрец поверх ее пальца.
– А это? – чуть дыша от восторга и собственной смелости, указала Аснат на следующее слово. Боги оказались милостивы к ней: мужчина наморщил брови, рассматривая кое-где растершиеся символы, и неожиданно склонился чуть ближе, уже рукой показывая:
– Что это за знак?
– Кобра, – мгновенно ответила Аснат: почти лишенный стилизации символ сложно было не распознать. Бенинофрет кивнул:
– Верно. Под головой у кобры находится каравай хлеба, а внизу – порог дома. А вместе они образуют слово «джет», то есть вечность.
– Значит… – наморщив лоб, Аснат некоторое время цепко всматривалась в оставшиеся непереведенными два слова и вдруг предположила: – Значит, то, что написано в круге – имя великой Исиды, а последнее слово – «дает»?
– Этот круг зовется картуш, – сухо поправил ее жрец, но в глазах его постепенно появилось нечто, напоминающее любопытство; видя, что никто не торопится прогонять ее, Аснат осмелилась попросить снова:
– Учитель, а можно мне… Позволь мне посмотреть, как пишется имя доброй матушки Нейт – то есть, великой Матери Сокрытого и всех богов, – спешно исправилась она, испугавшись наказания за свое святотатственное обращение с именем их небесной покровительницы. Мужчина нахмурил брови, не без удивления наблюдая за столь непривычным для него ревностным стремлением изучать искусство письма. Такое, правда, изредка все же имело место среди его учеников на первых занятиях; но быстро сменялось всепобеждающей ленью, скукой и желанием за спиной учителя предаться более интересным делам. Вот и теперь жрец слышал отлично, как в дальнем углу дворика раздавалось отчетливое хихиканье: двое мальчишек, безо всякого страха перед богами поймавших священного скарабея необычайно крупных размеров – с добрый свежий финик – хвастались своей находкой перед всеми вокруг. Воистину, на ближайшие пять-шесть дней эти двое станут в глазах сверстников чем-то вроде недостижимой высоты, на которую и хотел бы взобраться, да отлично знаешь, сколь смехотворны будут любые твои попытки…
Девочка продолжала глядеть на него, с восхищением и неподдельным интересом приготовившись ловить каждое слово, и учитель Бенинофрет сдался:
– Хочешь узнать, как пишутся имена других богов? Садись рядом с другими и слушай внимательно!
…Всего спустя месяц той бесконечно счастливой детской жизни Аснат уже выучила наизусть не только имена богов, но и многие другие символы, и даже пыталась складывать из них слова; ожесточенно пыхтела она по вечерам во дворе, при свете луны заучивая особо сложные сочетания знаков, ибо жечь дорогое масло ради такого не позволил бы никто, даже добрый дедушка Сент. Узнала она даже то, что грозный учитель Бенинофрет умел свирепо ругаться на нерадивых учеников, но никогда не пытался даже пустить в ход свою бамбуковую палку; и много чего еще такого, чего простой служанке не полагалось, конечно же – но с уроков ее никто не гнал, а старшие жрицы снисходительно прощали, когда Аснат опаздывала на уборку и все равно приходила до невозможности счастливая, с перепачканной чернилами рожицей и горящими глазами.
Ей было десять лет, когда старый Сент-меру отвел ее к верховной жрице: та велела поститься три дня и каждое утро как можно усерднее молиться великой Нейт. Аснат покивала с серьезным видом: она и так ежедневно не раз взывала к богине, без чьего-либо надзора, а теперь и подавно – учитель Бенинофрет как раз принес в школу священные тексты гимнов, чтение которых больше походило на расшифровку совершенно незнакомого языка; даже ставшая лучшей среди учеников Аснат не раз на занятиях про себя молилась, чтобы перевести правильно и не оскорбить ненароком кого-то из небожителей. Дедушка Сент тогда поглядывал в ее сторону с немым укором, удивительным для всегда добросердечного старика: он не сожалел об успехах воспитанницы, но и не слишком радовался им. Не стоит забывать благодарить богов, что бы они ни ниспослали, неустанно повторял он, но девочка пожимала плечами, спрашивая с искренним удивлением:
– Разве станут великие боги насылать несчастья, болезни и беды на тех, кого любят? Удача – знак того, что они благоволят нашим делам!
