Katerina Husser
Болезненный
Болезненный
Болезненный. За островами
В архипелаговой пыли
Покрылся язвами и рвами –
На смерть гнилую обрекли.
Изрезанный. Сто раз избитый
В святой, нетоптаной земле,
Один лишь раз навек забытый
На безымянной глубине.
Корявый. Но ещё с корнями,
Проросшими в сосуд страны,
Той, что топтала сапогами
Сынов, тянущихся к груди.
Обледенелый. Не от вьюги,
Не от мороза и пурги.
От ненависти в крови руки,
Что слово задушить смогли.
Нетленный. Всё-таки нетленный,
Застывший в воздухе мой вдох
Болезненный, но сохранённый
У безымянных берегов.
2015г
Муза
Спасайте свои души.
Не нужно меня слушать.
Я не советчик в Гефсимании в саду.
К свободе, к воле я не проведу.
Меня змий нежно душит,
но, если честно, неуклюже,
ему никак не поддаюсь.
Неправда это.
Не боюсь,
а брезгую.
Стыжусь?
Смеюсь!
К мольбам я равнодушен.
Мой срок давно отсужен,
когда весь год мне музой
каратель ваш служил.
2022г
Куда подевались все гении
Куда подевались все гении?
Сгинули?
Растворились
в сомнении,
во времени?
Кинули
все надежды в топку
и схлынули
за закрытый,
далёкий рубеж.
Хочешь, режь
этим словом меня,
только брешь
не пробьёшь,
всё равно ведь переживёшь
и прочтёшь,
что оттуда так же бьёт по темени,
на родине темень ведь,
не хотеть впредь,
не посметь смотреть,
осталось только постареть,
а хочется немного спеть,
да не жалеть,
да знать, что за родной
за стороной той,
за самой большой,
не вымерли всё же
гении…
Семицветик
Цветик,
цветик-
семицветик.
Ты прекрасней всех на свете!
О таинственный цветок,
как бы нам помочь ты мог.
На одном на лепестке
напишу я «нет войне»,
на втором мать воскрешу
да соседу-пацану
третий по ветру пущу,
чтоб очистил Землю всю,
на четвёртом начертаю…
Что ещё? Кажись, не знаю.
Про седьмой тебе скажу…
Я его себе возьму,
а когда придёт мой срок,
то тихонько, между строк
на листочке напишу –
о покое попрошу.
А оставшийся росток
на могилке пусть цветёт…
Вопли
Слышу вопли
якобы с воли.
Сыпят проклятья,
но скрывают пароли.
Что ж не расскажут,
как побороли
злобного дядьку
на чёрном престоле?
Там, где бороли, -
трон его в поле,
ваши угодья – его,
новосёлы.
Горе народу.
Самодоволен.
Горе уму,
что сомненьем не полон.
Болен, ты. Болен.
Тем недоволен.
Путь твой тяжёл,
и не нужно символик.
Только не мой,
тот король полуголый,
тот король наш -
нами не был уволен,
миром дозволен
под звон колоколен.
И не серчай,
ведь твой брат сердоболен.
Так же его перемололи,
так же скорбна
его вечная доля.
Стынет от страха
иль бьётся от боли,
но не сбежит
от прописанной роли.
Руки в мозолях –
мир новый строить.
Ты подсоби,
чтоб уроки усвоить…
Поэтам
Вот так, старушка.
Мне не статься поэтом России.
Я для местного дна некрасива,
да и слова моего не просили,
оно бьёт по режимным так сильно…
И не вступится батюшка.
Честно,
не жди.
Позади
та эпоха. Всё смыли дожди.
Пропади
хоть сквозь землю,
но укромно цеди
сему.
Прошу. Не следи,
вытри ноги,
когда к поэту входишь.
Своди
все концы воедино.
Мне не кажется.
Знаю, что мимо
тот звериный оскал,
лишь морщина
от него.
Я святыня.
Не бог и не люд.
И в боях
нервы лишь не сдают.
Остальные предатели.
Мерзко.
Как проклятье
повисла повестка,
как смешно,
то всего лишь отместка,
а я славным поэтом зовусь…
Конвоир
Поступью тяжелы
Горе-ноги мои,
Руки свои разомкни, конвоир.
Не тушуйся. Отстоим.
Строфу свою читаю в глазах,
Но мы-то в разных мирах.
Жалко тебя, что в стенах
Совесть рассыпалась в прах.
Тонут в злорадстве шуты,
В нём же утонут вожди.
Истины в боли просты –
Нет уже сил для мечты.
Легче в назначенный час.
Что ты, угрюмый, припас?
Ложь прочитаешь с листа.
Разве же я не права?
Руки сомкни, конвоир,
Видишь, сломался шарнир.
Ноги мои тяжелы,
Поступью к горю веди.
Бахмут
Самый мёртвый город на Земле.
Он пронизан сотнями разрядов,
Он висит сейчас на фитиле,
Весь избитый тысячей прикладов.
Вслушиваясь дико в тишину…
Не мерещится мне стон дитя в закате.
Плач, который я не оттолкну,
Плач, что вырезан на циферблате.
До сих пор из-под завалов он
Рушит непреступную рутину,
Помнит окровавленный шеврон…
И мне помнить всё, пока не сгину.
Запах тлена всё мешал вдохнуть,
Тот обыденный морозный воздух,
Пепел тяжело с тех глаз стряхнуть,
Что так мило смотрят в безмятежность.
И поля, и головы гниют,
Пули разбивают все надежды,
Мёртвый город в век не погребут…
Крылья из наивности подрежьте.
Барышня
Смотришь, барышня, на меня,
На чумазого, на небритого,
Я стою и, под нос бубня,
Вспоминаю друга убитого.
Того Ваньку, что твой отец
Бросил в поле для живота сытого,
Того Ваньку, что твой стервец
Не отправил домой накрытого.
Он оставил его сгнивать
На чужбине. В крови. Немытого.
Не простится с Ваняткой мать…
Командира боится сердитого.
Не учились в заморских Лондонах,
Отца видели насквозь пропитого,
Что ж теперь нам ходить в виновниках
Вдоль окопа, руками изрытого?
Погляди на меня, барышня,
И запомни, как пса побитого.
Я приснюсь тебе с вечера завтрашня,
Свечку в церкви проси с панихидою.
Без сомнения
Ты можешь усомниться.
Твоё право.
Но я в своих слезах не сомневаюсь.
Я ими уже год как умываюсь.
Каюсь.
На мелкие осколки рассыпаюсь
и от бессилия в глаза ведь не смотрю,
всё лезвием по воздуху веду…
Нет, не могу,
не не хочу,
и не молчу,
физически его не получу,
ни в радости,
ни в горе,
его кровью
вместо слёз я не омою
те руки, что изрытые в бою.
Я их боготворю!
Завою
за глубоким морем
и снова свой вопрос заговорю…
Доколе?
Ну скажи ты мне, доколе
так каждый вечер хоронить семью?
Последний путь
Изба.
Два флага.
Гроб и кнут.
На кладбище пока везут,
между печальных строк прочтут,
да не поймут.
Внутри застрянут
боль и память,
которую перечеркнут
столетним долгом
тянет.
Трясиной вниз утянет,
ты станешь безымянен,
но на душе покой,
омытый той слезой,
что вечною нуждой
народ сей покаянен.
В своей трагедии
он постоянен,
и счастлив жить такой судьбой
сельчанин,
он завсегдатай прихожанин
с сединой,
с покорной головой
безгранен.
Земля пусть пухом,
мы привстанем
и молча замахнём,
помянем,
все мы пройдём его тропой
и в Лету так же канем…
