Екатерина Ивановна Коробова
Моменты из жизни…
А осенью сыграли свадьбу. Тогда им построили домик, в нем жили долго, а потом рядом, сами уже поставили дом, попросторней и выше, в котором и живут по сей день.
«На совесть сделан, крепкий, сколько простоит еще» – подумал Семен Иванович и вздрогнул: сегодня приедет сын и начнутся уговоры. Снова будет плакать Наталья, и сердиться сын.
– Ну что ты отец как ребенок. Зима надвигается, как вы тут одни? Прожили и так целый год, как с ума не сошли. Пожалей хоть мать-то, – будто услышал голос сына и ускорил, на сколько мог шаги.
Теперь воспоминания его остановились на суровых сороковых годах. Только-только встал на ноги их колхоз, как в деревню пришла страшная весть – война!
Они с Натальей уже 5 лет прожили. Сын Алешка рос. Навзрыд плакала Наталья, повиснув на нем. Алешка, ничего не понимая, обнимал за шею, трогал брови, целовал в щеки, тыкался кутенком и скулил: – «Куда ты папаня, вон мамка плачет».
Не выдержав, Семен Иванович оторвал от себя жену, осторожно поставил на ноги сынишку и побежал, не оглядываясь к подводе.
Потом долго перед глазами солдата стояло то прощание. И стрелял по врагу, бежал в атаку в передних рядах, бежал, чтобы победить, и чтобы не повторилась больше то страшное прощание.
Вернулся в разгар сенокоса. Дома никого. бросил, вещевой мешок на крыльцо и кинулся на луга. Бежал, так как давно не бегал. Подбегая, увидел косивших людей, мужиков почти не было. Косили бабы, подростки, старики. Пошел к ним молча.
Наталью будто кто толкнул. Остановилась, оглянулась и замерла: прямо на нее шел её Семён.
И снова висела она на муже. Только на руках не сидел уже сынишка. Он стоял рядом и смотрел на полузабытого, полунезнакомого отца. Прижал его к себе Семен Иванович не сдерживая слез. То были слезы радости.
А вокруг стояли все кто косил. Стояли молча. И тяжелое то было молчание. Слишком много в деревне стало вдов. Половина села.
И снова жизнь, снова работа. До изнеможения, до полной изнуренности. Стосковался по ней, устали руки от винтовки, голова от дум, сердце от тоски по семье, по улице своей, по полям да перелескам.
Семён Иванович оглянулся. Огляделся. Ноги принесли его на кладбище. Небольшое, окруженное лесочком, оно лежало молча.
Могилы тоже стареют. Покосившиеся кресты придают им сиротливость, неприкаянность, неухоженность. А какая тут ухоженность, когда умерла сама деревня. Теперь рядом два кладбища. Одно для людей, другое – для домов.
Много дорогих Семену Ивановичу людей покоилось здесь. Его родители, вот могилке их рядом. Его друзья, они кто где, по всему кладбищу. Соседи. В общем, все свои, односельчане, с которыми рядом жил, вместе трудился, и с которыми рядом же собирался занять место.
Горько стало на душе. Махнув рукой, повернулся и пошел обратно.
Чем ближе к дому, тем горше становилось Семену Ивановичу. Теперь он уже не мог смотреть по сторонам, торопился из всех своих старческих сил…
Жена нашла его под березкой, выбежавшей из леса. Он сидел, прижавшись к белому стволу, голова опустилась на грудь, руки опирались о землю. Присела рядом, тронула рукой: «Слышь-ка, Семен».
Старик повалился набок. На нее глянули мертвые голубые глаза. Вскрикнула и застыла в горьком недоумении.
Хлопнула дверца машины.
–Чего вы тут, голос сына не вывел старую из задумчивости.
–Ну что, надумали – вдруг голос пресекся, задрожал, —отец!
Мать повернула голову к сыну.
–Не мог он уехать отсюда, не мог…
ТВОЙ ДОМ ЖДЁТ
—Ку-ка-ре-ку! – Заорал под окном петух. Назар вскочил с кровати, шагнул, в темноте задел стул, и окончательно проснувшись, вспомнил все.
– Вот черт. – ругнулся вполголоса и снова лег, укрылся одеялом, но уснуть уже не мог.
Вот уже неделю, как только стаял снег, не дает Назару покоя проклятый петух. Никакого петуха под окном благоустроенной квартиры сына на 5 этаже нет. Просто пришла весна и сердце Назара затосковало по дому еще сильнее. Год уже живет он у сына. Ну, что, казалось бы ему надо. Спит на мягкой постели, у него своя комната, работает вахтером на заводе сына, свободного времени – хоть отбавляй. Так нет же, каждую ночь снятся ему родные места. И страшнее всего, когда видит он, заколоченные крест-накрест окна своего дома. И кажется ему, что там, за тусклыми окнами, тяжело ходит его больная жена. А под окнами стоит белая береза, которую посадили они вместе давным-давно, и тоже укоризненно машет ветками. Листья ее, которые снятся Назару почему-то всегда зелеными, быстро-быстро переворачиваются на корешке. У Назара рябит в глазах, он просыпается и долго лежит с открытыми глазами. У него щемит сердце, и наворачиваются слезы.
…Его Марья умерла летом. Она долго болела, но все потихоньку двигалось по дому. Он был чабаном, и, хотя времени свободного от работы было мало, по мере возможности помогал управляться по дому. Но она умерла и в жизни стало пусто. Пусто потому, что давно покинули сыновья дом Назара. После школы они уехали в город, закончили институты, но ни один из них не вернулся в село. Так и жили – старики в деревне, дети в городе. Хоронить мать сыновья приезжали уже с семьями. Поминки сделали богатые, это уже потом ему об этом сказали, а в те дни он ходил сам не свой от утраты. Пожили сыновья несколько дней дома и стали собираться. Они попробовали было тогда уговорить Назара поехать с ними, но он таким глазами посмотрел на них, что замолчали сыновья, не докончив того, что хотели сказать.
Стал Назар жить один. Всё своё время отдавал своим овечкам. Он и так любил этих кротких животных, а теперь и вовсе привязался к ним. Даже разговаривать стал с ними: дома то ему говорить было не с кем. И до этого отара старого чабана считалась одной из лучших, а теперь она была самой лучшей. Ни один ягненок не погиб у назаровых овец, ни одна овца не осталось яловой, а какую шерсть настриг чабан!
– Вот если б каждая отара, каждая овечка давала столько шерсти, – говорил зоотехник отделения Павел Семёнович Вострецов и заканчивал, уважительно глядя на Назара, – четыре с половиной килограмма, а!?
Пока старик был на работе, он был спокоен, в это время будто начисто забывал о своем пустом доме. С раннего утра он уже был с отарой. Летом гнал ее пастись, зимой задавал корм, чистил на базе, подвозил воду. Когда в зимнее время ему давали помощника, не один долго не мог с ним сработаться.
– Да я что, каторжный что ли, – сказал, например, в прошлую зиму его помощник и попросился к другому чабану. А Назар продолжал работать один, а потом он совсем отказался от напарника.
– Не надо, – махнул рукой, когда ему пообещали прислать другого, – не надо мне помощников. Один справлюсь.
И справлялся.
Но…
«Старость не радость», – говорят в народе. Заболел Назар. Не от работы, нет.
От работы не мог заболеть трудолюбивый человек. Просто ночь-то была его. Ночью на него наваливалась такая тоска, что волком выть хотелось Назару. Бессонные ночи, тоска, одиночество, годы… и вот однажды утром он не поднялся с кровати. Не смог.