В те годы Аснат уже всем сердцем любила и знания, и все таинства, исходящие от скрытого от взора людей мира: мира, доступного лишь жрецам, но столь желанного для нее самой. Спустя три дня она приняла звание послушницы – без всякого страха перед последующими трудностями, благоговейно, радостно и бесконечно гордо. На ее плечи ложилось все больше обязанностей: изучение священных текстов и молитв в куда больших масштабах, нежели прежде, непрестанные службы и бдения во славу Нейт, обязательная каждодневная помощь осаждавшим храм беднякам и забота о больных. Средств жрецам не хватало, и в тринадцать лет ставшая младшей жрицей Аснат предложила обратиться к градоначальнику Немесу: тот был изрядно нечист на руку, а в последнее время вдобавок стал не слишком осторожен – еще никому не известной в Саисе девчонке удалось выйти на нескольких городских судей, регулярно собиравших для него мзду со своих посетителей, чтобы не потерять собственного места. С неожиданной для столь юного возраста прытью она раздобыла нужные доказательства и пригрозила использовать против означенных судей – если те не помогут раздобыть у незадачливого градоначальника достаточной суммы денег на нужды храма Нейт.
– Нужно заставить его думать, что выбора нет: придется откупаться любой ценой, не то я не стану молчать, – перед самым уходом в город бормотала Аснат, складывая набело переписанные листы папируса: именно их она и собиралась предъявить Немесу. Старый Сент-меру, уже не встававший с кровати, смотрел на нее с ужасом и возмущением:
– Неужто ты и в самом деле пойдешь к самому господину, управляющему целым городом, который доверил ему его величество…
– Этот негодяй ворует у собственного народа, обманывая и людей, и его величество! – с жаром перебивала Аснат. – Дедушка Сент, посмотри в эти записи: на такие деньги мы сможем принять и разместить втрое больше больных, а если удастся найти строителей, чтобы привести в порядок старый детский приют…
– Откуда ты вообще раздобыла такие документы? – хрипло спрашивал старый жрец в отчаянии. Аснат пожимала плечами:
– Это лишь копии. Оригиналы, конечно же, хранятся в надежном месте – как знать, может, потребуется использовать и их… Пусть не рассчитывает, что сможет выкрутиться! За все преступления нужно платить. Нам нужны деньги на приобретение продовольствия, запасов лекарств и ремонт приюта, а еще нужно теперь же выкупить из залога земли храма на севере. Как только засуха минует, господин Шенти поднимет цену – я писала ему, он согласен на шестую часть суммы, если заплатим теперь же…
– Когда же ты успела все это? – тяжело дыша, Сент-меру принимал из ее рук чашку еще теплого отвара и пил, захлебываясь и кашляя: – Ты… Ты ведь сама совершаешь сейчас тяжкий грех, девочка! Нельзя даже ради благих целей угрожать столь… столь высоким и знатным людям… Наш повелитель, Рамсес-Хор, лично поставил господина Немеса над нами… нельзя идти против его воли…
– А нужно позволять людям умирать от голода и болезни, потому что мы не можем им помочь? – непримиримо встряхивала черноволосой головой Аснат и тотчас заботливо придерживала его за плечи, помогая лечь: – Лучше отдохни, дедушка, и не думай об этом. Вот увидишь, я заставлю этого человека раскрыть кошель, хочет он того или нет!
Она сказала тогда правду, сама еще того не зная: градоначальник Немес оказался человеком слабым – не только перед деньгами, но и перед чужой крепкой волей. Не столь много времени потребовалось, чтобы сломить его; затем пошел торг, тяжкий и беспощадный. Аснат не была искусна в подобном, потому что это никогда раньше и не требовалось от нее – но там уже подсказали старшие жрецы, отправившиеся на переговоры вместе с ней, и дело пошло на лад. В храм они возвращались с даже большей суммой серебром, чем рассчитывали, довольные и бесконечно гордые собой перед своей богиней, даровавшей им удачу; и там Аснат узнала, что старый Сент-меру скончался в те недолгие часы ее отсутствия.
На погребении она все крутила в памяти его последние слова, словно бусины в ожерелье; но те никак не желали становиться понятными, и юная жрица оставила свои попытки. Доброго старика, что приютил ее после смерти матери, Аснат, конечно же, было жаль – жаль, что он так и не успел узнать, что дорогой его сердцу храм будет стоять и дальше, будет принимать все больше нуждающихся на полученные деньги, будет расширяться для этого… Иных мыслей в те годы у нее и не было.
Градоначальник Саиса оказался отнюдь не последним человеком, вынужденным откупаться от не в меру ловкой девушки щедрыми подношениями храму; Аснат верно служила своей богине и людям, искавшим у нее пристанища. В девятнадцать лет она вышла за пределы своего нома: оказалось, что в столице искать денег на благие цели намного легче и быстрее, хотя и опаснее. Проводя целые недели в дороге или чужих городах, Аснат ожесточенно проводила целые часы в молитвах к Нейт – и всегда получала то, чего желала. Самые скупые и хитрые люди в конечном счете сдавались, открывая сундуки или расставаясь со своими секретами; нищие и больные звали ее уже именем ее великой покровительницы, почитая за живое воплощение Нейт; жрецы других богов, сами не чуждавшиеся подобных методов, за спиной изощренно проклинали ее, но все их слова ложились прахом на землю – Аснат побеждала всех, пытавшихся ей помешать. В двадцать три года она стала верховной жрицей своей богини во всей Та-Кемет, приняв имя Нейтикерт, и тогда же отправилась в столицу уже навсегда: добывать информацию и средства не для одного своего храма – но для всех, в которых люди преклоняли колени перед изображениями великой Нейт.
Она не привыкла проигрывать – а потому не привыкла и оглядываться назад. Нейтикерт перестала сомневаться в себе еще в тот день, когда оставила растирать краски для других и впервые взяла в руки кисть. Боги ли помогали ей столько лет, было ли их благословение на ней хоть когда-то с тех пор? Или то сказывалась бесчисленное множество раз не подводившая ее удача, подкрепленная лишь собственным острым умом и холодным расчетом – так проще было видеть людей насквозь, знать обо всех их пороках, а саму себя считать поистине непогрешимой… Она не крала – лишь забирала столько, сколько считала нужным; не убивала – а выдавала в руки правосудия фараона тех, кто, согрешив, осмеливался мешать ей получать свое; не предавала – потому что всегда была верна лишь себе самой и тем безликим толпам, наводнявшим храмы и молившим о жалкой лепешке хлеба и глотке пива. В четыре, в пять и шесть лет Нейтикерт, будучи еще Аснат, знала в лицо каждого, кому помогала, и любила их всех, ибо то были единицы; с тех пор она спасла от голодной смерти сотни, если не тысячи людей, но вспомнила бы она теперь лицо хоть одного из них, повстречайся он ей вдруг по случайности?
Когда-то она была уверена всякий раз, лепеча идущие от самого теплого сердечка молитвы, что добрая матушка Нейт стоит где-нибудь совсем рядом и непременно слышит каждое слово. Простираясь ниц каждый день в многочасовых обрядах, доводя себя, и без того уставшую сверх меры, с головой, наполненной расчетами по вымогательству у очередного нерадивого чиновника достаточной суммы, порой до исступления, Нейтикерт задавала себе порой даже не пугавший ее своей святотатственностью вопрос: а долетают ли эти молитвы хоть до кого-нибудь?..
…Вслед за чуть слышными шагами прошуршал по каменным плитам пола подол жреческого нарамника; посторонний бы и не заметил этого звука, но Нейтикерт слишком много лет провела в храме, чтобы не научиться узнавать чужую походку с закрытыми глазами.
– Отец Бенинофрет, – проговорила она тихо.
Человек, некогда учивший ее читать и писать, почтительно склонил голову; теперь он был ниже ее саном и оказывался слишком щепетилен, чтобы воспользоваться памятью о давно минувшей власти над ней. Жрец Бенинофрет тоже сильно изменился: никогда раньше Нейтикерт не замечала, сколь много морщин время оставило на его лице.
– Вестник от господина Меритсенета уже пришел? – спросила она ожидаемое; старый жрец покачал головой:
– Еще нет. Госпожа желает встретиться с главой дома владыки Птаха?
Нейтикерт в задумчивости коснулась браслета на запястье – старая привычка перебирать что-то в пальцах была единственным, что даже строгое воспитание при храме не смогло изгнать в ней. Красивое лицо ее вдруг показалось неуловимо старше и почему-то необыкновенно уставшим; Бенинофрет никогда прежде не видел свою воспитанницу такой.
– Все в порядке, госпожа? – осторожно спросил он. Та, кого раньше звали Аснат, вздрогнула и обернулась к нему, забыв улыбнуться с привычным хладнокровием.
– Учитель, хотели бы вы вернуться домой, в Саис? – внезапно проговорила она. Старый жрец растерялся, ища в ее взгляде следы веселья: но было не похоже, чтобы Нейтикерт шутила. Напротив, голос ее был совершенно серьезен:
– Иногда мне кажется, что я слишком долго пробыла здесь, учитель. Хотелось знать, что думают об этом люди, имеющие больше опыта… и мудрости, конечно же.
– Прежде ты никогда не спрашивала ничьего мнения и шла своей дорогой, а боги оставались этим довольны, – возразил Бенинофрет в смятении. – Раз Мать Скрытого поставила тебя над всеми нами, значит, в том не было никакой ошибки! Не тебе, госпожа, но нам надлежит учиться у тебя мудрости. Если бы белая голова непременно означала знание, то всем нам пришлось бы просить овец и коз подобной масти стать нашими наставниками…
– Это я знаю, учитель, – покачала головой Нейтикерт с все тем же странным выражением лица. Губы ее чуть заметно подрагивали. – Я о другом спрашивала: хотите ли вы, именно вы – вернуться домой?
На сей раз старый жрец молчал намного дольше; морщины в углах его глаз расползлись до самых скул, некогда гордо поджатый рот приоткрылся, но ни единого звука не сорвалось с сухих старческих губ. Когда, наконец, жрец Бенинофрет вновь посмотрел в глаза своей бывшей ученице, он признал – совсем иным, переменившимся голосом:
– Я готов был отдать всю свою жизнь на служение богам и людям, но смерть хотел бы встретить на родине. Кажется, я и впрямь слишком стар, слишком глуп и привязан к земному, госпожа, сколь ни считал бы себя выше этого…
– Как и все мы, – чуть слышно отозвалась Нейтикерт, кладя руку на его дрожащее плечо. – Ничего, учитель. Скоро все закончится, – прибавила она столь умиротворенно, что Бенинофрет с невольным подозрением воззрился на нее:
– Что это значит, госпожа?
– Созови надежных людей и предупреди, что у меня для них есть тайный приказ. Прочим вели начинать сборы к отъезду из столицы, – сухо распорядилась Нейтикерт; глаза ее вновь загорелись живым блеском. – И отправь вестника к господину Меритсенету: пусть передаст, что мне немедленно нужно с ним увидеться.
***
Царица Тия сидела у стены, обхватив колени руками и подтянув их к груди, когда дверь неожиданно распахнулась. Ослепленная светом факелов, женщина зажмурилась и отчаянно рванулась было с криком, когда чужие руки крепко взяли ее за локти; чья-то ладонь тотчас зажала ей рот, и незнакомый голос четко и ясно произнес совсем рядом:
– Тише, женщина! Молчи: нас послала госпожа Нейтикерт.
Знакомое имя жрицы, не раз помогавшей ее сыну, столь поразило Тию, что она действительно остановилась на мгновение, перестав сопротивляться. Кто-то набросил на ее плечи плащ, второпях почти полностью закрыв лицо и лишив возможности видеть: испуганная и растерянная, она не успела воспротивиться, когда ее стремительно провели по какому-то коридору и втолкнули в чьи-то руки. Послышалось фырчание верблюдов; ей подставили плечо, и Тия, вслепую хватаясь за него, кое-как забралась в седло. Кто-то, также сидя верхом, схватил животное под уздцы.
– Уводи всех отсюда, да поживее. Мы пойдем за его высочеством и остальными, – сухо, отрывисто приказал некто позади; бывшая царица, похолодев, обернулась было, но в этот самый момент чужая руках увлекла верблюда под ней вперед.
Дорогу по городу, темному и безлюдному, она запомнила плохо; кружилась голова, и все усилия Тии уходили на то, чтобы не потерять сознания. Кто-то из ее похитителей, заметив это, взобрался в седло позади нее, приняв поводья; откинув голову ему на плечо, женщина закрыла глаза.
Дорога быстро менялась, становясь все менее знакомой, но зато куда более непривычной: ноги животного увязали в песке, его шаг теперь был резким, торопливым и неровным. Тия, немного придя в себя, растерянно озиралась по сторонам: вокруг царила глубокая ночь, разрываемую огнями города лишь далеко по правую руку. Мерный рокот Великой реки Хапи едва доносился до нее, и женщина понимала, что они уже отъехали на достаточное расстояние от Мемфиса; но жрецы не останавливались ни на минуту, безмолвно и решительно продвигаясь все дальше на запад.
Внезапно их предводитель остановился, с негромким восклицанием подняв правую руку; приглядевшись, Тия увидела впереди отделившийся от общей гряды холмов валун, похожий на закутанную с головой человеческую фигуру. Всадники спешились, и теперь уже бывшей царице тоже кто-то протянул руку, помогая покинуть седло. Негромко, тягостно зафырчали верблюды – подле них уже возились рабы, ослабляя седла и беря за поводья, чтобы отвести на водопой. После двух суток в темнице Тия и сама мучилась нестерпимой жаждой, а потому, завидев у одного из младших жрецов на спине небольшой бурдюк с водой, не сдержалась и протянула к нему руки; мгновенно чужая ладонь со спины легла ей на плечо.
Жрица Нейтикерт, а это была именно она – Тия сразу же узнала ее даже в темном плаще, край которого почти полностью закрывал лицо, и без каких-либо обыкновенных для ее положения украшений и знаков – протягивала ей тяжелую кожаную флягу без единого слова, и у бывшей царицы мерзко похолодело в груди:
– Мой сын, он… Ты же – ты…
– Пейте, – тихо, непреклонно отрезала Нейтикерт, вкладывая флягу в ее ледяные ладони и придерживая – пальцы у Тии дрожали столь сильно, что она едва ли смогла бы сделать хоть глоток без посторонней помощи. Простая вода, свежая и оттого неимоверно вкусная – слаще любого холодного вина или ячменного пива, которое подавали во дворце каждый день – буквально обожгла пересохшее горло своей прохладой, свела судорогой непереносимого почти наслаждения. На миг женщина забыла обо всем, кроме этого ощущения; затем ужас с новой силой стиснул ее сердце.
– Госпожа Нейтикерт, – отнимая от губ флягу, промолвила она уже тверже и попыталась при этом всмотреться в черные глаза жрицы – но те выражали еще меньше человеческих чувств, нежели обыкновенно, – госпожа, скажи, где Пентенефре, мой сын?
Каменное лицо молодой женщины чуть дрогнуло; на мгновение узкие, сухие уста ее чуть приоткрылись, словно она желала и не находила в себе сил сказать что-то. Тия стиснула руки под накидкой, мысленно приготовившись к худшему – вернее, мысленно возвестив себе, что примет с достоинством это худшее, ибо нечто внутри нее уже заходилось истошным воплем отчаяния – отчаяния матери, теряющей единственное дитя…
Нейтикерт, что бы ни испытывала она в своем сердце – ибо даже жрецам, долгие годы посвящавшим отказу от всяческих чувств, едва ли удавалось подавить их насовсем – все же поняла ее безмолвие правильно и поспешила объяснить как можно спокойнее:
– Мне самой пока что ничего не удалось узнать: люди, посланные за его высочеством – жрецы великого Птаха – не подчиняются непосредственно мне, как те, кто доставил вас сюда; к тому же, они до сих пор еще не вернулись. Известий пока что нет – ни добрых, ни дурных, слышите? Будем молиться и надеяться на милость Матери Скрытого, госпожа.
– На милость! Милость… Словно она вовсе существует для нас, простых смертных! – тоскливо и отчаянно вскрикнула Тия. Обхватив голову руками, она опустилась на удачно подвернувшийся придорожный камень – холод его словно проник в самое ее существо. Нейтикерт промолчала. Видно было, как чуть заметно двигались ее губы, наверняка проговаривая строки древних молитв – бывшей царице не было до того, но она видела и слышала, как многие другие жрецы вокруг вполголоса или шепотом повторяли следом за ней священные тексты.
Это не успокаивало нисколько. Тия и раньше никогда не отличалась набожностью, за что покойный владыка, временами доходивший до откровенной человеческой суеверности, порой порицал ее; теперь же вместо ожидаемого от нее, возможно, другими желания излить душу могучим и всеведущим божествам женщиной все сильнее овладевал гнев. Простая танцовщица, приведенная во дворец в числе прочих фараоновыми смотрителями – ее мнения тогда вообще никто не спрашивал, включая давно покойных родителей, неимоверно гордившихся такой честью – а затем возвысившаяся несказанно благодаря лишь прихоти владыки, собственной красоте и женской способности выносить дитя, Тия и прежде порой испытывала в глубине души некое странное чувство: не кипучую ненависть и не желание отомстить, но смутное, растерянное возмущение такой несправедливостью. Ничего из того, что происходило с ней с того момента, как она вступила во дворец, не случалось по ее воле. Чего-то хотел повелитель Та-Кемет, живой бог-Рамсес, малейшие желания которого она стремилась выполнить, но так и не сумела сохранить его расположение к себе; чего-то – те царедворцы и приближенные владыки, которых она отчаянно пыталась привлечь на сторону своего сына; чего-то – великая царица Тити и иные любимицы фараона, перед которыми ей, матери второго наследника, то и дело приходилось склонять голову с почтительной улыбкой и льстивыми речами; чего-то хотел и ее горячо любимый Пентенефре, которого Тия и желала бы – но давно уже перестала понимать…
– Вон они! – вдруг крикнул кто-то, и Нейтикерт с загоревшимся лицом тотчас обернулась в указанном направлении, забыв о Тии; та, впрочем, и не думала возмутиться. Вся обратившись в зрение и слух, смотрела она на темневшую широкой полосой дорогу, по которой, как казалось, невообразимо медленно двигался вперед небольшой отряд всадников.
Служительница Нейт, забыв о своем сане, первая бросилась им навстречу: отвязав одного из верблюдов и тотчас с удивительной для храмовой воспитанницы легкостью взобравшись в седло, погнала его вперед едва ли не рысью. Животное храпело и фыркало, не желая повиноваться, но Нейтикерт будто не замечала этого. Остальные жрецы разделились, как успела разглядеть Тия, в одно мгновение: кто-то остался на месте стоянки вместе с верблюдами и поклажей, прочие же последовали наперерез всадникам. У кого-то звякнуло привязанное к седлу оружие – по видимости, ожидали всякого; и бывшая царица с ожесточением безысходности тоже вскочила со своего места. Ей тотчас предложили верблюда; вдалеке жрица Нейтикерт, поравнявшись с прибывшими всадниками, уже спрыгнула на землю и о чем-то горячо и торопливо расспрашивала одного из них.
– Слуга Кахотеп будто обезумел, когда обо всем узнал. Мы пытались его остановить, но он успел зарезать того человека, что руководил пытками – главу меджаев Хет-хемба – и самого сановника Та тоже, – рассказывал кто-то громко и хрипло. – Его схватили, мы ничего не смогли сделать…
– Где, где он? – тревожно повторяла Тия, но никто, казалось, не желал отвечать ей. Всюду, куда падал ее взгляд, низложенную царицу встречали лишь замкнуто-вежливые, бесстрастные лица служителей богов; благоговейное молчание тяжелым грузом давило на плечи, пригибая к земле.
– Госпожа, – послышался вдруг чуть слышный, невероятно спокойный голос жрицы Нейтикерт. Стоя на коленях спиной к Тии, она слегка повернула голову и позвала, не двинувшись при этом с места: – Госпожа, прошу вас, подойдите сюда.
Ноги едва держали женщину; холодный ужас словно сковал все тело так, что она оказалась даже не в силах выполнить эту простую просьбу. Кто-то из вновь прибывших жрецов – уже немолодой, крепко сбитый мужчина с гладко выбритой головой, на виске которого поблескивал в свете луны золотой краской какой-то искусно начерченный символ – приблизился к ней и осторожно обнял за плечи, позволив опереться на себя. Второй, помоложе, повинуясь его безмолвному жесту, сделал то же самое; и так, держась за их сплетенные вокруг нее руки, словно птичьи крылья, Тия медленно подошла ближе, наконец-то увидев своего сына. Пентенефре лежал на спине, и так спокойно, так неподвижно было лицо его, что он казался спящим – наконец-то по-настоящему умиротворенно.
Когда-то в далеком детстве во дворце, будучи совсем ребенком, он часто не мог заснуть и прибегал в комнату матери: только в ее объятиях сын успокаивался и ложился рядом, а став чуть старше – уходил к себе, не забыв поблагодарить. На всегда холодном ложе Тии Пентенефре многие годы отставался единственным мужчиной – для нее, при всех молодых конкурентках и не вполне устойчивом положении, измена своему повелителю была непозволительной роскошью; когда же на владыку иногда находило полузабытое желание увидеть прежнюю любимицу, он всегда приказывал привести ее, а не приходил сам. Единственным ее защитником, единственной отрадой и самой большой болью для Тии был ее сын; всегда повторяя – и искренне веря в это – что ради его будущего она готова отдать что угодно, младшая царица боялась даже представить, что, напротив, Пентенефре станет жертвой на пути к осуществлению ее самого заветного желания…
Он знал помыслы своей матери с самого начала – едва появившись на свет, словно сразу предугадал собственную судьбу; страшился темноты, не зная даже причин этого – быть может, оттого и тянулся столь отчаянно к служительнице Нейт, загадочнейшей из богинь, ведающей скрытое от людского взора под неизбывным мраком ночи? Тия не знала этого: сын всегда был рядом, и поэтому она полагала прежде, что ей известны все устремления его сердца; но на мертвом, застывшем лице Пентенефре была запрятанная под маской вечного покоя горькая усмешка, сводившая бывшую царицу с ума.
Тия не заплакала. Пыталась и не могла проронить ни слезинки: огромное, страшное горе выпило ее всю до капли, не оставив ничего. Сухим немигающим взором смотрела она на то, что без внутреннего содрогания едва ли смог бы вынести и более привычный к такому человек. Единственным, что осталось нетронутым рукой палача, было лицо Пентенефре; ниже шеи, перехваченной багрово-синей полосой от веревки, начиналось нечто белое, слипшееся кое-где комьями, пестревшее пятнами бурой крови и затвердевшее намертво – более всего оно было похоже на сырую шкуру, не то козью, не то овечью, пропитанную каким-то схватившимся раствором. Острый звериный дух мешался с терпким запахом натрона и другим, страшным и противоестественным – растворяющейся там, под шкурой, медленно плавящейся мертвой плоти.
– Они намазали его тело смесью, которая вытягивает влагу из плоти, а поверх зашили в шкуру нечистого зверя, – пробормотал старый жрец где-то за спиной у Тии – та не шелохнулась даже, с трудом ловя воздух побелевшими губами. – Невозможно снять ее, не отделив мяса от костей…
– Отец Бенинофрет, прошу вас, – торопливо остановил его жрец со знаком на виске – тот самый, который поддерживал бывшую царицу. Приблизившись к Нейтикерт, он наклонился и предложил вполголоса: – Можно попробовать залить смолу внутрь тела через рот, не вынимая из шкуры: тогда удастся остановить растворение плоти! Один из моих людей прежде был тесно знаком со служителем храма Анубиса и часто бывал в Городе Мертвых, он знает, как это делается.
– Делайте, как считаете правильным, – чуть слышным шепотом проговорила жрица Нейт; по лицу ее сложно было понять вовсе, вполне ли она осознавала сказанное ею. Холодное, жесткое и застывшее, с неподвижным взглядом и стиснутыми в тонкую линию бескровными губами, оно само казалось погребальной маской, возложенной на спеленатое лицо мертвеца. Тия молчала, вцепившись в край плаща, наброшенного ей на плечи еще в темнице: тепла от него не было нисколько, напротив – казалось, еще никогда в жизни она не мерзла столь сильно, однако почему-то заставить себя отпустить последнее ясное ощущение – грубой ткани под пальцами – представлялось ей невозможным.
– Порой нам страшно бывает смотреть вокруг себя и знать, что все это создали мы сами, – совсем тихо промолвил рядом с нею тот самый, прежний пожилой жрец – тот, что пекся о погребении ее сына, а значит, и о спасении его души… Тия задрожала, как в лихорадке, когда широкая теплая ладонь легла ей на плечо, но так и не нашла силы ответить «божественному отцу».
– Оставьте ее, дайте проститься с сыном, – попросила Нейтикерт, не поднимая головы – сама она все так же безотрывно глядела на изуродованное тело Пентенефре, а когда приблизились жрецы Птаха с кувшином смолы, сама, не отворачиваясь от пряного запаха, обхватила ладонями голову трупа, удерживая в одном положении.
– Я не убивал… Я не приказывал убивать… Я не обманывал, я не обвешивал, я не крал птицы, принадлежащей богам… – вполголоса читала она для него «Исповедь отрицания», обязательную для погребального обряда над всяким сыном Та-Кемет – под чавкающие, утробные звуки вливаемой в сухие одеревеневшие уста покойного. – Я чист… Я чист! Я чист!..
Тия отвернулась, зажав уши руками – не в силах глядеть дольше на совершаемый у нее на глазах страшный обряд: словно заживо хоронили ее сына, а не стремились уберечь от вечного скитания его душу, неспособную воссоединиться с телом… Бывшая царица слышала, как следом за служительницей Нейт и все остальные подхватывали скорбную песнь по погибшему царевичу
Когда все было кончено, жрецы подняли тело и переложили на носилки – сделанные наспех из чьего-то плаща, но ткань которого оказалась все же окрашена в зеленый цвет: посвященный Осирису, означающий воскрешение и вечную жизнь за гробом. В этом совпадении человек верующий мог бы усмотреть некий знак от означенного божества; но Тии больше не было дела до небесных сил – не существовало такого чуда и такой кары, которые смогли бы вновь разжечь в ее сердце пламя веры.
